Текст книги "78"

Автор книги: Макс Фрай

Соавторы: Марта Кетро,Петр Бормор,Юлия Зонис,Алексей Толкачев,Карина Шаинян,Ольга Лукас,Алексей Карташов,Юлия Боровинская,Марина Воробьева,Оксана Санжарова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 37 страниц)

2. Коридор

Я поднялся и, сбросив с себя одеяло, вышел в коридор. Здесь все было по-другому. Колеса стучали сильнее, лампочки светили ярче, а свежий воздух свободно гулял из тамбура в тамбур.

В коридоре никого не было. Сначала я подумал, что замерзну, и решил вернуться в купе за свитером, но потом поленился и предпочел померзнуть немного так.

За моей спиной щелкнул дверной замок, и из соседнего купе выскочила давешняя девушка. Я невольно усмехнулся: уже глубокая ночь, а она носится по всему вагону. Неужели совсем не хочется спать?

Кивнув мне головой, девушка боком проскочила мимо и направилась в туалет. Она была в одном халате и имела при себе полотенце и мыльницу. Видимо, собиралась ложиться. Интересно, сколько сейчас времени?

Я повернулся к окну и, облокотившись на металлическую трубу, уперся лбом в стекло. Смутное чувство тревоги, которое всегда возникает в дороге, здесь ощущалось особенно остро. Наверное, этому способствовали холод и пьянящий аромат апрельского леса.

В конце коридора показалась проводница – заспанная усталая женщина. Повозившись с половиком, она скрылась, затем вышла с тремя пустыми бутылками и ушла в другой вагон. Щелкнула дверь – это возвращалась девушка. Вопреки ожиданиям, она не бежала вприпрыжку, а шла спокойно, серьёзно, сжимая в левой руке полотенце. Когда она поравнялась со мной, я спросил:

– Вы не знаете, сколько времени?

Попутчица посмотрела на свои часики и почти сразу же ответила:

– Три десять.

– А во сколько приходит поезд?

– Не помню… Вон там, в конце вагона, расписание. – И, видя, что я не понимаю, предложила: – Пойдемте, покажу.

В конце вагона расписания не оказалось. Девушка разочарованно развела руками:

– Сняли… Ну погодите, я сейчас у себя посмотрю, – С этими словами она не глядя кинулась в купе. Удивительно, что не в чужое.

Я остался стоять возле металлической трубы. Не то, чтобы я ждал эту стрекозу, просто не хотелось возвращаться назад к своему соседу.

– Вот! В четыре сорок, если, конечно, не задержимся… – Попутчица опять здесь. На этот раз она предусмотрительно накинула на плечи плащ.

– Не задержимся. Быстро едем, без остановок…

Девушка кивнула. И, подумав, добавила:

– Меня Элли зовут. Странное имя, правда?

Я представился. Некоторое время постояли молча. Наконец Элли не выдержала и повернулась ко мне:

– Хорошая сегодня ночь.

– Не спится?

Элли покачала головой.

– Я не мешаю вам?

– Нет.

В сущности, я уже отдохнул от общества своего собеседника, и теперь сам был непрочь с кем-нибудь потрепаться. Я спросил:

– А как долго мы едем?

– Вторые сутки, – Элли хихикнула. – А вы что же, не помните?

– Не помню. Я долго спал.

– А… Так это вас принесли на носилках!

Я кивнул. Мне совсем не улыбалось вспоминать подробности.

– В таком случае вы замечательно выглядите. Когда я увидела вас в первый раз, вся голова была забинтована. Проводница испу…

Черт подери! Ну неужели так трудно промолчать? За последний месяц я не видел вокруг себя ничего, кроме марли и ножниц, а жуткий аромат хлорки преследует меня по сей день. Почему я не могу забыться хотя бы сейчас?

– Что с вами?! – Элли придвинулась ко мне и заглянула в глаза. – Вам плохо?

– Нет, нормально. Только не надо больше о прошлом.

Девушка бесшумно отошла.

– Извините.

Волна свежего воздуха пронеслась по коридору и где-то в конце щелкнула замком. Я сделал глубокий вдох – чтобы проглотить не к месту появившийся призрак морга. Элли негромко предложила:

– Если вам не холодно, мы можем постоять в тамбуре. Там окно разбито.

Я решил, что это неплохая идея, но тогда нужно взять свитер.

