Текст книги "78"

Автор книги: Макс Фрай

Соавторы: Марта Кетро,Петр Бормор,Юлия Зонис,Алексей Толкачев,Карина Шаинян,Ольга Лукас,Алексей Карташов,Юлия Боровинская,Марина Воробьева,Оксана Санжарова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 37 страниц)

Алексей Шеремет
Хара

Вот он я, во всей красе. Волосы сырые после душа, низ живота портит небольшая вмятинка; будто стамеска ваявшего меня мастера соскользнула ровно в тот момент, когда он собирался изобразить пуп; от этого теневого пупка до настоящего, затверждая путь воображаемой стамески, тянется неровный шрам. Откуда он взялся? Вспомнить непросто, но не из-за того, что воспоминания стёрлись – напротив, воспоминаний оказывается слишком много, больше, чем может уместиться в одной жизни.

II

Гором высящийся анестезиолог воткнул мне в ноздрю пластиковую трубку – так резко, что на глаза навернулись слёзы; «Эй, мужик, полегче!» – возмутился я, но он лишь рассмеялся. «Больно же!» – хотел прибавить я, но не стал: внезапно я успокоился, успокоился абсолютно: остановился, застыл, а громада анестезиолога, и сухонький пожилой хирург, и взволнованные сестрички, и любопытные практиканты – все они продолжали своё движение: вправо, вправо, вправо – вместе со столом, на котором лежит моё тело в застиранном казённом халатике и безмерных бахилах, вместе с осветительной стойкой, стеклянными стеллажами, крашеными дверями, линолеумом коридора, плакатами об оказании первой помощи, вместе со вторым хирургическим корпусом, больничным городком и всей планетой – ринулись прочь от меня столь резво, что на мгновение я, кажется, потерял сознание.

Вернувшись в себя, я обнаружил, что стал схож с большой гроздью тронутых серебристым светом ягод; я парил под сводами бесконечного полутёмного тоннеля; звучала музыка – энергичные ударные, визгливые грязные скрипки; меня переполняло ощущение силы и спокойствия; «Ну вот я и дома», – понял я с некоторым удивлением, – «Я снова дома!»

два с ниточкой

Историю о том, как я делал себе сэппуку, слышали, вероятно, все мои друзья, а также случайные и неслучайные попутчики и даже один невезучий уфимский таксист. Несколько раз я пытался превратить историю в текст: тщетно. Картинки теснились по эту сторону мягкого и бесшумного листа, танцевали на кончиках пальцев, но, стоило взяться за перо – рассыпались пачкой пыльных слайдов.

Случайный посетитель лектория, поглядывая одним глазом на экран, щёлкает тумблером в подлокотнике кресла, втыкает наушники то в один разъём, то в другой – повсюду тишина; нет контакта, а без подсказки ведущего угадать, что за огонь сжигает босховского Антония – невозможно: ты либо знаешь это, либо нет.

два с иголочкой

Резкий запах, стеклянный звон. «Рукой работай!» – прикрикнул на меня кто-то. «А?» – не понял я. «Кулак, кулак – разжимай и сжимай», – заподсказывали с соседней лежанки. Я ухватился за руку и вытянул себя на поверхность. Рука, моя собственная рука, стробила и покачивалась. Я скосил глаза: живот казался чужим и далёким, будто пострадавший от взрыва метеорита участок тайги; обгорелыми соснами торчали концы ниток, по склонам красноглинных оврагов скользили островки зелёнки.

Как такое могло случиться? С кем это случилось? Вы слышите меня? У вас, вероятно, неисправны наушники. Да оставьте их наконец, садитесь сюда, я буду рассказывать; я знаю эту историю, хоть и не полностью. Прежде всего – стоит как-то назвать нашего героя: хорош же я буду, если стану называть его «Я»! Назовём его «Хара»; как-никак, это единственное, в отсутствии чего мы можем быть уверены.

III

Предисловие затянулось; незаметно для себя мы минули экватор нашего повествования; самое время нацепить мочальные бороды, перехватить поудобнее трезубцы – и окунуться в горькую воду.

 
ниточка рвётся
иголочка ломается
игра начинается…
 

три!

