Текст книги "Прибалтика на разломах международного соперничества. От нашествия крестоносцев до Тартуского мира 1920 г."

Автор книги: Любовь Воробьева

II.7. О «старом добром времени» в Ливонии. На пороге катастрофы

Ливония просуществовала три с половиной столетия. Ревельский пастор и летописец Бальтазар Рюссов (умер в 1600 г.) был свидетелем исторических событий, повлёкших за собой прекращение существования Ливонского ордена и переход ливонских земель немецких колонистов под власть других государств (Швеции и Польши). В оставленной им Ливонской хронике)[17]17
  Полное название: Ливонская хроника о необычайных и чудесных событиях, совершавшихся в стране во время перемены ливонских сословий и после того времени до 1583 года. Полезное и приятное для чтения. Описано кратко и достоверно ревельцем Бальтазаром Рюссовым.


[Закрыть], отпечатанной в 1584 в г. Барте (Померания), Б. Рюссов старается объяснить причины постигших Ливонию несчастий. При этом, как отмечают комментаторы, он, по всей видимости, заботился о полноте и верности своих сообщений^{43}.

В своей хронике Рюссов выделяет в первую очередь нравственные причины краха Ливонского ордена, а вместе с ним и Ливонии. О них и пойдёт речь в данном разделе. Важно обратить внимание на то, что свои оценки Б. Рюссов выносит исходя из норм и ценностей протестантской этики. Мы знаем, что протестантство (или, как выражается Рюссов, «свет Божественного Евангелия») стало проникать в Ливонию начиная с 1522 г. Сравнительно в короткое время земские и городские колонисты приняли новое учение. Одновременно они автоматически перевели и крестьян (ненемцев) из католичества в лютеранство. Однако распространённая на Ливонию церковная реформа не привела к быстрому исправлению нравов, сформировавшихся в период католичества. Этим и можно объяснить обличительный пафос Рюссова, который в упадке нравственности усматривает одну из важнейших причин утраты Ливонией самостоятельности.

Успешное покорение Ливонии и обращение в христианство её населения Рюссов объясняет благоволением и милостью Божьей. Рюссов подчёркивает, что этот тяжёлый и грубый труд, который выпадает на долю первопроходцев, был совершён благочестивыми, самоотверженными епископами и грозными, аскетическими рыцарями во славу Спасителя. Своим преемникам они оставили обширные земли, крепкие замки, возведённые города и завет «заботиться единственно о славе Божьей и о душевном благосостоянии бедных, неразумных ливонцев, которые были ещё несовершенны в познаниях о Боге»^{44}.

Однако потомки оказались недостойными первых «благочестивых и честных» покорителей Ливонии и погубили себя и страну. Унаследовав дела и завоевания предков, они считали, что им не о чем заботиться: местные племена были покорены, платили дань и работали на своих господ, хотя и ненавидели их. Хорошее кормление, обеспечивавшее привольную, беззаботную жизнь, вело к эпикурейству, изнеженности и распущенности. А от них недалеко и до полного разложения. Под заголовком «Доброе старое время в Ливонии» Рюссов описывает нравы и быт ливонцев накануне постигшей их катастрофы. Он отмечает распространившиеся среди них самоуверенность, праздность, тщеславие, пышность и хвастовство, сластолюбие, безмерное распутство и бесстыдство^{45}.

Так, орденские сановники, епископы и каноники, будучи начальством, хранителями душ и пастырями овец, не считали стыдом иметь наложниц, которых называли хозяйками. С ними они «хозяйничали» до тех пор, пока не заменяли их другими, а других – новыми[18]18
  Рюссов приводит такой анекдотичный случай. Когда один ревельский каноник, Иоанн Бланкенберг, привёз свою законную жену из Германии в Ревель, то он не осмелился признаться епископу и другим каноникам, что она с ним венчана, но должен был говорить, что она его наложница и служанка. И когда это узнал другой человек, то Иоанн Бланкенберг дал ему откормленную свинью, чтобы только тот не разглашал, что у него законная жена, так как это считалось у сановных католических мужей большим позором и грехомю


[Закрыть]. Когда этот обычай распространился повсеместно, не устояли и некоторые евангелические священники, заведя у себя, подобно другим, наложниц или хозяек.