…В купе было по-прежнему тихо и темно. Сосед снова блестел своей пряжкой, а шторка, задранная мною, свалилась вниз и слегка дрожала от стука колес. Взяв свитер, я с усмешкой посмотрел на спящего и вышел вон. Где-то через час поезд прибудет на место, и я решил сюда не возвращаться.

3. Тамбур

Элли ждала меня в тамбуре. Дверное окно было выбито полностью, и весенний ветер бил в лицо не на шутку. Натянув свитер, я улыбнулся своей попутчице:

– Страшно?

Элли весело удивилась:

– О чем вы?

– О дороге. Мы ведь приедем скоро.

– Это хорошо, – серьезно ответила девушка.

– Нас встретит кто-нибудь?

Вместо ответа Элли высунулась в окно, и развевающиеся на ветру волосы закрыли от меня ее лицо. Впрочем, очень скоро она замерзла и отодвинулась назад.

– Весна… Больше всего люблю это время года, – девушка взяла меня за руку: – Выгляни, посмотри на звезды!

Я подошел к двери и аккуратно просунул голову в дырку. Посмотрел наверх.

Небо было сплошь усеяно сверкающими точками. Не скажу, чтобы они были очень крупные или яркие, но их было действительно много. Линия леса, постоянно меняющаяся, то проглатывала часть звезд, то открывала новые. Я задыхался от ветра и холода. Грохот колес где-то под ногами оглушал, сотрясал мозги, а тепло руки Элли воскрешало старые, давно забытые воспоминанья. Я убрал голову.

– Хорошо. Соснами пахнет.

Девушка кивнула.

– Как в детстве. У нас в деревне было так. Мы жгли костры в соснах, – Элли улыбнулась, зажмурилась. – Знаешь, здорово было. Нас мальчишки по вечерам пугали – изображали Смерть. Возьмут старую косу, завернутся в простыни и ухают. А мы визжим, дурехи…

…За окном показались редкие огоньки – отдельные дома. Я выглянул наружу, но поселка впереди не оказалось, поезд мчался в черноту. Пояснил попутчице:

– Думал, к городу подъезжаем.

– Нет, здесь не должно быть городов… Вокзал скоро.

Неожиданно Элли умело обхватила меня за шею и прижалась щекой к груди. Я почему-то не удивился, я чувствовал, что это произойдет. Простояв так минут десять, девушка отняла голову и прошептала:

– Мне так хорошо сейчас… Совсем как тогда, в детстве.

Я молча кивнул.

– Нет… Ты меня не понимаешь, – сказала Элли. – Ты боишься чего-то…

– Это воздух. Апрельский воздух. Он всегда обостряет у меня чувство опасности.

– А ты не бойся, – нараспев произнесла девушка, проведя ладонью по моему свитеру. – Страшнее, чем было, не станет. Кстати, – она лукаво посмотрела мне в глаза: – Ты так и не рассказал мне, отчего ты умер.

Опять она за старое! Вот упрямая.

– Разбился на машине. Дорога была скользкая – на повороте вынесло на встречную полосу. А там грузовик – не помню с чем, с песком или гравием. Я вырулил из-под него, но чуть-чуть не рассчитал, сорвался. Там насыпь была, метров двадцать вниз. А в самом низу мою машину перевернуло…

Элли слушала и рассеянно улыбалась. Она все еще держала ладонь на моей груди – там, где сердце. Где оно должно было быть.

– Я ударился головой о крышу салона, свернул шею. Хирург сказал, что у меня перелом основания черепа. Не знаю, сколько я у них пролежал с этим переломом…

– А я отравилась. Просто так, по собственному желанию, – все с той же улыбкой сообщила попутчица. Я решил, что она начнет долгий рассказ, но Элли замолчала и опять высунулась в окно.

Поезд постепенно замедлял ход. Говорить ничего не хотелось. Вспомнился сосед; наевшись своей курицы, ворочается сейчас с боку на бок, мерзнет. Интересно, догадается одеяло натянуть?

– Подъезжаем, – объявила Элли. – Конечная.

Девушка уступила мне место, и я трусовато просунул голову наружу. Темнота была страшная. Темно было настолько, что я перестал понимать, где мы едем: по лесу или по полю? Только звезды на небе светили нахально и самоуверенно. Это ничего, что темно; через несколько часов взойдет солнце, и тогда все станет ясно и просто. Все-таки хорошая получилась у нас ночь.

