Текст книги "Прибалтика на разломах международного соперничества. От нашествия крестоносцев до Тартуского мира 1920 г."

Автор книги: Любовь Воробьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 38 страниц)

VI.2. Распространение православия в Прибалтийском крае при епископе Филарете (1842–1848 гг.). Реакция местных лютеранско-немецких властей: «Русских нам не нужно»

20 июня 1842 г. преосвященный Филарет прибыл в Ригу на место епископа Иринарха и застал состояние епархии в крайне тяжёлом состоянии. К этому времени к православию присоединились 12 тыс. латышей и эстонцев, и положение их было самое плачевное. Эта паства епископа Филарета не только находилась во враждебном лютеранско-немецком окружении, но и была лишена утешения молиться в храме, поскольку не было ни церквей, ни священников. Рассеянные по всей Лифляндии, православные не имели никакой компактной связи и находились на положении изгоев. В тяжёлых жизненных ситуациях никто не только не хотел, но и не смел подать им руку помощи. Да и сам епископ Филарет прибыл в Ригу с ограничивающей его свободу инструкцией Николая I: действовать с согласия гражданского начальства края и быть разборчивым в деле присоединения крестьян к православию. Не случайно он сравнил православие с бедной пташкой, кроющейся в грозную бурю в углах немецкой Лифляндии. Из обращенных епископом Иринархом более половины отпало от православия.

Поистине удивительные вещи происходили в прибалтийских губерниях Российской империи! Прибывавшие сюда священники с намерением отстоять государственные интересы вопреки несправедливым притязаниям немецких баронов, возродить православие, утвердить духовное единство края с Россией сталкивались на этой части суверенной имперской территории с бесконечными испытаниями и муками, когда каждый шаг служения делу святой веры и интересам Отечества требовал самоотверженной борьбы.

Происходило это по двум основным причинам.

Во-первых, сказывалась противоречивая позиция верховной власти, которая стремилась примирить государственные интересы с особым остзейским порядком, перспективу распространения государственной религии в крае – с привилегиями прибалтийско-немецкого дворянства, подтверждавшимися со времён Петра всеми российскими императорами при своём восшествии на престол. В конфликте преосвященного Иринарха и генерал-губернатора Палена власть повела себя так, что корпоративные немецкие интересы восторжествовали над общероссийскими, и крестьянское движение 1841 г. в сторону России и православия закончилось унизительной отставкой Иринарха и победой лютеранства

Во-вторых, прибалтийское дворянство и духовенство оказало жёсткое противодействие русскому влиянию в крае. Неспешной, вялой, осторожной политике имперского центра, нередко наносившего непоправимый вред русскому делу, противостоял объективно слабый, но ощетинившийся осколок Священной Римской империи немецкой нации, для которого борьба за сохранение позиций лютеранства в крае была равнозначна борьбе за жизнь. Тревоги лютеранских священников были понятны: с переходом паствы в другую веру они теряли землю вместе с крестьянами (т.е. основу повинностей пасторам), переходивших теперь в пользу помещиков; в результате пасторы, теряя свои выгоды, оказывались перед перспективой довольствоваться жалованьем или содержанием, которое определят им помещики за обычное исправление треб для себя и своего семейства. Помещики, в свою очередь, боялись потерять ту безраздельную власть над крестьянами, которую обеспечивали лютеранские пасторы. Им было также важно сохранить обособленность Прибалтийского края от России, не допустить сюда ничего русского. В такой ситуации и для помещиков, и для пасторов все средства были хороши. И они применялись изощрённо, жестоко и оперативно. При этом все притязания немцев на безраздельное господство в крае группировались вокруг основного довода: остзейский особый порядок необходим русскому самодержавию как сила, сдерживающая крестьянские волнения в крае.

В общем, епископу Филарету выпала крайне трудная миссия, которую он сам сравнивал с хождением по пожару среди пламени. В этих условиях ему было важно не повторить судьбу Иринарха, ставшего жертвою интриг и клеветы немецкого губернского начальства, и в то же время отстоять интересы православия в крае, по мере сил удовлетворяя тягу коренного населения к «царской вере».