Хара, самурай из некогда знатной, но впавшей в немилость семьи, встречает двадцать седьмую свою весну с мечом в руках: он убивает себя. Незадолго до того он отрубил себе большие пальцы на руках, а ещё чуть раньше – убил свою жену. Вместе со злодеяниями росло и его безумие: сейчас он вряд ли понимает, что делает и зачем.

Я крепче сжимаю кулаки; рукоять меча проскальзывает, болят замотанные тряпьём кисти рук, болят все пальцы, но особенно – те, которых уже нет. На выдохе я погружаю лезвие в живот, глубже, теперь – вверх. Новая боль растворяет в себе старую, и мне становится легче. Всё вокруг светлеет, превращается в выцветший рисунок, дрожит, сгорает. Я вижу женщину в белых одеждах и с набелённым лицом. Она спокойно смотрит на меня большими тёмными глазами. Она ждёт.

До последнего я был уверен, что всё дело в отце, и даже не задумывался, справедливо ли его осудили или нет: я – я никогда не давал повода усомниться, я выполнял всё, что мне поручали, и выполнял идеально. Мальчишки, что поступили на службу позже меня – успели получить землю и богатые должности, а мне оставались мелкие поручения да малое жалование.

Однажды поздно ночью я проходил мимо дома дяди и услышал смех: он пировал с друзьями. Я зашёл без приглашения и прямо спросил: отчего он не даёт мне повышения? Неужели из-за истории с отцом он не верит мне? Я выполню любой приказ, не раздумывая! Перед лицом своих друзей он не мог не ответить. Он сказал: «Любой? Хорошо, иди и убей свою жену!»

один

Вам нехорошо? Прошу, не переживайте! Смотрите: это просто слова, просто картинки… Вы не знаете даже, правду ли я говорю или нет, верно?

История права, и ничего тут не попишешь; про таких, как Хара, говорят: хара-но наи хито, человек без сердца. Да, любой мог оказаться на его месте – но всякий ли поступил бы именно так?

Отец Хары собирался в спешке, и не стал проверять, на месте ли кости для игры в нарды-сугороку. Скорее всего, он так и не успел обнаружить пропажу: в тот же день его казнили по анонимному доносу о растрате казённых средств. Мать всегда говорила сыну, что отец погиб на войне; правду Хара узнал только когда вырос и решил поступить на военную службу.

Мама и папа играют в нарды, я – совсем кроха. Я дожидаюсь, пока игра закончится и родители удалятся за ширму, подползаю к доске и достаю из шкатулки кубики; они кажутся мне очень красивыми, но мне не разрешают трогать их. Зажав кубики в кулачке, я засыпаю. Проснувшись, я вижу маму: она чем-то встревожена. «Ота?» – спрашиваю я. «Он ушёл», – отвечает она, – «Он ушёл на войну!» Как же так? Я разжимаю кулак: на ладони лежат кубики. Он забыл кубики! Как он теперь будет воевать, без кубиков?

Моя жена не была похожа на мою мать; так же, вероятно, как я не был похож на своего отца. На свадьбу нам надарили кучу всякого скарба, и, среди прочего – красивую доску для игры в нарды. Едва я бросил кости – как почувствовал, что старая детская вина до сих пор со мной, и слёзы готовы покатиться из глаз. Жена старалась сделать вид, что ничего не замечает. Я взял меч и вышел на двор: немного поупражняться; а доска долго ещё пылилась в углу, пока мы не подарили её кому-то из гостей.

два

Вы не спешите? Осталось немного; две или три картинки, к сожалению, они плохо сохранились, всё как в тумане: то ли намудрили при проявке, то ли так и было, уже не разобрать.

Названый дядька не был кровным родственником, но некогда близко дружил с отцом Хары. Мать настаивала, чтобы сын отправился искать место в столицу – однако Хара, рассчитывая на протекцию дяди, уезжать отказался. Служба не заладилась: небольшие отряды, слабые воины, усмирение бунтов, грязная работа; лишь удачливость да мастерство мечника раз за разом спасали его.