…Наконец поезд поехал совсем тихо, стук колес сделался более тяжелым и значительным, а звезды наверху выстроились в ровные тусклые ряды. Я понял: это были арки огромного купола.

– Все, – сказал я, убирая голову. – Вокзал.

Элли отошла вглубь тамбура и притихла. Поезд остановился. Из коридора послышались приглушенные шаги проводника.

XV Дьявол

«И да не убоюсь я…» – не обязательно именно «зла», вместо многоточия подставить можно все что угодно, важно, что – «не убоюсь». Это наиважнейшая формула Пятнадцатого аркана. Он – про это. Про страх и про способность действовать так, словно его не испытываешь.

Главный мотив – познание. В первую очередь – науки о человеках и человеческом, от медицины и психологии до теологии (и всяческой эзотерики заодно).

Ключевое слово: искушение. Особенно искушение собственной силой. Но не только.

Основные проблемы, описанные Пятнадцатым Арканом.

– Упоение собственным могуществом, в чем бы оно (могущество) не выражалось. Т. е., работница регистратуры в поликлинике, которая заставляет ждать дюжину человек, теоретически, тоже может упиваться своим убогим могуществом. Бывает (чаще всего именно так и бывает).

Конечно вовсе необязательно, что человек, упиваясь собственным могуществом, непрменно станет всех мучить и вредить. Часто он просто осознает, что в каких-то областях чрезвычайно крут – и тихонько этому радуется. Но вот именно имея дело с Пятнадцатым Арканом важно не позволять себе такую роскошь. В лучшем случае, самоупоение приведет к самодовольству и остановке развития, а в худшем грозит непрерывный стресс от сознания собственной незаменимости, что, как мы понимаем, может привести к персональной катастрофе.

– Возможность впасть в зависимость – в первую очередь, от любимых людей, но, в общем, от чего угодно. Алкоголь-наркотики тут тоже вероятная опасность, хоть и не самая большая.

– Садомазохистсике отношения, в любой форме, в любой позиции. Пятнадцатый Аркан, кроме всего, велит учиться не мучиться (и никого не мучить).

Еще одна очень важная рекомендация Пятнадцатого Аркана.

Познание, состояние ученичества, освоение чего-то нового в данном случае не просто полезно, но целительно. Доходит до того, что если очень сильно увлечься учебой, можно исцелиться от неизлечимой болезни, или, скажем, выжить на войне.

Феликс Максимов
Тодор
по мотивам цыганской сказки "Как цыгане получили огонь"

Был большой цыган – лаутар Борко.

Двадцать три года вороженными тропами вёл он свой табор к Горькому морю.

Читал приметы по семи беспрозванным звездам – ночью и по каменным крестам на перекрестках – днем.

Горькое море страсть как далеко, надо много терпеть в дороге, день терпеть, два терпеть, зиму терпеть, год годовать.

Год годовать легко. Попробуй час вытерпи.

Зато Горькое море теплым и сладким откроется на сорок верст окрест алозолотным солодом под солнцем. Затоскует осока и колоски в песках.

Вострубят ангелы-сторожа босиком высоко на утесах.

Наступит всему Свету конец, старая земля провалится, новая земля вылезет.

Пойдем мы ногами на ту землю, по бурунам, как посуху – не жены, не мужья – рука об руку, бедро о бедро, нутро в нутро.

Вожатый наш ягненок – Христос, золотые рожки-точеные ножки, в сердце, в сердце – Копие, на темени – Чаша, а с ним его Мать – пастушка, Проста Свята Девка.

Там хлеба отрежут, вина нальют, никому больно не будет, а всем – свадьба, всем – беговые кони, всем – солнце и ярусы парусов.

Тридцать фургонов – вардо шли под рукой Борко, как дикие гуси за вожаком, золотой сусалью и киноварью расписанные, серебряной фольгой по узорам подбитые, цветами-купавами убранные, пересмешничали на пологах медные погремки от сглаза, скрепы добротной работы, колесные спицы радужными красками из Корсуни изукрашены.

Кони – быстроплясы, холеные и крутобокие. Дети румяные и у каждого по утру – хлеба оборот и молока кружка. Женщины с плодоносными матками, что и дитя выносят в срок и северный ветер в полость спрячут, потому, как северный ветер весною прячется в матке у женщин, чтобы наши женщины звучали, как окарина в руке игреца.

