Текст книги "Прибалтика на разломах международного соперничества. От нашествия крестоносцев до Тартуского мира 1920 г."

Автор книги: Любовь Воробьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 38 страниц)

Одновременно в городах было введено новое полицейское управление и полицейские суды по аналогии с внутренними русскими губерниями. Города были разделены на части и кварталы. За порядком в них следили частные приставы и квартальные надзиратели. Новая полиция была напрямую подчинена наместническому управлению.

В общем, в царствование Екатерины II с реализацией учреждения о губерниях и общего городового положения суды, порядки, учреждения в Эстляндии и Лифляндии стали те же самые, что и на пространстве всей тогдашней России. Чиновники получали жалованье от казны, а суд и администрация ничем не отличались от соответствующих учреждений в других губерниях.

Местные прибалтийско-немецкие элиты были вынуждены временно примириться с реформами Екатерины II. Что касается положения крестьян, то облегчения их участи в период царствования Екатерины не произошло. Напротив, крепостная зависимость значительно усилилась. Это было неизбежным следствием Жалованной грамоты дворянству.

После смерти императрицы в 1796 г. Павел I, по вступлении своём на престол, повелел восстановить управление Эстляндией и Лифляндией в том виде, в каком оно существовало до введения института наместничества в 1783 г. Таким образом, старые порядки в области администрации, судопроизводства, городского управления и рыцарства восстанавливались в прежнем, дореформенном виде. Павел сделал несколько исключений, в частности: взнос податей продолжался по прежде изданным указам, изменения не затронули и ряд присутственных мест – губернское правление и казённую палату с казначейством^{123}. В то же время император распространил на Прибалтику рекрутскую повинность. Военная служба длилась 25 лет и была возложена помещиками на бобылей. Примечательно, что впоследствии военный опыт возвращавшихся домой отставных солдат выдвинет отдельных их представителей в руководители крестьянских волнений в XIX в.

V.4. Регулирование аграрных отношений в Прибалтике при Александре I, борьба сторонников реформ (из числа немцев и русских) за облегчение положения эстляндских и лифляндских крестьян

В рамках проводившихся при Александре I государственных преобразований особое внимание было обращено на положение крестьян в Эстляндии и Лифляндии. По сути, Александр следовал заветам своей великой бабки, взгляды которой он безусловно разделял и, так же как и она, искал компромисс между желаемым и возможным, не проявляя, впрочем, той воли и последовательности при обеспечении интересов России на её окраинах, которые были свойственны Екатерине Великой. При нём было принято крестьянское положение 1804 г., ограничивавшее крепостное право в Прибалтике, и проведены реформы 1816 и 1819 гг., обеспечившие личное освобождение крестьян от крепостной зависимости без закрепления за ними земельных наделов. Из либерального лагеря России было много справедливой критики в адрес этих реформ. Однако в условиях сложившегося остзейского порядка, который Александр не решился «обрусить», даже такие реформы не дались легко их инициаторам и исполнителям. Об этом, в частности, свидетельствуют неотделимые от поражений победы предводителя лифляндского дворянства, ландрата Фридриха (или Фёдора Фёдоровича) Сиверса и председателя рижской ревизионной комиссии, действительного статского советника Александра Ивановича Арсеньева, о которых речь пойдёт позже. Сейчас эти имена забыты. Но когда-то они были очень известны в Прибалтийском крае. «Не гремели они ни славою, – пишет биограф, – ни огромными связями, ни богатством, ни роскошью, но Сивере и Арсеньев были истинно честные люди, которых давай Бог больше всякой стране и всякому государству»^{124}.

Три фактора определили поворот правительства к крестьянскому вопросу в Прибалтике.

Первый фактор – внешнеполитический. Крестьянские волнения на западных границах империи воспринимались как вызов безопасности, особенно в условиях начавшихся наполеоновских войн.

Второй – экономический. Неэффективность барщинного помещичьего хозяйства становилась всё более очевидной. Ввиду резко возросших долгов эстляндских и лифляндских помещиков Александр I был вынужден удовлетворить их просьбу о предоставлении беспроцентной ссуды.

Третий фактор – морально-этический. По мере роста образованности имущих слоев российского общества, включая прибалтийские губернии, а также в условиях влияния идей французских просветителей и Великой французской революции на духовное развитие Европы крепостное право всё более воспринималось как исторический анахронизм, попрание справедливости и прав человека.