Поле затянуто синеватым утренним туманом, по земле раскиданы то ли скирды, то ли тела людей. Я медленно, очень медленно ступаю на чуть подпружиненных ногах, покачиваю мечом из стороны в сторону. Иногда из тумана прямо на меня набегают воины: их рты распахнуты в крике, но я ничего не слышу: податливая тишина наполняет меня изнутри. Я едва заметно повожу мечом – и очередной мой противник, не переставая неслышно кричать, откатывается к скирдам.

Спроси меня – был ли я счастлив? Вспомню ли я хоть что-нибудь, кроме крови и грязи? Вспомню. Весна, дорога разбита колёсами обозов, я огибаю лужу по крохотной полоске молодой травы, жмусь к невысокой ограде…

По ту сторону – несколько деревенских девушек, одна из них подходит ко мне, заговаривает первой. Я дивлюсь её смелости и на мгновение забываю, кто я такой: подбираю с земли обломленную веточку с белыми цветами, с поклоном протягиваю ей – и тут же отвожу руку в сторону, смотрю ей в глаза… Она смеётся, и я смеюсь вслед за ней.

минус один

Странно: ваше лицо кажется мне незнакомым; вы нечасто посещаете лекции? Вероятно, вы с параллельного потока, а сюда забрели по ошибке? Ничего страшного, этот слайд – последний. Узнаёте?

Вышло так, что дружба отца Хары с воинским начальником однажды превратилась в соперничество; сватаясь к будущей матери Хары и получив отказ, старый вояка в запале пообещал извести весь их род – чтобы и памяти о нём не осталось.

Необыкновенно светлая ночь, с холмов стекают потоки серебристого тумана. Костерок, на огне – большой котёл с чистой водой. Я смотрю на воду, поднимаю глаза – и вижу своего отца. Он улыбается спокойной улыбкой, опускает в воду вязаночку полыни. Я зачарованно гляжу на поднимающиеся пузырьки. По всей долине, сквозь туман – скорее угадываются, чем видны другие огни; их очень много.

Из тумана появляется человек: это наш, мой и отца, воинский начальник. Он прихрамывает; видно, что ему очень холодно. За секунду до того, как вновь исчезнуть в тумане, он оборачивается. Мы с отцом одновременно поднимаем руки, жестом приглашая к огню. Он садится с нами, молча смотрит на воду. Все втроём мы смотрим на воду; мы ждём, когда она закипит.

Мы ждём долго-долго.

VI Влюбленные

Несмотря на название, этот аркан далеко не всегда обещает романтические отношения (хотя нередко указывает на них). В первую очередь он описывает ситуацию выбора – как навязанного извне, так и обусловленного внутренней потребностью. В любом случае, это та самая ситуация, когда приходится «выбирать сердцем». Голова в таком деле обычно только мешает.

Проблемы: нерешительность, нестабильность (и внутренняя, и вполне может случиться, что в делах), склонность к кухонной философии. Очень трудно просить; еще труднее просить так, чтобы получать желаемое.

Сильные места: абстрактное мышление обычно на высоте, склонность к вычислениям и построениям блестящих гипотез.

Кроме того, Шестой Аркан описывает состояние любви – не к абстрактному вполне человечеству, а ко всему, что оказывается рядом, на расстоянии вытянутой руки. Состояние, в котором всякий жест диктуется любовью. Но это, как мы понимаем, великая редкость.

Алексей Карташов
Прекрасная Елена

Мою добрую фею звали Еленой, и сначала она казалась просто старшекурсницей, которую прислали в нашу группу, помочь разобраться в мелочах новой жизни.

Я входил в громадное здание факультета, и всë не мог поверить, что прошел конкурс, и что я теперь студент Университета. Она делала диплом на кафедре с волшебным именем «Физиология высшей нервной деятельности». В их тесной, заставленной приборами лаборатории, с белыми крысами в клетках, подшивками журналов до самого потолка, реактивами на полках, легким запахом зверинца, трубочного табака и клея – время останавливалось и весь остальной мир исчезал.