Неудивительно, что подобную практику Рюссов отмечает и у местных крестьян, большинство которых, несмотря на обращение в христианство, ничего не знало о брачной жизни. Если у крестьянина жена была больна или постарела, или больше не нравилась, то он мог прогнать от себя эту женщину и взять другую. Одни крестьяне на укоры и увещевания отвечали, что «это старый ливонский обычай и отцы наши делали точно то же». Другие говорили: «Делают же так наши господа и дворяне, почему же бы нам того же не делать?» Часть крестьян винила помещиков, которые на факты безбрачия не обращали внимания, заботясь о своей выгоде: ведь после смерти родителей им было легче отстранить от отцовского наследства незаконнорожденных крестьянских детей и присвоить себе их землю и движимое имущество.

В изображении Рюссова вся жизнь орденских братьев, каноников и дворянства проходила в травле и охоте, в игре в кости и в других играх, в катанье верхом и разъездах с одного пира на другой, с одних знатных крестин на другие, с одной ярмарки на другую. И этим славным ленивым дням (праздникам), по свидетельству Рюссова, не виделось ни конца, ни меры.

Рюссов порицает также тягу к роскоши в одежде, которую отмечает как у правителей, так и у простых дворян. Все они, пренебрегая приличием, хотели подобно королям и князьям щеголять и хвастать золотыми цепями, трубами и драгоценными одеждами. Рюссов упоминает об одном фогте, который носил цепь в 21 фунт из венгерского золота, а также об одном ревельском командоре, который из хвастовства ходил в сопровождении трёх трубачей.

По мнению Рюссова, очень мало можно было найти людей, годных для службы где-либо вне Ливонии при королевских или княжеских дворах или на войне.

Протестантство не обновило ливонского общества. Местным же племенам было всё равно, считают ли их католиками или протестантами. Рюссов свидетельствует, что они не имели никакого понятия о вере, в которую огнём и мечом обратили их предков и которая не воспринималась ими как что-то своё и отрадное. Во многих местностях Ливонии было ничтожное число воцерков-лённых крестьян и батраков. Каждое воскресенье вместо посещения церкви один сосед за милю или за две ехал к другому выпить пива и повеселиться. Их отсутствие на церковных службах объяснялось тем, что богослужение велось на незнакомом им языке: в период господства католичества – на латинском, а с переходом в лютеранство – на немецком. И прежний католический священник, и новый протестантский были для туземцев всё равно чужими людьми: они не знали их языка. При этом в Ливонии не было ни одной школы, которая готовила бы священников со знанием местных языков. По этой причине церкви, не исключая школ, много лет стояли пустыми и распадались. Орденские братья и епископы мало думали о душах крестьян. Они говорили, что Ливония не их отечество и заботились только о том, чтобы иметь всего вдоволь на свои дни.

Хотя формально и считалось, что местные народы обращены в христианство, на самом же деле язычество оставалось в силе у большей их части. В свете вышеизложенного неудивительно, что из тысячи крестьян едва ли можно было найти одного, знавшего «Отче наш».

Во всей стране не было ни одного университета или хорошей школы, за исключением незначительных училищ только в главных городах. Хотя незадолго до падения Ливонии вопрос об учреждении хорошей школы несколько раз обсуждался на ландтагах, эта инициатива так и не была реализована. Большая часть общества, разбитого на корпорации и не заботившегося о внутренней прочности страны, не хотела платить налоги и нести убытки, неизбежно связанные с этим предприятием.

Дефицитом школ и невозможностью получить хорошее богословское и светское образование в Ливонии Рюссов объясняет, с одной стороны, упадок всей церковной дисциплины, свободных искусств, исторических хроник, а с другой – умножение безбрачия, сластолюбия и других грубых пороков.

Вместе с тем Рюссов признаёт, что в Ливонии было довольно людей, которые не находили никакого удовольствия в таком образе жизни. Считая, что в своей стране их дети могут научиться только пьянству, роскоши и другим порокам, они посылали их в университеты Германии, а также к королевским и княжеским дворам, которые считались благородными воспитательными школами. Другим было отношение и к нравственному воспитанию крестьян. Некоторые дворяне содержали при своих дворах пастырей, знающих ненемецкий язык, которые по воскресеньям обучали крестьян и дворовых катехизису. Иногда, за неимением пастора в церкви, эту роль брали на себя дворянки, которые на местном языке читали своим крестьянам катехизис и убеждали их жить в страхе Божьем. Эти люди хорошо понимали и видели риски для дальнейшего существования Ливонии, но ничего не могли поделать с большинством, взявшим верх.