Мужчины – крепки плечами и скудны речами.

Под окошком каждого фургона – герань и розмарин в подвесном горшке на медных цепочках крест-накрест.

Был у большого Борко царский вардо из семидесяти досок, с голубыми колесами, которые умели смеяться и плакать. Прадедом срублен вардо.

Ставил хозяин в оглобли пару черкасских кровных коней. Левый конь – как творог, правый конь – как уголь, и в горле у них четыре жилы, а в грудине по три сердца на брата. Одно сердце – конское, чтоб устали не знать, второе – волчье, чтоб дорогу по ночам чуять, третье – человечье, чтоб Богу молиться.

Лихому конокраду жеребцы Борко не давались – сразу рвали вожжи, вздевались на дыбы чертом и ржали, как рожаница кричит.

Проснется Борко, прибьет конокрада, закричит коням: «Аррра!»

Кони смирялись и брели по полям люцерны от полуночи к заре, в травах да туманах по грудь, как корабли.

Всякий вечер Борко вплетал в их долгие гривы чабрец и ленты с молитвой Иисусовой, чтобы накрепко помнили кони дорогу обратно.

Волки – и те коней Борко обходили десятой дорогой, а, повстречав случайно, отступали и земно кланялись.

Была у большого Борко верная жена с жасминовым чревом и бедрами, прохладными, как айран, сжав бедра могла она расколоть грецкий орех.

Она чесала густые волосы над огнем, пряла в дороге с песней, варила похлебку на полтабора, ни о ком худого не думала, за это Бог ее радовал. Что ни год – то сын, что ни год – то хороший. Шестерых сыновей родила и ни одного гроба не делали.

Борко радовался – есть, кому продолжить род, есть, кому передать семь путеводных звезд и семь крестов придорожных из камня дикого – верные пути до Горького Моря.

Много лет прожил Борко с женой, душа с душой говорила, тело в тело проникало, но в тот год уронила жена Борко веретено у жаровни, и сказала мужу:

– Иди без меня к Горькому морю. Меня утром Богородица окликнула, буду теперь с ней Покров прясть. Не горюй, другую бери.

Закрыла голову юбкой и померла у жаровни в январе. Стала белая и молодая.

Шесть цыган, по числу сыновей, понесли тесовый гроб в гору, копали урвину глубоко до янтарных пластов в мерзлой земле, а Борко лбом в угол гроба лег.

Погребли гроб.

Поднялся Борко с колен, зачерпнул из насыпи горсть земли и повел табор к Горькому морю.

А правый кулак с могильной землей не разжимал.

Месяц не разжимал, второй месяц не разжимал – земля с жениной могилы в кулаке Борко в камень сшиблась, в кожу въелась – пальцы стали корни скорченные, в узлы жилы завязались, кровь остыла, как у змея.

Холодно в царском вардо без матери. Сыновья от велика до мала молчали, сидели тесно на лавках, качали черными головами в такт ходу повозки.

Борко молчал на козлах, правил, не глядя, левой рукой.

На стоянках вдовец сторонился людей, сидел один на бревне, потягивал черное вино из фляги, смотрел на семь звезд – и видел восьмую.

На той звезде сидела его жена с Богородицей и крутила пестрядинные нити Покрова на январские веретена.

Умерло ремесло в таборе Борко.

Лаутары – такие цыгане, что сами песен не играют, не ворожат, котлы не лудят, не барышничают. Лаутары – мастера музыкальных инструментов, и Борко среди них прослыл первым. Из костного клея, из еловых и буковых певучих плашек, из волосяных струн, из колков острых выходили дети его рук.

Умел Борко из костей ястреба сладить пастушескую свирель-флуераш, мог сделать сербскую скрипку на семь ладов. Такие скрипки предсказывают ненастье и завораживают волкодлаков в голодные годы.

Наощупь и наизусть познал мастер все персторяды и переборы, персиянские и фрязинские и мадьярские. Тон к тону собирал он свадебные цимбалы, в безлунные ночи ягнячью кожу натягивал на ободы бубна и сорок бубенцов-шелестов подбирал так, как вино из бочки течет, как лозы вьются, как девушки смеются во сне.

Но отняла скорбь у мастера правую руку – и никто в таборе Борко не смел прикоснуться к инструментам.

Умерло ремесло. Плохое дело.