Преосвященный Филарет приступил к епископскому служению в Прибалтике, обладая чёткой программой действий. Она включала: создание приходов и строительство церквей; учреждение духовных училищ для подготовки пастырей, знающих язык местного населения; введение богослужений на языке новообращённых; открытие церковно-приходских школ в целях образования эстонцев и латышей в духе русского православия; облегчение перехода в православие при ограждении населения от преследований и притязаний баронов и пасторов; обеспечение материального содержания духовенства и привлечение к служению в крае людей с высшим образованием; защита православия от порицаний и оскорбления со стороны протестантов^{153}.

Реализация этой программы оказалось делом чрезвычайно трудным и из-за сопротивления немецких пасторов и помещиков, и из-за противоречивых решений верховной власти и губернского начальства, и по причине дефицита православных священников с необходимым уровнем подготовки для работы с паствой в Прибалтийском крае.

Основная же трудность заключалась в том, что немцы были хозяевами в крае и обладали широким набором инструментов, чтобы блокировать распоряжения центральных властей, нейтрализовывать миссионерскую деятельность православных священников и оказывать сильнейшее давление на крестьян, пожелавших присоединиться к православию.

Важно обратить внимание и на то, что, в отличие от католичества с его крестовыми походами, а также в отличие от протестантства с его социально-экономическим и силовым принуждением паствы к покорности, православие изначально занимало оборонительные позиции в Прибалтийском крае. Будь на месте православных священников католики или протестанты, они бы наверняка сделали стихийное движение крестьян прологом к установлению своей религиозной монополии в крае. Такую возможность для православия увидел епископ Иринарх, но он не только не получил необходимой поддержки из Петербурга, но и был существенно ограничен в своём рвении приумножить стадо Православной Церкви. Одним из основных ограничителей стало распоряжение, согласно которому желающий из лютеранства присоединиться к православию делает это безусловно и только для спасения души, не связывая перемену веры с видами корысти или переменою отношений с помещиками. Эта установка явно выпадала из практики распространения католичества, а затем и лютеранства среди туземного населения Ливонии. Она вступала в противоречие не только с историческим опытом, но и с действительным положением вещей в Прибалтийском крае.

Интерес и земные причины в движении за перемену веры, конечно, присутствовали.

Во-первых, изначально своей для эстонцев и латышей была их народная вера – древнее язычество, за которую они бились с сильным упорством и остатки которой очень долго берегли. Формальными католиками их сделали немецкие пришельцы, чтобы затем так же формально перевести их в лютеранство. К автоматической смене католичества лютеранством крестьяне отнеслись равнодушно, поскольку это ничего не меняло ни в их жизни, ни в их отношении к христианскому вероучению, в котором они по-прежнему оставались малосведущими. Но и с течением времени немецкая вера для многих крестьян так и не стала близкой. В горестях и страданиях, которых выпадало немало на долю эстонцев и латышей особенно в неурожайные годы, лютеранская паства не находила утешений в навязанной ей религии. Отчасти это происходило из-за небрежения пасторов своими обязанностями, по причине их холодной отстранённости от крестьян и образования между прихожанами и пасторами института посредников, так называемых форминдеров (церковнослужителей низшего разряда, причетников), передававших крестьянам приказания духовного начальства и даже совершавших требы[50]50
  Проповеди на родном языке эстонцы и латыши слышат весьма редко, ибо пастор, имеющий иногда несколько кирк в своём приходе, служит в присутствии помещиков чаще всего на языке немецком; когда же находит одних крестьян, то все нравоучения его заключаются в угрозах дьяволом и адом тому, кто не отбывает своих повинностей пастору и помещику. Нередки случаи, когда стекшиеся в кирки из дальних мест вовсе не застают пасторов и возвращаются домой с естественным негодованием. Крестьяне чувствовали себя обойдёнными не только в проповедях, но и во всех священных обрядах жизни. Умерший погребается (по выражению крестьян, как собака) без всяких правил, предписываемых исповеданием. При похоронах присутствует один только кистер, лицо совершенно не духовное; пастор же через месяц или более, а иногда (если верить крестьянам) и вовсе не является на могилу умершего. Источник: Записка к секретному рапорту министру внутренних дел Л.А. Перовскому от состоящего при министерстве внутренних дел действительного статского советника Ли-пранди //РГИА. Ф. 821. Оп. 5. Ед. хр. 186.