Сладкая жизнь в своё удовольствие требовала больших денег. Но их, несмотря на значительные доходы, всё же не хватало. Проблема решалась усилением эксплуатации крестьян и ростом разного рода вымогательств. В результате крестьяне впадали в крайнюю нужду. В то время когда на праздниках у дворян и горожан разливалось бочками пиво, эстонцы и латыши питались скудным толокном, а в случае неурожая, грызли древесную кору и коренья трав^{46}. Крайнее обеднение крестьян сопровождалось произволом и насилием со стороны большой толпы немецких притеснителей. Рюссов так описывает положение крестьян в Ливонии: «Чем щедрее ливонское дворянство было одарено привилегиями, тем скуднее были права в суде бедных крестьян этой земли. Ибо бедный крестьянин не имел никакого другого права, кроме того, которое представлял ему помещик или фогт. И бедный человек не смел жаловаться никакой высшей власти на какое бы то ни было насилие и несправедливость. И если умирали крестьянин и его жена, оставив детей, то опека над детьми учреждалась такая, что господа брали себе всё, что оставалось после родителей, а дети должны были находиться нагие и босые у очага помещика, или же побираться милостынею по городам, лишаясь всего родительского имущества. И всё, чем владел бедный крестьянин, принадлежало не ему, а господам. И если крестьянину случалось немного провиниться, то его помещик или ланд фогт, которого здесь называли ландскнехтом, без всякого милосердия и человеческого чувства, приказывал раздеть донага; не щадя возраста, его стегали длинными, острыми розгами. Только богатый крестьянин мог во всякое время откупиться приличным подарком. Бывали многие и такие дворяне, которые обменивали и выменивали своих бедных крестьян и подвластных на собак и гончих. Такое и подобные своеволия, несправедливости и тиранства должны были терпеть и переносить бедные крестьяне этого края от дворян и ландскнехтов, оставленные властями без всякого внимания»^{47}.

Конечно, при таких порядках у местного населения не было никакого резона поддерживать своих господ в периоды чрезвычайной опасности для Ливонии. Мнимообращённые в христианство язычники затаили ненависть к немцам, долго выражавшуюся в страшном обычае класть топор в могилу покойнику, чтобы даже в загробной жизни он мог мстить этим орудием немецким угнетателям.

Несчастия, впоследствии обрушившиеся на Ливонию, Рюссов воспринял как выражение Божьего гнева против грехов и преступлений, которые он описал в своей хронике в пример и предостережение потомкам. Примечательно, что оценки, которые дал Рюссов ливонскому обществу в первой половине столетия, подтвердил и князь А. Курбский, участвовавший в Ливонской войне. Он был солидарен с Рюссовым и в объяснении падения Ливонии Божьим праведным возмездием. Князь Курбский, в частности, писал: «Земля там была богата и жители были в ней очень горды, они отступили от христианской веры и от добрых обычаев своих праотцев и ринулись все по широкому и пространному пути, ведущему к пьянству и прочей невоздержанности, стали привержены лени и долгому спанью, к беззаконию и кровопролитию междоусобному, следуя злым учениям и делам. И я думаю, что Бог из-за этого не допустил им быть в покое и долгое время владеть отчизнами своими»^{48}. Аналогичной точки зрения придерживался и англичанин Джером Горсей. Он писал о Ливонии следующее: «Это самая прекрасная страна, текущая молоком и мёдом и всеми другими благами, ни в чём не нуждающаяся, там живут самые красивые женщины и самый приятный в общении народ, но они очень испорчены гордостью, роскошью, леностью и праздностью, за эти грехи Бог так покарал и разорил эту нацию, что большая часть её была захвачена в плен и продана в рабство в Персию, Татарию, Турцию и отдалённую часть Индии»^{49}.