Я приходил к ней каждый вечер, за окном был непроглядно черный парк и синий холодный фонарь, стены уходили в полумрак, а она сидела в круге теплого желтого света, прилаживала электроды к бритым головам покорных крыс, или разбиралась в бесконечных лентах, исчерченных самописцами. Мигали и мурлыкали приборы, я заваривал кофе, если его удавалось раздобыть, слушал ее истории, отвечал на неожиданные вопросы, чувствуя, как что-то ломается в сознании. Было страшно и весело взрослеть и понимать себя. И, конечно, когда я влюбился в однокурсницу с прекрасными темными глазами, и мне в первый раз в жизни ответили – я сразу поделился с Еленой. В этот день, в первый и последний раз, она была со мной мягка и сниходительна, а уже через неделю вернулась к привычному безжалостному анализу.

А вообще, странное ее воспитание давалось мне иногда с трудом и внутренним протестом. Елена не делала мне скидок на возраст или романтическое настроение. Однажды она дразнила меня весь вечер, рассказывала про свое тело, про свои желания, потом приблизилась на расстояние поцелуя – и мягко оттолкнула: «Нет, не нужно, просто пойми – мы все зависим от этого. Марш домой, мне надо работать!»

Потом, в апреле, когда асфальт уже почти высох, и оставался только легкий запах талого снега, ко мне домой пришла моя любимая. Она стояла в дверях и не хотела входить, не хотела говорить, а я знал, что она скажет, и не хотел слышать этого.

– Ты знаешь… я люблю его. Я хотела тебе просто сказать, сама.

– Да, понимаю. Зайди, хочешь чаю?

– Не надо, пожалуйста. Он ждет меня внизу.

Я дождался, пока в подъезде лязгнет пружина, и тихонько закрыл входную дверь. Выкурил сигарету у окна, поднял трубку.

– Ленка, она приходила ко мне сейчас.

– Всë плохо?

– Да.

– Приезжай ко мне.

Мне почти удалось успокоиться в дороге, так знобок и печален был ночной воздух, но когда я сел с ней рядышком, я расплакался, уткнувшись ей в плечо, и не сумел ничего рассказать. Да она и так все знала, конечно.

Мы выпили немножко коньяку и немножко чаю, и когда я снова смог говорить, я сказал ей:

– Я больше никогда не хочу этого испытать.

Елена посмотрела на меня очень, очень внимательно, помолчала и спросила:

– Ты думаешь, ей легче?

– Конечно, легче. Она выбирает… выбрала, – я ощутил какое-то горькое удовольствие от этого уточнения.

– Ты бы хотел быть тем, кто выбирает? – уточнила Елена.

– Да, потому что второй раз я этого не переживу.

– Хорошо, – сказала она. – Ты будешь. Я расскажу тебе все, что надо делать, только это нелегко.

– И… она вернется ко мне?

– Нет. Поверь мне, тебе это будет не нужно. А теперь иди сюда.

В эту ночь я стал мужчиной, и она сумела убедить меня, что в этом нет предательства…

А потом я просто выполнял ее инструкции. Мне казалось, что я понемногу умираю, но меня и так трудно было назвать живым. Зато боль прошла, и уже через неделю я улыбался, а в конце лета почувствовал, что с меня слезла старая нелепая кожа. Потом мы расстались – Елена уезжала в Ленинград, в аспирантуру.

Мы встретились с ней в последний раз перед отъездом, в кофейне около нашего факультета, в прибежище всех бездельников и прогульщиков. Елена курила свои тонкие черные сигареты, одну за другой, болтала о пустяках, целовала каждого второго проходящего мимо, а потом вдруг посерьезнела, затушила очередную сигарету и взяла меня за руку.

– Послушай, мальчик мой, я тебя хочу предупредить об одной вещи.

– Я не мальчик. О чем?

– Ты делаешь ошибку. Я тебя пожалела, а не должна была. Это не твоë, и ты рано или поздно это поймешь.

– Постой, что – это?

– Пойми, ты рожден, чтобы тебя выбирали, – она остановила меня жестом ладони, – поверь мне, пожалуйста, на слово, у меня через три часа поезд, я не успею тебе всего объяснить. Я пожалела тебя, как мать жалеет сына, и зря. Приезжай ко мне в каникулы, и мы всë вернем на место.