[Закрыть]. Главным же было то, что пасторы, по сути, являлись вторыми помещиками, зачастую более взыскательными в отношении оброка и других повинностей и совершенно неотзывчивыми на жалобы крестьян, касавшихся несправедливых вымогательств помещиков. Хозяйственное положение сельского духовенства было разработано до самых мельчайших подробностей и позволяло говорить о том, что именно эта сторона отношений пастырей к пасомым составляла главный предмет их забот. Образовалась целая система обязательных сборов и повинностей, а с нею утвердился особый взгляд пасторов на прихожан как на свою оброчную статью. Переход же в православие означал освобождение от всех приходских повинностей в отношении пасторов[51]51
  Пастора в народе называли – церковный барин (der Kirchenherr), в отличие от другого барина – помещика.


[Закрыть] при одновременном принятии на себя обязательств в отношении Православной Церкви. И такая перемена виделась желательной, поскольку сердечное общение православных батюшек с паствой было более располагающим и внушающим доверие. К тому же они не являлись землевладельцами-эксплуататорами и были такими же гонимыми немецко-лютеранской властью, как и их прихожане. Во всяком случае, удаление епископа Иринарха, завоевавшего своей симпатией к угнетённым безграничное доверие крестьян, было воспринято ими с горечью и сожалением.

Во-вторых, тяга простого и бедного человека к Православной Церкви выступала следствием давнишней потребности народа в вероисповедании, соединённом с большей обрядностью, с той величественностью для глаза и для слуха и тем внушаемым Православной Церковью религиозным чувством, которое не может дать простому и малообразованному человеку умозрительное и холодное лютеранское вероисповедание, основанное на одном умствовании. В пользу православия располагало и никогда не исчезавшее среди ливонских крестьян предание о том, что это более старая и строгая вера. При этом, по-видимому, имело значение и то, что праздников у православных гораздо больше, чем у лютеран.

В-третьих, присоединение к православию было естественным, поскольку оно никогда не было чуждо латышам и эстонцам. Исторические документы свидетельствуют, что первые семена православной ветви христианства были занесены в Прибалтийский край из Полоцкого княжества, задолго до прибытия немцев, так что в некоторых местах католические проповедники застали туземцев уже православными. В орденские времена православные церкви были в ливонских городах, например в Юрьеве (Дерпте) и Риге, а магистр ордена неоднократно (в 1509,1534 гг.) брал на себя обязательство перед великим князем московским блюсти церкви и жилища русские в своих городах. Латыши и эстонцы никогда не забывали, что православие некогда существовало между ними, и никогда не прерывали своих сношений с пограничными приходами. Согласно неопровержимым фактам, латыши с древнейших времён имели обыкновение присутствовать на молебнах в православных приходах (например, Якобштатском) в важную для крестьян пору года (посев, сенокос, жатва и т.д.) и обеспечивали православным священникам значительный доход. Латыши и эстонцы целыми партиями хаживали ежегодно на богомолье в Печёрский монастырь на границе Псковской губернии и Лифляндии. Кроме того, много эстонцев около Печор издревле принадлежали к Православной Церкви. В простонародье их называли полуверцами, потому что они, не зная по-русски, исповедовались и читали молитвы на эстонском языке. Около Пернова крестьяне хаживали в православную церковь за святой водой, служили там заздравные молебны, покупали свечи. Профессор Дерптского университета Розенберг как очевидец свидетельствовал, что в воскресенье и праздничные дни латыши и эстонцы в 1830-х гг. приходили в православную церковь в Дерпте, ставили перед иконами свечи, молились, совершали поминовения по усопшим, некоторые даже соблюдали посты. Бывали и присоединения. Особенно часто они происходили в начале XIX в. в окрестностях Чудского озера. На поданное в 1813 г. обращение Лифляндской духовной консистории не допускать «несовершеннолетних и незаконнорожденных, а паче непокорных Церкви молодых людей протестантского вероисповедания к принятию православной веры» Синод ответил отказом, ибо решил, что воспрещать соединение с Православной Церковью тем из иноверцев, которые руководствуются истинным расположением, а не другим, самой церковью отвергаемым видом, было бы противно евангельскому духу^{154}.