Глава III. Борьба царя Иоанна Васильевича (Грозного) за выход к Балтийскому морю: Ливонская война

Ливонская война явилась величайшим наступательным порывом Москвы в XVI в., одной из труднейших войн эпохи Иоанна Грозного, делом его жизни, а под конец и трагедией его царствования.

Вообще весь XVI век отмечен тягой европейцев к расширению. В то время как западные государства посылали своих самых непоседливых сынов, неутомимых «морских волков», по Атлантическому и Индийскому океанам на поиски новых земель, золота и редкостных товаров, Восточная Европа беспрерывно расширяла свои сухопутные владения. Польско-литовское государство забрало чернозёмную полосу по Днестру и Днепру, прежде принадлежавшую Киевской Руси. Московское государство, образовавшееся между Волгой и Окой, подчинило при Иоанне IV Среднее и Нижнее Поволжье, колонизировало «дикую степь», продвинув к Десне и Дону полосу казацких земледельческих поселений, достигло Кавказа и поставило крепости на Тереке, перешло за Камень (Уральский хребет), присоединило Сибирь и одновременно устремилось к морям.

В условиях развития производства и торговли на западе и на востоке Европы одним из важнейших направлений внешней политики становится открытие внешних рынков, приобретение торговых монополий и преимуществ, захват морских портов и проливов. Однако на юге выход быстро растущего Московского государства к Чёрному морю блокирует могущественный турецкий султан вместе со своим сателлитом крымским ханом, а на северо-западе путь к Балтийскому морю, а значит и к мировому рынку, преграждает ослабленная Ливония, ставшая полем соперничества Польши, Литвы, Швеции и Дании, заинтересованных в достижении торгового и военно-политического господства на Балтике.

В первой половине 1550-х гг. в дипломатической и торговой жизни России произошло важное событие. Англичане нашли северный путь в Россию. 24 августа 1553 г. английский корабль, обогнув Скандинавию, вошёл в устье Северной Двины (в 1584 г. здесь возникнет город Архангельск как морской порт для ярмарочной торговли с англичанами). Между Лондоном и Москвой завязалась выгодная для обоих государств торговля. Англичанам была открыта возможность торговых операций на всём Русском Севере, который они быстро и досконально изучили. По северному торговому пути на английских, а затем и голландских кораблях стали прибывать специалисты (рудокопы, мастера горного дела, металлурги, врачи и т.д.). С Англией завязались регулярные дипломатические отношения, произошёл обмен послами.

Однако северный торговый путь, которым можно было пользоваться лишь пять месяцев в году, не снимал необходимости обеспечить свободные торговые отношения с западными государствами более коротким путём: через присоединение Ливонии и устранение посредничества ганзейцев. Свободные сношения с Европой были необходимы не только для импорта технологических новаций и промышленной продукции (XVI век выделяется прогрессом военной техники, и в частности изобретениями в области огнестрельного оружия), но и для использования в интересах русского экспорта международной экономической конъюнктуры, в частности растущего спроса на хлеб со стороны западных промышленных государств. Разумеется, присутствовал и военно-стратегический мотив. Иоанн IV понимал, что, не обладая научно-техническими достижениями современного европейского государства, невозможно успешно бороться с мусульманским Востоком и Турцией. А чтобы получить и взять на вооружение эти достижения, нужны были свои гавани на Балтийском море, позволявшие войти в непосредственное соприкосновение с Западной Европой и беспрепятственно приглашать иностранных специалистов. Но эти гавани находились в руках соседей, подозревавших (не без основания), что Московское государство представит для них серьёзную опасность, если свои материальные ресурсы соединит с научно-техническими новшествами западных стран.

Иоанн IV, открывая балтийскую кампанию, руководствовался здравым пониманием интересов Московского государства. Одновременно он выполнял замысел и завет своего великого деда Ивана III, с которым был солидарен.