– Ленка, ты знаешь, что я тебя люблю?

– Эту часть можешь пропустить, давай дальше.

– Ты помнишь тот вечер, когда я сказал тебе: «я больше никогда не хочу этого»? Ну вот, я по-прежнему не хочу.

Она помолчала, потом послала меня за следующей чашечкой кофе.

Пока меня не было, Елена достала из сумочки потертый кожаный стаканчик с двумя игральными костями и поставила его перед собой на столик.

– Мой прадед вырезал эти кости сам, из бивня слона, которого он застрелил в Танганьике, – сообщила она. – Хочешь – верь, хочешь – нет, но возьми их и ни в коем случае не потеряй. Когда ты поймешь, что я была права, они тебе пригодятся. Всë, что я тебе обещала, остается в силе, пока ты не передумаешь, а тогда – дай Бог тебе удачи. Не провожай меня, – и с этими словами она встала, наклонилась ко мне, поцеловала в губы и вышла, не оглядываясь. Кто я был, чтобы ослушаться?

Обещание свое Елена сдержала. Я почти не вспоминал свою первую любовь. Мы встречались в бесконечных коридорах факультета, здоровались, я шел дальше по своим делам и прислушивался к себе: нет, ничего не просыпалось, кроме странного чувства выздоровления и одновременно опустошенности.

И никогда больше меня не бросали.

* * *

Прошло довольно много лет.

Моя жена уехала на две недели, к маме, а я остался вести холостяцкую жизнь. Что-то было у нас неладно, и мы оба это чувствовали. Объяснить, что именно, я не мог, и она вряд ли смогла бы, но небольшой перерыв показался нам хорошим решением – конечно, молчаливым, мы даже не говорили об этом вслух.

Была суббота, и мне было как-то странно пусто, не хотелось делать ничего из тех мелочей, которые я уже себе напланировал – ни читать скопившихся умных книжек, валяясь на диване, ни ехать на шашлыки к отцу Владимиру, известному своей святостью, ни даже писать пулю с университетскими товарищами. Не знаю, почему, но я вдруг вспомнил телефон одной моей знакомой – он, если честно, был очень простым, три полных квадрата – 144 и так далее. Я набрал номер, долго ждал, и уже почти положил трубку, когда услышал ее голос.

Она узнала меня сразу, обрадовалась, и никакой неловкости не возникло. Мы осторожно подобрались к главному вопросу – ты замужем? а ты по-прежнему женат?.. На мое «да» она вздохнула, почти неслышно, но разговор потек дальше. Назавтра мы встретились в небольшом кафе, а еще через день ее смуглая щека лежала у меня на плече, и она пересохшими счастливыми губами шептала мое имя…

Всë было в ее жизни очень просто и грустно – мы познакомились незадолго до моей свадьбы, она влюбилась в меня, а потом узнала, что я женюсь, и… да, собственно, и все. Остальное было неинтересно – попытки заполнить пустоту, случайные друзья, два недолгих романа – и мой звонок…

Я никогда и ни с кем так долго не говорил уже много лет. Давно, очень давно мне не было так легко всë – разговоры, объятия, смех, самые откровенные воспоминания, фантазии, глубокомысленные рассуждения – и снова смех… две недели кончились слишком быстро, но мы понимали, что не хватило бы никакого времени, и не выпрашивали лишних дней. Только сначала осторожно, а потом всë увереннее говорили про будущее. Наше.

В последнее утро она сказала, проведя пальцем по моей щеке:

– Ты знаешь, даже хорошо, что ты сегодня уезжаешь.

– Почему?

– Мне все равно надо в больницу, к моему любимому…

– Кто это? Ты не говорила мне ничего.

– Не нужно это было, милый мой. А сейчас чувствую, что надо рассказать.

Он был старше ее, и старше меня. Она была просто еще одной девочкой в его жизни, так он говорил ей. Она ушла от него в тот же день, когда услышала мой голос по телефону, он пожал плечами и пожелал счастья. А вчера он попал в аварию, и за ним нужен уход. «Только я тебя все равно буду ждать, потому что я – твоя…» Так мы и расстались – она поехала в больницу, а я в аэропорт.