В-четвёртых, религиозное движение к православию не было бы таким сильным и устойчивым, если бы лифляндские крестьяне при всех тяготах, лишениях и унижениях, выпавших на их долю, тянулись к нему только для спасения души. Силу и устойчивость этому движению, конечно, придавало соединение с социальным протестом, который выступил в крайней форме – желании переменить религию и выселиться из Лифляндии. Основой этого протеста явилось неприятие крестьянами своих отношений с немецкими землевладельцами, которые воспринимались как не соответствующие обретённому положению вольных людей и несовместимые с физическим выживанием. Лифляндские крестьяне, заявляя о своём желании присоединиться к православию, инстинктивно стремились подорвать несправедливое немецко-лютеранское господство, обрести наконец хозяина в лице русского царя, стать его непосредственным подданным, т.е. русским, и тем самым хоть как-то облегчить себе жизнь. Это был мирный протест против лютеранства, освящавшего несправедливости остзейского порядка, и желание ослабить немецкое ярмо, перейдя под суверенитет государя там, где это было возможно и позволительно. При этом латыши и эстонцы стихийно и безотчётно работали на русские интересы, создавая базу для расширения присутствия государственной религии в Прибалтийском крае.

Поскольку в Российской империи быть православным означало ещё и быть русским, отпад от лютеранства означал бегство от многовекового засилья тевтонов-победителей, обретение новой цивилизационной идентичности и приобщение к народу, не побеждённому немцами и являющемуся государствообразующим. Представления о русских и их вере лифляндское простонародье черпало из контактов с такими же простыми русскими людьми – кирпичниками, пильщиками, извозчиками, хотя и проживавшими в городах, но являвшимися по своему промыслу в лифляндскую деревню. Не скрывая имевшихся предрассудков в отношении русских, латыши и эстонцы обращались к ним с расспросами. Те, в свою очередь, не затруднялись ответами[52]52
  Вот ответ, свидетелем которого был латыш Индрик Страумит: «Так как же? По-вашему мы, значит, разбойники? Кого же из ваших мы убили? Кажется, и не приколотили ни одного из вас… Когда слыхано, чтобы русский извозчик тронул в дороге латыша? Может, не случится помочь, а уж ни за что не обидит. В городе вас тоже немец толкает в шею из лавки или шинка, а русский сам зовет… У нас Царь сам христосуется на Святой с мужиком, а не то чтобы выгонять из церкви… У нас Царь-батюшка и Николай-Чудотворец…» Цит. по: Записки священника Андрея Петровича Полякова… От издателя // Прибалтийский сборник. Т. III. Рига, 1880. С 489.


[Закрыть]. И в лице русского простолюдина, душевно преданного православию и любящего беседу «по душе» с воспоминанием угодников Божиих, вся Россия, как свидетельствовал латыш Индрик Страумит, пропагандировала за себя. В этих условиях формировалась молва: «Русский народ хороший!.. У них и вера… та самая, какая и у Царя. Значит, их вера царская и в эту веру можно перекреститься когда угодно, а из их веры в нашу нельзя… Русский народ добрый, и вера их святая, самая старая и трудная: у них посты»^{155}. В этой связи весьма показательны свидетельства действительного статского советника Ивана Петровича Липранди. В своей записке министру внутренних дел Л.А. Перовскому он, в частности, пишет: «Внутреннее состояние души лифляндского поселянина хорошо выражается в некоторых частных случаях, например, присоединённые, возвращаясь домой и встречая русских, крестятся, показывают на груди крест и с восторгом говорят: “Смотри, теперь и мы русские”. В Риге проходящий латыш, которого позвали: “Эй, латыш!” – с гордостью, показывая крест, сказал: “Я не латыш, а русский!”»^{156}

Если в статусе православного, а значит, и русского человека униженные и оскорблённые видели надежду на земные перемены к лучшему, разве можно их порицать за это и отказывать в присоединении к государственной религии и к государствообразующему народу? А ведь высшая власть, с оглядкой на прибалтийских немцев, порицала и требовала показания, что с переменой веры они не связывают никаких выгод от правительства.