В начале апреля выдалась зарничная чудотворная ночь. Деревья по колено стояли в талой воде, несло по низам сырой корой и волчьей шерстью, верховые ветры ревели в кронах, бежали над живыми снежными водами семь звезд-волчениц. Погоня в небе клубами плыла.

Колокола вдали оплакивали Пасху. Косо плясали сполохи.

Табор спал, Борко край леса стерег в дозоре.

Поднял тяжелую голову большой Борко и увидел Приблуду.

Уронил флягу под ноги, выточилось черное вино. Приблуда размотала четыре глазчатые шали, рубаху распахнула, показала груди, малые и белые, как северные яблоки. Молоком львиным лились в землю складки павлиньего подола.

Приблуда окликнула лаутара по имени и взмолилась:

– Дай мне хлеба, большой Борко.

Зашаталась от голода, словно колосок, в последней муке схватилась тонкой рукой за плющи на стволе явора.

– У меня нет хлеба – ответил Борко.

– Есть, – молвила Приблуда – Там, – и указала на его правый кулак.

Застонав от боли, Борко разжал пальцы впервые с похорон жены, и увидал в ладони не ком гробовой земли, а горбушку ячменного хлеба, посыпанного горной грубой солью из польских солеварен.

Не сводя глаз с грудей Приблуды, Борко протянул ей колдовское снедево, приказал:

– Ешь.

Приблуда пала на корточки и ела, собирая крохи, как птица. Приблизилась и благодарно поцеловала Борко прямо в чашу ладони. Бычьей кровью налились руки лаутара.

Ожило ремесло. Хорошее дело.

Большой Борко повел Приблуду на каменистую пустошь. Там широко, там вольно. Сухой красный вереск клонился по ветру, аисты танцевали коленцами на болотах, валуны – свидетели наклоняли лбы.

Приблуда примяла спиной вереск и закрыла глаза.

Поднял Борко с молитвой по одному все восемь ее медленных подолов. Белые колени надвое развел, прорезной колоколец женского места увидел.

Лег плашмя, поцеловал в лицо, сделал ей кровь.

На рассвете он привел ее в табор, разбил кувшин с разбавленным сиротским молоком у костра и сказал сыновьям:

– Это ваша мать. Она с нами поедет к Горькому морю. Голода больше не будет.

Мужчины сняли замки с ящиков для инструментов – будет ремесло, будут деньги, будут деньги, будет хлеб, будет хлеб – будут силы, будем странствовать по дорогам – джал а дром, как прадеды говорили.

И будет нам всем в конце концов Горькое Море.

Женщины забросили косоплетки, ходили простоволосы, прятали от сглаза первенцев, низали обереги из бузины и зубцов чеснока и судачили:

– Приблуда накличет недолю. Прясть не умеет, дурной корень с добрым одной рукой берет, босиком пляшет в сумерках, псы к ней ластятся, наши псы не простые – остроухие, чужаков кусали до последней крови, а по ней тоскуют, а без нее – бесятся.

Никто не услышал женщин.

Скоро все заметили, что Приблуда носит в себе. Большой лаутар Борко слушал смуглое чрево Приблуды, говорил шести черноголовым сыновьям:

– Слышите, седьмой стучится! Отворяйте ворота.

– У нас заперто. Все дома, отец – тайком говорили завистливые сыновья.

Приспело Приблуде время родить. Она саморучно сплела можжевеловый шалаш в лесу и ушла ожидать.

Старухи были с ней, как полагается. Старухи подкладывали в постоянный костер-нодью ветки бересклета, конский волос и сушеную рябину, чтобы родины отворились легко.

Приблуда рожала стоя, как все женщины ром. В кулаке держала фисташковые четки и ключ без двери.

Улыбаясь сквозь муку, она поймала первенца в подол и стеклянным ножом перерезала пуповину.

Старухи обмыли младенца ключевой водой, взятой из ведра, в котором кузнец охлаждал подковы и, завернув его в небеленый холст, вынесли отцу.

– Гляди какой!

Ничего не сказал отец, раз всего взглянул на последыша, вошел в можжевеловый шалаш, и хлестнул Приблуду конской нагайкой по красивому лицу:

– Зачем родила рыжего, потаскуха меченая? Не бывало у нас в роду рыжих – отец мой, дед, прадед, отец прадеда – все черные. И сама ты ворона. Будь ты проклята, ведьма, а с тобой – твой ребенок, твой ячменный хлеб и красный вереск.