Я не придумал, как посмотреть в глаза жене, и сердце сжалось, едва я увидел ее легкую фигуру и светлую копну выгоревших волос. Она почувствовала неладное сразу, и когда мы открыли дверь и вошли в нежилой воздух квартиры, села на краешек дивана, очень прямо, помолчала минуту и решилась.

– А теперь рассказывай.

Что мне оставалось делать? Я рассказал всë, очень коротко, и когда договаривал последнюю фразу, увидел, как слезы текут по ее щекам. Тогда я действительно испугался.

– Прости меня… ну хочешь, не прощай, прогони…

– Куда я тебя прогоню? Ты что, действительно не знаешь, как я люблю тебя? Ты сам уйдешь, – и тут она разрыдалась, и не могла больше ничего сказать, захлебывалась в слезах, я пытался обнять ее, она даже не сопротивлялась, но жизнь как будто ушла из ее тела, можно было с таким же успехом обнимать тряпичную куклу.

Я не знаю, сколько времени прошло. Она лежала тихо, отвернувшись от меня, в комнате уже совсем стемнело, а потом она села с усилием и сказала:

– Ладно. Надо разобрать вещи. Я тебе там привезла всяких подарков…

Тогда я понял, что никуда не уйду, потому что этих слов я не забуду уже до конца жизни, и жить с этим не смогу. А что будет с моей подругой – я тоже не мог представить себе, и не знал даже, что сказать ей.

Так прошло несколько дней. Мы были очень осторожны и нежны друг с другом, и я начинал надеяться, что всë прошло, как морок, но утром просыпался с ощущением несчастья, и не хотел открывать глаза. Я звонил моей подруге, она была так же ласкова и терпелива, и я не мог сказать ей ничего. Я лгал им обеим, уверяя, что всë будет хорошо, и они обе делали вид, что верили мне.

Да, я помнил об игральных костях, но нелепость самой идеи – доверить жизнь трех человек двум кусочкам бивня давно погибшего слона – казалась мне вопиющей. К тому же, я не знал, что именно нужно делать, а Елену давным-давно потерял из виду. Но в конце концов однажды я достал кости из ящика стола и положил перед собой.

Долго я смотрел на них, пока вдруг не увидел, что они разные. Одна была чуть светлее, и в руке ощущалась прохладной – вторая, более темная, была тяжелее и теплее. Я положил обе кости в кожаный стаканчик и долго держал его в руке, а потом перевернул на стол – уже заранее готовый, при любом исходе, сказать себе: «нет, я плохо потряс его».

Выпало две шестерки, потом две двойки, две единицы, снова две единицы и снова две двойки. Я машинально бросил кости еще несколько раз, а когда вероятность упала ниже одной миллионной, убрал их в ящик стола. В этот момент тренькнул телефон. Это была моя подруга – она позвонила мне сама в первый раз.

– Ты знаешь… прости меня, пожалуйста. Я люблю тебя, но я нужнее ему, – сказала она без предисловия. – Просто помни меня, ладно?

Это я мог обещать с чистой совестью.

Вечером я достал из бара бутылку тридцатилетнего коньяка, которую подарили нам на свадьбу друзья, и открыл ее. Жена не спрашивала ничего, пока я разливал коньяк в две серебряные рюмки. Я долго смотрел на нее, потом и она подняла глаза.

– Знаешь, – начал я и замолчал, подбирая слова.

– Наверное, да, – ответила она тихо. – Ты ведь вернулся.

Мы немножко посидели, чувствуя, как тепло от коньяка поднимается к сердцу и к голове. Я пересел к ней на кушетку и обнял за плечи.

– Когда ты будешь говорить с ней, – сказала жена, – скажи, что я поняла сегодня одну вещь. Я не могу ее ненавидеть. Ведь она любит тебя.

– Скажу. А потом, когда-нибудь, я тебе расскажу одну очень старую и глупую историю.

– Про что?

– Про фей, про слонов… я еще не знаю. Только давай я сначала вернусь к самому себе, совсем.