И такие показания смиренно давались, тем более что в условиях особого остзейского порядка ни на какие земные выгоды рассчитывать не приходилось. Вместе с тем сам факт поддержки правительством движения крестьян к православию, пусть и обставленный множеством оговорок, всё же был вызовом монопольному господству немцев в Прибалтике. Кроме того, по сопротивлению немцев крестьяне чувствовали, что с их переходом в православие немцам будет хуже, и уже в одном этом видели выгоду для себя. Всё это укрепляло эстонцев и латышей в их чаяниях и стремлениях и объективно облегчало миссионерскую деятельность православного духовенства. С другой стороны, опасения правительства дать повод для несправедливых упрёков в усиленном склонении к православию латышей и эстонцев и пищу для сомнений в святости действий Православной Церкви явились причиной многих перестраховок, нарочитой корректности и осторожности центральной власти. И это позволяло немцам перехватывать инициативу и ставить пределы стихийному движению крестьян к православию, нисколько не смущаясь, в отличие от правительства, выбором средств для отстаивания своих позиций в крае. Такие расхождения в подходах к одному и тому же явлению со стороны верховной русской власти и обосновавшихся в Прибалтике немцев не только осложняли миссию православных священников, но и требовали от них, как выразился епископ Филарет, «мудрости змеиной». Эстонцам же и латышам, пожелавшим в таких обстоятельствах присоединиться к православию, нередко был уготован крест страдальцев.

Епископ Филарет по прибытии на место своего епископского служения в Прибалтийском крае сразу же попал в атмосферу дознаний, шпионажа, клеветы и угроз со стороны местных немецких властей. Однако своими донесениями в Петербург, в которых смирение сочеталось с убедительностью аргументаций и точностью описания событий, он постепенно добился доверия и Николая I, и обер-прокурора синода графа Протасова. В первые три года пребывания преосвященного Филарета в Риге случаев присоединения к православию не было. Движение началось со стороны гернгутеров[53]53
  Движение ведёт начало от секты «Богемские братья», которая образовалась в 1457 г. из уцелевших гуситов после их поражения в двадцатилетней войне с немецкими католиками. В 1722 г. секта обосновалась в Саксонии, в поместье графа Л. Н. Цинцендорфа, где на отведённой ей земле возникло селение Гернгут. По этому немецкому селению получило своё название и учение гернгутеров. Согласно этому учению, протестантская Церковь есть лишь преддверие к истинной Церкви, которая образуется, когда истинные сыны Божий, жаждущие благодатного возрождения, сольются воедино и образуют из себя духовное братство. В общину гернгутеров могли вступать последователи всех протестантских вероисповеданий, при этом требовалось, чтобы они оставались в лоне своих церквей. В Прибалтийский край учение проникло около 1730 г. и было встречено с большим сочувствием в высших слоях общества, и особенно среди женщин Крестьяне вначале посещали молитвенные дома гернгутеров из любопытства, а затем пристрастились к их собраниям. К вопросам догматики гернгутеры относились равнодушно, но старались пробудить в последователях своего учения внимание к самому себе, сознание своей греховности и живую потребность благодатного обновления. Страсти Христовы – основная тема их песен, проповедей, бесед. В то же время проповеди и беседы касались и мирских забот крестьян с их радостями и горестями. Старшины общин гернгутеров замещались всегда из туземцев, т.е. из латышей и эстонцев, дьяконы и пресвитеры присылались из-за границы. В условиях благожелательного отношения к гернгутерам Екатерины II и Александра I это движение быстро набирало силу. К 1819 г. в Лифляндии действовало 144 общины, объединявших 30 тыс. человек. В руководстве общинами состояли 1000 туземцев и 44 прибывших из-за границы немца. Через несколько лет число общин возросло до 5 тыс., и они образовывали своего рода народную церковь, близкую к крестьянам и демократичную по своему характеру. Хотя гернгутеры не отпали от протестантской Церкви, последняя всё же не могла примириться с существованием в своей среде другой церкви, и потому борьба между ними была неизбежна. Для пресечения распри правительство распространило правила устава лютеранской Церкви в России на молитвенные дома гернгутеров. В то же время последовало предписание не открывать без разрешения генерал-губернатора новых молитвенных домов, а 24 марта протестантам было запрещено вступать в общины гернгутеров. Источник: Прибалтийский сборник. Т III. Рига, 1880. С. 485–487.