И ударил ее ногой в левую грудь. И ударил ее ногой в живот.

Упала Приблуда под сапоги Борко и кровью облилась по бедрам.

Всего раз назвала сына: "Тодор".

И не захотела больше дышать на такой земле, где рожаниц мужчины в утробу бьют.

Вышел Борко из шалаша, отер голенище сапога листом папоротника и спросил старух:

– Что отродье?

– Живет. Дышит. – сказали старухи.

Борко занес руку.

Стороной рыскал вихорь по лесным склонам, ржали стреноженные жеребцы, стрижи над ржаным полем кресты выжгли. Ждал младенец удара.

Борко опустил руку, сжалился.

– Пусть дышит Тодор.

Закричал новорожденный Тодор из табора Борко, так закричал, что журавли поднялись ворохом крыл в жар-солнце, червонные чащобы с каменистых откосов волнами ухнули, красная румынская вишенья-черешня почернела в монастырских садах.

В полночь простоволосые старухи понесли мертвую Приблуду на рушниках в буковину на холме.

Положили ей в рот фисташковые четки, а под каждую ладонь – по сорочьему яйцу, чтобы вампиры не высосали мертвое молоко из ее грудей. Забросали лицо перегноем и валежником.

Долголикий Бог глядел на злое из развилки дикой двуглавой яблони, плакал, да помалкивал.

Новорожденного отнесли в царское вардо, кинули жребий на кормилиц, приходили таборные бабы, поневоле кормили Тодора.

Пусть дышит Тодор.

Большой Борко черствым словом запретил сыновьям и сродникам поминать имя Приблуды. Легкий зарок – никто в таборе ее имени не ведал.

Встали вечером, повозки в гурт кругом сбили, натаскали хвороста.

Собрались мужчины, кресала вынули – нет искры. Так-сяк бились – впустую. Бросились бабы с черепками по деревням окрест – просить уголька у оседлых. Оседлые поделились огнем, понесли бабы угольки в скудели, только подошли к табору – погасло.

До утра бились, а как заря умылась – смекнули: огонь оставил нас навсегда.

Трубку не раскурить, чаю не вскипятить к обеду, гадючий укус не пришпарить каленым ножом, подкову не поправить, муравленный узор на деке сербской скрипки не выжечь.

Повстречали лаутары табор цыган – блидарей,

– Гей, блидари – плотники и резчики, древесные мастера, дайте огня лаутарам – крикнул Борко.

– Нет у нас больше огня, – отвечали блидари – Ни к чему рубанки и сверла. Огонь умер.

Повстречали лаутары табор цыган – чобатори.

– Гей, чобатори, сапожники, обувные подковщики – крикнул Борко – дайте огня лаутарам!

– Нет у нас больше огня – отвечали чобатори – не на чем сварить клей, сморщилась обувная кожа, дратва отсырела. Огонь умер.

Повстречали лаутары табор цыган – гилабари.

– Гей, гилабари, лабахи и песельники, мы ль вам скрипки не ладили, мы ль вам струны не строили, дайте огня лаутарам! – крикнул Борко.

– Нет у нас больше огня, – отвечали гилабари – мы дойны – опевания позабыли, струны лопнули, скрипки треснули. Огонь умер.

И местери лакатуши – слесари по замкам, которые смерть не размыкает, и косторари – лудильщики – котляры, и салахори – каменщики и зодчие, сами, как каменья тесаные, и ватраши – садовники и дурманные медовары, и мануши – медвежьи вожаки, потешные обманщики; все отвечали на клич Борко:

– Цыганский огонь умер.

Вслепую скитались. Ели горькую кору. Лошади отощали. Души запаршивели. Бабы опояски, запястья и мониста в заклад жидам снесли, девки по кабакам ляжками трясли на продажу, зубы скалили.

Мужики водку жрали из горлянки. Друг другу рты да вороты рубах рвали. Пели, как блевали.

Старики мерли на обочине в корчах. Дети воровали зерна из борозд, грызли с грязью. Вардо торили терновые тропы на окраинах. Вороны горланили на гребнях фургонов.

Подрастал без мамки Тодор, сорви-душа, как сорный колос под колесом.

Никогда не плакал, слабых в обиду не давал, сильным не челобитничал, на всякое дело годился, из кулака по углам не ел, хоть ягод недозрелков горсть добудет, все братьям да отцу. А сам ветром да смехом вроде сыт.