Беспрерывные войны за Казанское и Астраханское царства, оканчивавшиеся неудачами, явились причиной, заставившей Ивана III оставить Ливонию в покое. Продолжая дело своего деда и отца, Иоанн IV овладел Казанью (1552 г.). На землях Казанского ханства было освобождено до 100 тыс. русских пленных. Все они получили свою долю из военной добычи в «кипевшей богатством» Казани и были отправлены домой. В 1556 г. к Москве была присоединена Астрахань. Таким образом, две сабли против Руси (выражение Иоанна IV) – Казань и Астрахань были выбиты из рук неприятеля. Благодаря этим победам была обеспечена безопасность восточных рубежей, а Волга стала великой русской рекой от истока до устья. Завоевание всей Волги вывело русских к Каспийскому морю, к Кавказу и значительно расширило возможности для торговли с Персией. Поскольку Персия считала излишним расширять сферу своего влияния севернее Терека, то большинство народов Поволжья и Северного Кавказа, за исключением малых ногаев (занимали территорию современного Ставропольского края), подчинились Московскому государству.

Именно в период покорения Казани и Астрахани Иоанн обрёл прозвище Грозный, то есть страшный для иноверцев, врагов и ненавистников России. Об этом свидетельствует народная песня:

 
Грозен был воин царь наш батюшка,
Первый царь Иван Васильевич:
Сквозь дремучий лес с войском-силою
Он прошёл страну татарскую,
Сие царство взял Казанское
Государство Астраханское.
 

«Не мочно царю без грозы быти, – писал современник Иоанна. – Как конь под царём без узды, тако и царство без грозы»^{50}.

После присоединения Среднего и Нижнего Поволжья, на богатые земли которого немедля потянулись русские люди, взоры Иоанна IV обратились на Запад, на Ливонию. Он намеревался вернуть древние славянские земли в Прибалтике, ликвидировать западноевропейский плацдарм и стать на морском берегу твёрдой ногой. Это было намерение, которое, как пишет русский историк С.М. Соловьёв, сделалось после того постоянным, господствующим стремлением Иоанновых преемников, намерение, за которое Пётр Великий так благоговел пред Иоанном^{51}.

Однако планы царя покорить Ливонию натолкнулись на сопротивление его окружения, являвшегося неофициальным правительством в начальный период царствования Иоанна (1547-1560 гг.). В состав корпуса советчиков (или «избранной рады» – термин, введённый А. Курбским, по-видимому, по аналогии с польским высшим советом (паны-радой), ограничивавшим власть польского короля) входили костромской дворянин Алексей Фёдорович Адашев, священник Сильвестр, митрополит Макарий, сам князь Андрей Михайлович Курбский, дьяк посольского приказа Иван Михайлович Висковатый и некоторые другие приближённые царя. Все они, за исключением Висковатого, советовали вместо Ливонии покорить Крым. Заметим, что выступление против вассала турецкого султана было на руку Европе, которая в середине XVI в. видела в Османской империи наиболее опасного внешнего врага. Священник Сильвестр, пользуясь доверием царя в делах религиозных и нравственных, был особенно настойчив в стремлении повлиять и на политические решения Иоанна. Его сопротивление советам Сильвестр выставлял как непослушание велениям Божьим, за которым последуют наказания. Он внушал царю: вместо того чтобы воевать с христианами, слабыми, безвредными, лучше воевать с неверными, беспрестанно опустошающими границы государства и т.п. На этот тезис Иоанн ответит в 1564 г. в знаменитом письме перешедшему на сторону врага А. Курбскому[19]19
  Курбский, Андрей Михайлович (1528 – 1583) – в течение длительного времени входил в круг самых близких к царю людей Отличился во время взятия Казани. Во время Ливонской войны поставлен воеводой в Юрьеве (Дерпте). В 1564 г Курбский, опасаясь пострадать от гнева царя после поражения при Невеле (несмотря на численный перевес русских войск) и будучи несогласным с его курсом на единодержавие («избранная рада» во главе с Сильвестром и Адашевым сходила со сцены), тайно, ночью перелез через крепостную стену Юрьева, бросил городские ключи в колодец и, оставив жену и девятилетнего сына, ускакал в занятый литовцами Вольмар. До этого он, наряду с другими боярами, получил несколько зазывных писем от польского короля и польских сенаторов с обещаниями милости и привольного житья в их государстве Король Сигизмунд радушно принял Курбского и даровал ему несколько больших имений, включая город Ковель. В дальнейшем Курбский встал во главе литовских отрядов в войне с собственным народом В письме царю, положившем начало литературной полемике между русским государем и его бывшем подданным, Курбский стремится оправдать свою измену «смятением горечи сердечной» и обвиняя Иоанна в «мучительстве».