[Закрыть].

В то время громкой славой в среде гернгутеров, несмотря на свою молодость, пользовался Давид Баллод. Никто не мог так утешить крестьян в их скорбях, болезнях и несчастьях, как он. В то же время это был человек твёрдый, решительный и смелый. Небольшого роста, с тёмной бородой, он говорил уверенно, зычным голосом, и крестьяне ему доверяли. В результате происков недоброжелателей и врагов он лишился своей усадьбы, служившей местом собраний гернгутеров. Перебравшись в Ригу, Баллод открыл в 1844 г. вблизи православной Покровской церкви молитвенный дом. Сюда по субботам и воскресеньям потянулись гернгутеры для молитв и поучений. Лютеранское духовенство не осталось безучастным к этим собраниям, и вскоре Баллод приобрёл оппонента в лице пастора Трея, редактора и издателя газеты «Друг латышей». Между ними завязалась полемика, не приведшая ни к какому соглашению. А за неделю до Рождества молитвенный дом Баллода был закрыт по распоряжению полиции. 24 января 1845 г. Баллод и с ним 120 гернгутеров обратились к преосвященному Филарету с просьбой присоединить их к православию. Они попросили также, чтобы для них была построена особая церковь с богослужением на латышском языке, с органом, скамьями для сидения и с разрешением общего пения молитв. Преосвященный, убедившись, что подавшие просьбу не рассчитывают ни на малейшие земные выгоды, не отказал в присоединении и отвечал, что богослужение на латышском языке не запрещается, но по правилам древней Православной Церкви орган иметь не позволяется вовсе, скамьи же могут быть допущены по сторонам для слабых и больных, как и пение молитв. После обсуждения такого ответа в течение месяца гернгутеры во главе с Баллодом заявили о готовности принять православие, не требуя ни органа, ни скамей. Присоединение состоялось, и в Покровской церкви было открыто богослужение на латышском языке.

Весть о присоединении Баллода быстро распространилась по всей Лифляндии, проникла даже в самые отдалённые и глухие медвежьи углы. В народе только и было разговоров, что о «перекрещении» Баллода и тех фактах, которые принесли из Риги ходоки, узнавшие всё из первых уст, т.е. от самого Баллода. Ходоки свидетельствовали, что «он и крест на груди носит, и крестное знамение творит не так, как мы, всею рукой, а тремя перстами, и не по-нашему, а прежде кладёт на правое плечо, потом на левое, и икона в комнате и лампадка горит». И снова в Ригу потянулись латыши и эстонцы с заявлениями о присоединении.

К этому времени новые назначения ослабили позиции прибалтийско-немецкого дворянства при дворе. Министром внутренних дел стал Лев Алексеевич Перовский, принявший близко к сердцу дело православия в Прибалтийском крае. Шефом корпуса жандармов и начальником III отделения на место скончавшегося Бенкендорфа, единомышленника и покровителя Палена, был назначен князь, генерал-адъютант Алексей Фёдорович Орлов. По докладам Орлова и Перовского в мае 1845 г. барон Пален, не оставлявший преследования православия в крае, был смещён с должности генерал-губернатора, а на его место назначен генерал от инфантерии Евгений Александрович Головин, «более человеколюбивый», согласно оценке местного священника Андрея Петровича Полякова. В мае 1845 г. генерал Головин прибыл в Ригу. Он стал свидетелем огромного движения и устроителем первых сельских православных приходов.