Даром что рыж-ведьменыш, так, вдобавок, еще и левша.

Коней купать гонял, по лесам пропадал за лыком, за грибами, за орехами, зверьи тропы промышлял, постолы кожаные ладил, летом плоты сплавлял по горным быстринам.

Дуракам пересмешник, девкам погибель, старикам помощник, к Горькому морю попутчик.

Станом крепок, что твой явор в Дубровнике, зубы белы, очи кари-янтари, до лопаток патлы рыжи, как разбойничьи червонцы.

Встанет Тодор в рост против солнца с хохотом гривой тряхнет, перебором заиграют кудри лихо-горицвет. Так ему и горя мало.

Сам золотой, а стороннего золота левой рукой не трогал, как не цыган вовсе.

Чтоб не сглазил кого ненароком, старухи вплели в пряди ему бисерные нити – а на тех подвесках – мускатный орех, лисий зуб да совиное перо.

Зачурали, пусть живет.

Иной день ловил его Большой Борко за гриву, как жеребенка, патлы на кулак мотал, говорил так:

– На твои что ль лохмы наш огонь перевелся? Ишь, парша да лишай не берут! Нам год за годом – волк за горло, плохое житье – с утра за вытье, братья воют, девки воют, дети воют, а тебе и горя нет!

Отвечал Тодор:

– Ай, бачка, с воем Бога не полюбишь, воем девку не окрутишь, воем коня не напоишь, воем хлеба не добудешь. Дай мне, бачка, быть, а не выть. Там где все «ох-ох», буду я "хоп-хоп!". Не горюй. Огонь вернется.

На пятнадцатую весну пришел срок Тодору получить нож-чури и птицу-чирило, как мужчине. Что за мужчина без ножа и без птицы?

Старухи правило подсказали:

Нужно от всех схорониться, не есть, не пить, ночью домик для птиц делать, да не простой, а как семейное вардо с оглоблями да покатой крышей, все сердце вложить в работу.

Пройти по тропам в чащу, где лисы, росомахи да лоси ходят, тайком птичий дом на заветное дерево посреди леса повесить, зерен насыпать и забыть на год.

Круг времени повернется, будет снова семья те места проезжать по звездам, должно вернуться и глянуть – если приняли птицы подарок, свили в домике гнездо – хорошее дело, с этих пор до самой хвальной смерти чирило – птица лесная будет под крылом хранить дыхание.

Уйдет в лес мальчик, вернется мужчина.

Сядет делать нож-чури, не то серп, не то соколиный коготь, ветер пополам сечет, лунный свет режет, как мужское слово.

Все исполнил Тодор, смастерил птичье вардо окаянной левой рукою.

Раным рано нагишом пошел в чащобу шумную. Крест на шее, под ребрами – шершень, рыжи кудри медной цепью опоясал.

Увидал Тодор на холме буковину.

А в той буковине дневала колодовала дикая двуглавая яблоня, белая овца посредь черных, снежное цветение в облаках купалось, листья были как динары, вся в тумане по колено, под корнями бил источник, долголикий Бог в развилке на весь мир раскинул руки.

Преклонил Тодор колени, помолился троекратно, обнял ствол, припал губами.

Сорок птиц в ветвях запели, били малыми крылами. Как олень, играло небо. Но одна из птиц молчала.

Для нее старался Тодор.

Высоко взобрался Тодор, птичий дом приладил верно.

Сама яблоня-царевна ветками его ласкала, голосила куполами золотой туманной кроны, выговаривала имя. Ключ холодный помутился.

Того не заметил рыжий Тодор, что выследили его в лесу завистливые черные братья.

Место запомнили, злое замыслили, вернулись в табор, друг друга локтями под ребра толкали, подначивали.

А на что подначивали, то умалчивали.

Пусть узнает Тодор горе.

Минул год.

Табор Борко стал на краю приметного леса. Всего на день опередили Тодора братья. Что замыслили, то исполнили. Стали ждать.

На рассвете Тодор бросился в лес, отыскал свою яблоню. Как невеста, стояла двуглавая яблоня, осыпались лепестки на сырые камни. Поет ли моя яблоня, хранит ли дыхание мое под крылом птица-чирило.