[Закрыть] следующее: «Если же ты возразишь, что мы тоже воюем с христианами – германцами и литовцами, то это совсем не то. Если бы и христиане были в тех странах, то ведь мы воюем по обычаям своих прародителей, как и прежде многократно бывало; но сейчас, как нам известно, в этих странах нет христиан, кроме мелких церковных служителей и тайных рабов Господних»^{52}. В этом отрывке православный государь прямо говорит о своём отношении к католицизму и утверждавшемуся в Ливонии и Северной Европе протестантизму, который в Москве воспринимали как явное богоотступничество. Что касается войны с Крымом, за которым стояла могущественная Турция, то она была тогда не по силам Московскому государству. Поэтому Иоанн проигнорировал недовольство приближённых при подготовке рывка на Запад, к Балтике. Султана же предпочёл заверить в своей дружбе.

Прологом Ливонской войны стала война со Швецией, стремившейся утвердиться на новгородских землях и преградить Москве дорогу к Балтике. Шведский король Густав Ваза пошёл на эту войну, надеясь на помощь Ливонии. Однако ливонский магистр отказал Швеции в помощи, полагая, что Ливония только выиграет, если два соседних государства будут ослаблять друг друга в военном противоборстве, и тогда Москва забудет о своих притязаниях. Расчёт оказался недальновидным и ошибочным. Когда выяснилось, что ливонцы вовсе не собираются помогать, Густав Ваза был вынужден в 1556 г. отправить своих послов к новгородским наместникам и в соответствии с волей Иоанна IV заключить мир по старине, согласно которому границы оставались прежними.

Из-за войны со Швецией московское правительство отложило решение ливонского вопроса на полтора года. За это время ливонцы ничего не предприняли против нависшей над ними угрозы. О беспечности, в которой пребывала Ливония, могут говорить ничтожные решения, принятые на ландтаге в Пернове осенью 1555 г. Среди них объявленное по всей стране постановление: как слуга или кто-либо другой, не принадлежащий к дворянам, должен в танцах обращаться с особой дворянского происхождения^{53}.

В Московском же государстве в 1555 г. было принято уложение о службе. В этом документе были изложены правовые основы поместного землевладения: все землевладельцы, независимо от размера своих владений, делались служилыми людьми государства, то есть сильные и богатые уравнивались со всеми служилыми людьми в служебной повинности перед государством. Были сформулированы и новые принципы формирования русской армии, отличавшиеся от принципов формирования военных дружин времён феодальной раздробленности.

В 1556 г., сразу же после достижения мира со Швецией, Москва возобновила дело о перемирии, достигнутом в 1554 г. в Новгороде с ливонскими послами, но не утверждённом ни магистром Галеном, ни дерптским епископом Германом. По условиям перемирия 1554 г., предполагавшемся сроком на 15 лет, ливонские власти обязались не препятствовать сношениям московской державы с другими государствами, не вступать в военный союз с Литвой и Польшей, а также покрыть задолженность Дерптского епископства по дани Москве и выплачивать её в дальнейшем ежегодно.

При заключении перемирия Иоанн IV и его приближённые показали, что умеют настойчиво и убедительно защищать права и притязания своей державы. Так, прибывшему в Москву ливонскому посольству окольничий Адашев и дьяк Михайлов показали грамоту, согласованную Иваном III с магистром Плеттенбергом в начале XVI в., которая толковалась в смысле вассального подчинения Москве дерптского епископства. Адашев, обосновывая требование «юрьевской (дерптской) дани» с Ливонии с уплатой недоимок за прежние годы, дал следующую историческую справку: «Удивительно, как это вы не хотите знать, что ваши предки пришли в Ливонию из-за моря, вторглись в отчину великих князей русских, за что много крови проливалось; не желая видеть разлития крови христианской, предки государевы позволили немцам жить в занятой вами стране, но с тем условием, чтобы они платили великим князьям; они обещание своё нарушили, дани не платили, так теперь должны заплатить все недоимки»^{54}. Послам пригрозили ещё и тем, что государь сам будет собирать свою дань на всей Ливонской земле^{55}.