С назначением русского генерал-губернатора движение за присоединение к православию только усилилось. Хотя изначально тяга к православию была связана с аграрным вопросом (наряду с новой верой народу были нужны и средства к жизни), теперь же крестьяне, помня об условиях государя, просили только веры, спеша воспользоваться тем, что было дозволено. Конечно, часть народа надеялась и на некоторые земные выгоды (например, получение работы и выделение хлеба, освобождение от долгов и от обязанностей по отношению к лютеранским учреждениям и обществам и т.д.). И это было так по-человечески! Другая часть также думала об улучшении своего быта, но в силу законности и справедливости, которые, как многие надеялись, скорее восторжествуют в окормлении «царской веры», чем лютеранства. Поэтому, несмотря на голодные зиму и весну 1845 г. и по-прежнему плохие виды на урожай, народ смиренно сносил все тяготы жизни, чтобы ничто не помешало ему обрести государственную веру. Не было ни «бунтовщиков», ни «агитаторов», ни «беспорядков», о которых немцы неустанно предупреждали правительство. Движение носило исключительно мирный и чисто религиозный характер.

В инструкции генерал-губернатору Головину Николай I определил отношение центральной власти к делу православия в Прибалтийском крае. В частности, генерал-губернатор должен был наблюдать за тем, чтобы присоединение иноверцев к православию было свободным, а со стороны православного духовенства не допускались средства понуждения. Изъявившим желание присоединиться к православию государь повелевал объяснять, чтобы они поступали по своему убеждению и совести и не ожидали никаких особых земных благ. С другой стороны, в инструкции содержалось требование объяснять в первую очередь помещикам, что никакое местное начальство не вправе запрещать кому-либо принятие господствующего в империи исповедания. Кроме того, подчёркивалось, что принявших православие надлежало ограждать от всяких преследований и притеснений и строго наблюдать, чтобы никто из принявших православие не лишался тех прав и преимуществ, которыми по состоянию своему пользовался, находясь в иноверчестве, поскольку перемена вероисповедания не переменяет отношений гражданских^{157}.

Следует сказать, что первая часть инструкции, касающаяся свободного, без упования на земные блага, присоединения к православию, выполнялась точно. Правда, и здесь немцы выискивали поводы для жалоб. По свидетельству генерал-губернатора Головина, даже милостыня, поданная русской рукой эстонцу или латышу, не только лютеранину, но и уже принявшему православие, бывала поводом к доносу в умысле склонить крестьян к православию подкупом^{158}.

Исполнение других положений инструкции (о непризнании за местным начальством полномочий запрещать принятие кому-либо государственной религии, об ограждении православных от преследований и притеснений и т.д.) игнорировалось и блокировалось немецкими помещиками, пасторами и местной властью, представлявшей их интересы. В донесениях генерал-губернатору сообщалось о «признаках назревающего мятежа» в движении крестьян к православию. Местная власть заявляла, что складывает с себя ответственность за сохранение спокойствия в крае, и требовала прислать войска. Чтобы засвидетельствовать бунт, помещики и пасторы всячески пытались спровоцировать беспорядки: стали наказывать крестьян, лишали их арендных участков, вопреки распоряжениям центральной власти не отводили на лютеранском кладбище участков для православных и отказывали им в погребении.

Русский генерал-губернатор Головин под впечатлением такого напора стал отдавать противоречивые распоряжения, которые существенно затрудняли присоединение крестьян к православной церкви и играли на руку немцам. Так, он отдал приказ, запрещавший крестьянам являться в город без паспорта, а ведь получить паспорт у помещика было очень непросто. Он разрешал священникам совершать обряд присоединения в имениях, но лишь в сопровождении губернского чиновника, а их было всего четыре и потому они не могли сопровождать священника всякий раз, когда это требовалось. Когда же епископ Филарет добился, чтобы функции губернских чиновников по засвидетельствованию присоединения выполняли мызные судьи, те стали всячески уклоняться от этой обязанности. С противодействием столкнулось и распоряжение епископа, согласно которому желающий стать православным мог отправиться для этой цели в ближайший город, имея на руках направление от мызного управления (т.е. мызной конторы протестанта-помещика). Такое направление крестьянину выдавалось, но зачастую с указанием города, где православного священника не было. О мытарствах, которые местные немецкие власти искусственно создавали для крестьян на пути к православию, И.С. Листовский пишет следующие пронзительные строки: «Приходит туда (т.е. в город, указанный в направлении) крестьянин, ему вымажут лицо и голову дёгтем. Он идёт в другой город; но, не допуская до священника, его выпорют и засадят в тюрьму, где он три или четыре месяца просидит, прежде чем Филарету удастся упросить генерал-губернатора распорядиться о его освобождении. А семья 3–4 месяца без работника, что вызывает несостоятельность к платежу за землю, и его потом выгоняют из усадьбы. И выпустят-то его из тюрьмы не в его одежде, а арестантской, с чёрным треугольником на спине, да кому обреют лоб, кому правую или левую стороны головы. Отправляют же домой целою толпою связанными не прямым путём, а заставят исколесить всю Лифляндию, преимущественно те места, где было движение к присоединению, для вразумления, что то-де будет и вам.