Поднялся Тодор высоко, билась в горле становая жила чертовым чеканом. Перекрестясь, засмеялся рыжий, заглянул в птичье вардо.

Все, что надо, увидел Тодор в то утро.

Аж до сумерек дожидались жадные братья.

И дождались.

Вернулся Тодор из лесу затемно. Босой, лесным духом пропахший, скулы смуглые крест накрест лещиной исхлестаны.

Тяжело ступал по дикой земле. Нес в горсти свою птицу.

Встал Большой Борко, посмотрел исподлобья – увидел птицу Тодора, поднял руку для креста – на полкресте опустил.

Злое дело сделали черные братья – лесного скворца-пересмешника убили, прокололи ему глаза насквозь терновым шипом, мертвого в вардо Тодора подложили, разорили гнездо из зависти.

Молчал табор, из-под рогож повылезли, смотрели, как будет впервые плакать рыжий Тодор, как узнает он горе.

Вздохнул Тодор, улыбнулся, левой рукой убитого скворца прикрыл и ввысь подбросил.

Вспорхнула птица, живая, взглянула воскресными глазами на Божий мир, раз прокричала и улетела в чащобу.

– Ох, бачка, надоели вы мне. Смерть как надоели. – сказал Тодор – Вот, бачка, тебе мое слово. Пусть бабы обрядят меня в путь, с миру по тряпке, пусть оседлают мужики крестового коня. Выпал мне жребий – никто не хочет идти возвращать цыганам огонь. Дураков, бачка, нету, ну так я за дурака буду. Коли нет мне мужества, нет мне ножа, так не нож мужчину мужчиной делает, а дальняя дорога.

Молча принесли бабы из запаса шматье дорожное, не надеванное.

Отдали нагому Тодору штаны красной кожи, рубаху полотняную с кровавым венгерским узором, жилет, зеркальцами расшитый, зеленое пальто с роговыми пуговицами и воровским потайным карманом, высокие сапоги яловые с подковами, шляпу с широкими полями.

Девочка, у которой крови первый год начались, как Новый Завет, намотала ему на шею шелковый шарф – дикло.

Старуха старая, как Ветхий Завет, подарила серебряный желудь-бубенец на гайтане, оберег от внезапной смерти во сне.

Привели мужики крестового коня. Коня пегого, чернобелого, на всех четырех копытах у того коня – четыре креста, чумовые глаза у того коня, на лбу – звезда проточная, оголовье – выползок змеиный, на спине – седло казацкое.

Огладил Тодор дареного коня, в седло с места сиганул, закрутил коня бесом-плясом, и на прощание шляпой махнул – не поминайте лихом к ночи!

Так Тодор из табора Борко отправился в долгий путь, чтобы вернуть огонь лаутарам.

Ай, ходил-гулевал рыжий Тодор любо-дорого за милую душу.

Ай, спешил-погонял, сердечный, со крестом, да без хлыста, коню на ухо шептал: "Хорошо, брат, хорошо!".

Все дожди грибные били парня в становую жилу, под крестом нательным всласть.

Тодор хохотом хохотал, кудри разметал ярь-золотом, руки крыльями раскинул.

Диким скоком по ярам да овражинам, по валежинам да урочищам скакал конь крестовый, не простой.

Ночь-полночь и день-деньской.

Три зари встречались в небе: Заря Дарья, Заря Фотиния, Зоря Маремьяна.

Разбрелись сухие грозы по лесам и сенокосам.

Торопил Тодор борза-жеребца по двухколейному шляху, по торным оврагам, по долам полынным.

Горстью в волосы хвостатые звезды падали.

О каменья бил копытом пегий коник молодой.

В гору-под гору, по бродам-перелескам, по частому березничку, по сырому черноельнику, во медвежье можжевелье, по стоеросому осиннику, где Иуда на ремне повесился.

По горбатым мостам, по седым местам, по рыбацким мосткам, по садам и травостоям, по семи монастырям, по камням меченым с утра до вечера.

Дерево Карколист ножами да секирами беременело, река Ойда-Земляника на мели котлом кипела, плотвицы-златоперицы против тока переплеском бились, а щука-калуга полотвиц самоглотом ела,

Ева из ребра нагишом встала, повела лядвием. Леилах лицо вороными волосами завесила. Адам фигой срам прикрыл. Каин Авеля убаюкал. Братья Иосифа продали. Давид плясал веселыми ногами. Моисей Черемное море разбучил.