Пункт о дани, включённый в условия перемирия, свидетельствовал о том, что русской дипломатии удалось добиться от ливонских властей формального признания государственных прав Московской державы на дерптское епископство. При этом устанавливалось, что, в случае неуплаты дани дерптским епископом, ответственность за это возлагается на всю Ливонию, которая должна принудить дерптского епископа к платежу, срок которого истекал осенью 1557 г.

Ливонские власти не только затянули вопрос об уплате дани, но и нарушили ещё один пункт договора о перемирии, заключив 14 сентября 1557 г. оборонительный и наступательный союзе Польшей. Одновременно союз с Польшей и Литвой заключила Швеция. При этом стороны обязались совместно действовать против своего «прирождённого врага» – московского государя. Эти события усилили решимость Иоанна IV покончить с Ливонией.

22 января 1558 г. русские войска перешли восточную границу Ливонии. Началась Ливонская война, которая длилась с перерывами более четверти века (1558-1583 гг.) и оказалась самой затяжной в истории России. Ливонская кампания явилась третьим большим военным столкновением русских с немцами. В 1242 г. немцы наступали, в 1501 – 1502 они вынуждены были защищаться, а в 1558 г. были сокрушены. Иоанн IV вёл войну с орденом за возвращение старинной «отчины» и «дедины», за собирание и объединение русских земель^{56}. И об этом Иоанн Грозный не уставал говорить и писать в ходе Ливонской войны. Примечательно, что в полном титуле Первого Царя значилось, что он является также обладателем земли Лифляндской Немецкого чина^{57}.

В начале войны русское войско, разбившись на отряды, прошло, не встречая сопротивления, полтораста вёрст вдоль ливонской границы, разоряя посады и деревни, собирая добычу (скот, хлеб и т.д.), забирая ливонцев в плен, опустошая и сжигая всё, что невозможно было захватить с собой. Навстречу наступавшим подразделениям, соединившимся в войско при подходе к Дерпту, был выставлен ничтожный отряд в 500 человек, который был разбит наголову.

Вопрос о дани приобрёл для ливонцев сразу чрезвычайную актуальность. Если раньше они беспечно полагали, что опасность невелика и не хотели расставаться с деньгами, которые легко бы нашлись у какого-нибудь дворянина или купца, то теперь неприятель у ворот укреплённого города понуждал к действиям. Потребовалось время, прежде чем Рига, Ревель и Дерпт собрали требуемую сумму в 60 тыс. талеров[20]20
  Талер (нем.) – большая серебряная монета, выпуск которой начался в 1518 г. в Богемии (г. Иоахимсталь). С 1555 г. использовался в качестве денежной единицы в Священной Римской империи немецкой нации, Польше, Швеции, Франции, Турции и т.д. Первоначально содержал 29-30 г чистого серебра. Название «талер» с некоторыми изменениями применялось к крупной серебряной монете ряда стран. Так, в англосаксонских странах от «талера» произошло название «доллар». В России талеры были известны как «ефимки», а их серебро использовалось для чеканки русских монет. См.: Зварич В. В. Нумизматический словарь. 2-е изд. Львов, 1976. С. 120-121.


[Закрыть]. Однако ливонские послы, прибывшие с данью в середине мая в Москву, опоздали. Весть о неожиданном (вопреки приказаниям) взятии объятой большим пожаром Нарвы (11 мая) радикально изменила ситуацию. В честь взятия Нарвы во всех городах Московской державы пели молебны с колокольным звоном. 19 июля, после осады, сдался Дерпт. Так, русские снова овладели своей старинной отчиной – Юрьевом, находившимся в руках немцев с 1224 г. Началось поселение в Юрьевской земле детей боярских[21]21
  Дети боярские – потомки младших членов княжеских дружин («отроков») или измельчавших боярских родов, многие из которых перешли на службу в Москву За свою службу они получали от князей и бояр поместья. В XVI в. дети боярские делились на дворовых и городовых и по своему положению считались несколько выше дворян. Этот термин исчез в начале XVIII в., когда дворянство включило в себя всех служилых людей. Источник: Царь Иван Грозный: Энциклопедия. С. 26.