Где было движение к присоединению, там, доносили, бунт и посылали войска. Иных прогоняли сквозь 1500 шпицрутенов по два раза, а депутат дворянский фон Нумере приговаривал: “Так будет наказан всякий, кто только пожелает в тёплую землю, в русскую веру, не будет слушать помещиков и пасторов, а будет слушать обманщиков, возмутителей”»^{159}. Поистине, испытания, которые претерпевали крестьяне, стремившиеся к православию, делали из них страдальцев. И этот крест страдания, выпавший на их долю в XIX в., был, по-видимому, не менее тяжёл, чем тот, который несли последователи Христа в эпоху раннего христианства. И в такой ситуации епископ Филарет, не уклонявшийся, по собственному признанию, от битв из страха, ничего не мог изменить, поскольку достойной защиты верховной властью дела православия в Прибалтийском крае не было.

А между тем одно распоряжение генерал-губернатора Головина, несмотря на сопровождавшие его оговорки и ограничения, сообщило новый импульс религиозному движению в крае. С 1 сентября 1845 г. крестьянам дозволялось являться к ближайшим православным священникам, имея при себе разрешение от мызного управления. Это распоряжение не только упрощало переход в православие, но и являлось для крестьян официальным свидетельством того, что принятие православной веры официально не запрещается. В этой ситуации вновь возродились прежние надежды, снова поползли слухи о выделении земельных наделов присоединяющимся к православию.

Однако в конце 1845 г. под влиянием немецких помещиков появилось постановление Николая I о введении срока не менее 6 месяцев между изъявлением желания перейти в православие и действительным присоединением к Православной Церкви через святое миропомазание. Согласно официальному разъяснению, установление такого срока должно было дать крестьянам возможность «зрело размыслить о своём намерении». На практике же затягивание процесса перехода в православие позволяло помещикам в течение 6 месяцев применять в отношении крестьянина всевозможные меры материального, физического, психологического воздействия, чтобы не допустить его отпада от лютеранства. Не удивительно, что такое постановление императора было встречено с восторгом его немецкими подданными.

В то же время дело утверждения православия в Прибалтийском крае всё же продвигалось вперёд: высочайшим повелением были подтверждены имущественные права Православной Церкви в Прибалтийском крае и обеспечивалось участие в приходских судах заседателя от православных; строились православные храмы (общим числом 25, из них – 10 в эстонской части края), при которых предусматривалось открытие церковно-приходских школ; православные крестьяне освобождались от всяких повинностей в пользу лютеранских пасторов и церквей, им дозволялось перемещаться без паспортов в пределах территории своих приходов; для них осуществлялись церковные службы на родном языке; формально был решён вопрос об отведении мест (за вознаграждение владельцам) для православных кладбищ при новых приходах и беспрепятственном погребении православных в прочих местах на особо отведённых участках на лютеранских кладбищах. Для подготовки православных священников был разработан проект духовного училища (открыто в Риге в 1847 г., ректор протоирей Вл.Г. Назаревский), в основу деятельности которого была положена мысль преосвященного Филарета о взаимном сближении разноплемённых воспитанников (эстонцев, латышей, русских) в условиях преподавания на русском языке. Одновременно, ввиду того, что православные священники не владели местными языками, осуществлялся поиск подходящих людей для священнослужения из числа эстонцев и латышей. Первыми такими священниками стали эстонцы Иоанн (Яан) Колон (приход Харгла – Мынисте) и Киприан Сарнет (приход Халлисте-Каркси).