[Закрыть], а епископ и некоторые жители города были перевезены в Москву. Взятие Дерпта вызвало ужас во всей Ливонии. К осени сдалось до двадцати значительных городов. Обращение к магистрату Ревеля с требованием покорности и обещанием больших льгот оказалось безрезультатным. Ревель не покорился. В сентябре после такого блистательного похода войска, по старому обычаю, ушли на зимние квартиры в свои пределы, оставив в занятых городах и местностях небольшие гарнизоны.

В целом удачными для русских войск были и военные кампании 1559 и 1560 гг. Так, в августе 1560 г. была взята орденская крепость Феллин, считавшаяся лучшей крепостью Ливонии. Старый магистр Вильгельм Фюрстенберг был увезён в Москву, где он вместе со своими слугами получил в пожизненное кормление замок Любим, в котором он впоследствии и скончался.

Война выявила неспособность ливонских колонистов к решительной самообороне и высокий боевой дух русских. Летописец Рюссов, сравнивая воинские качества обоих противников, проявившиеся в Ливонской войне, выносит беспощадные суждения о своих соотечественниках и лестные о русских воинах. «Русские, – говорит Рюссов, – в крепостях являются сильными военными людьми. Происходит это от следующих причин. Во-первых, русские – работящий народ: русский, в случае надобности, неутомим во всякой опасности и тяжёлой работе днём и ночью и молится Богу о том, чтобы праведно умереть за своего государя. Во-вторых, русский с юности привык поститься и обходиться скудной пищей; если только у него есть вода, мука, соль и водка, то он долго может прожить ими, а немец не может. В-третьих, если русские добровольно сдают крепость, как бы ничтожна она ни была, то не смеют показаться на своей земле, так как их умерщвляют с позором; в чужих же землях они держатся до последнего человека, скорее согласятся погибнуть до единого, чем идти под конвоем в чужую землю. Немцу же решительно всё равно, где бы ни жить, была бы только возможность вдоволь наедаться и напиваться. В-четвёртых, у русских считалось не только позором, но и смертным грехом сдать крепость»^{58}.

Конечно, сказались и все слабые стороны устройства Ливонии, так и не сумевшей за 350 лет сложиться в прочный государственный организм: рознь корпораций, соперничество городов, придавленность сельского населения.

Эстонские крестьяне, поставленные рыцарством и духовенством в положение рабов, не хотели защищать своих угнетателей. Поскольку Московское государство воевало не с туземным населением, а с немцами, превратившими прибалтийские земли в свою колонию, эстонцы в случае насильственной мобилизации вскоре разбегались и поднимались на борьбу в тылу у рыцарства, обращенного фронтом к русским. Они оказывали русским войскам всяческую поддержку: указывали дорогу, давали сведения о передвижении орденских войск, вместе с русскими отрядами нападали на войска ордена, участвовали в захвате укреплённых замков. Например, когда один из командиров Филипп фон Бёлль, известный своей храбростью, приготовился к битве с русскими, заняв к югу от Феллина выгодную позицию, местные жители помогли русским обойти лагерь Бёлля, и весь его отряд в битве при Эрмесе был уничтожен.

В годы Ливонской войны московское правительство всячески старалось, и не без успеха, использовать ненависть эстонских и латышских крестьян к немцам в интересах расширения и укрепления своей власти в прибалтийских землях. Поскольку московский завоеватель боролся с немецким элитарным слоем, севшим на кормление в Ливонии, «низы» воспринимали его как своего покровителя. Так, при первом занятии Нарвы «лучшие люди» поспешили уехать, а «чёрный люд» охотно присягнул Иоанну. Осенью 1560 г. в северо-западных эстонских землях вспыхнуло крестьянское восстание под предводительством эстонца-кузнеца. Восставшие нападали на дворянские поместья, убивали или передавали русским их владельцев. Герцог Магнус, брат датского короля, имел все основания опасаться, что крестьяне могут подчиниться русским и выдать им всех немцев вместе с крепостями. В 1561 г. восстание было подавлено. Предводителя восставших четвертовали, других участников, попавших в плен, после изуверских пыток казнили. Однако стихийные и разрозненные выступления время от времени то набирали силу, то стихали. В отдельных областях крестьяне отказывались от уплаты податей и выполнения барщины и большими группами ходили в Вильянди, чтобы получить от русского воеводы охранные грамоты.