Главным препятствием на пути подготовки и проведения крестьянских реформ явилось глухое и упорное сопротивление немецких помещиков, крепко державшихся за свои средневековые привилегии. Это осложняло задачу Александра, поскольку он не считал возможным игнорировать настроения среди немецкого дворянства, пополнявшего в Российской империи корпус военных, администраторов, учёных, специалистов разного профиля и прочно интегрировавшегося в российскую элиту. В то же время, как показывает ход реформ, всегда на службе у государя находились люди (и среди немцев, и среди русских), которые, следуя своим убеждениям, настойчиво защищали права крестьян, не страшась ненависти и козней со стороны «ретроградной» оппозиции, как они сами называли своих противников. Хотя император и поддерживал честную и самоотверженную деятельность этих крестьянских заступников, но поддержка эта имела свои пределы.

Следует сказать, что крепостное право в Прибалтике утвердилось почти на полтора столетия раньше (вторая половина XV в.), чем в России (конец XVI в.). При этом изначально отношения между помещиками и крестьянами в Прибалтике принципиально отличались от таковых в России. Это была власть иностранных пришельцев, установленная силой оружия. Власть победителя-тевтона, осознающего своё цивилизационное превосходство над национально, культурно и ментально чуждым ему коренным населением. Власть тотальная, высокомерная, немилостивая. Здесь, в отличие от России, не могло быть осознания принадлежности к одному народу, единство которого крепилось исторической памятью, одним языком, веками складывавшимися обычаями, традициями, бытом. Здесь не могло быть тех патриархальных отношений между помещиком и крестьянином, между хозяином и работником, которые существовали на Руси и в силу которых в восприятии крестьянина плохому (злому) помещику всегда противостоял хороший (добрый)[47]47
  Примером доброго помещика может служить великий русский полководец Александр Васильевич Суворов, который был отцом и братом не только солдатам, но крепостным крестьянам В 1786 г. крестьянам принадлежавшего ему села Ундол он писал следующее: «…У крестьянина Михаила Иванова одна корова! Следовало бы старосту и весь мир оштрафовать за то, что допустили они Михаилу Иванова дожить до одной коровы. Но на сей раз в первые и последние прощается. Купить Иванову другую корову из оборочных моих денег. Сие делаю не в потворство и объявляю, чтобы впредь на то же никому не надеяться. Богатых и исправных крестьян и крестьян скудных различать и первым пособлять в податях и работах беднякам. Особливо почитать таких неимущих, у кого много детей. Того ради Михаиле Иванову сверх коровы купить ещё из моих денег шапку в рубль. Ближайший повод к лени – это безначалие…» Цит. по: Шахматнов Н.Ф. Храни Господь Потёмкина. М.: Товарищество советских писателей, 1991. С. 83.


[Закрыть]. Достаточно вспомнить повесть А.С. Пушкина «Дубровский», в которой отец и сын Дубровские предстают как «добрые» и справедливые помещики, в противоположность властному и деспотичному Троекурову. Но и у «злых» помещиков не было хлыста надсмотрщика, понуждающего к непосильному труду на барщине, не было того произвола, приправленного, если говорить словами Ю. Самарина, «безграничным презрением цивилизованного рыцарского племени к отверженному племени холопов». Вынужденное пение девушек во время сбора ягод, «чтоб барской ягоды тайком уста лукавые не ели», А. С. Пушкин в романе «Евгений Онегин» («энциклопедии русской жизни», по выражению В. Белинского) насмешливо относит к «затеям сельской простоты» и, по-видимому, одобряет Онегина за то, что «ярём он барщины старинной оброком лёгким заменил». Конечно, эти поэтические зарисовки не дают исчерпывающих представлений об отношениях между крепостными и помещиками. Ведь тот же Пушкин написал стихотворение «Деревня» и обратился к теме Пугачёвского бунта, показав, что крестьяне далеко не всегда мирились с несправедливыми сторонами своего социально-экономического положения. Однако положение это не усугублялось унизительным подчинением чужаку и завоевателю.

В Прибалтике же социально-экономический гнёт был воедино слит с национальным и достигал таких возмутительных форм, которые вызывали протест также и у самих немцев. Среди немецких критиков крепостного строя в Прибалтике особенно выделяются преподаватели-публицисты Гартлиб Гельвиг Меркель и Иоганн Христоф Петри. Они были вынуждены публиковать свои работы в Германии, поскольку там были более свободные условия для издания книг.

Основным трудом Меркеля стала книга «Латыши, особенно в Лифляндии, в конце философского века» (1796 г.). Своих соплеменников он назвал потерявшими совесть палачами, которые превратили ливонских крестьян в безжизненное орудие своего корыстолюбия. Ужасающее положение, в котором пребывали ливонские крестьяне, сделало их рабски пугливыми и недоверчивыми. Меркель не раз был свидетелем, как «за 30 шагов, проходя мимо помещичьего дома, латышский крестьянин снимает шляпу и приседает (нельзя сказать кланяется) при всяком взгляде на помещика. Потом он крадётся, понурив голову, чтобы поцеловать у него кафтан или ногу. Если тот заговорит с ним, он подозревает при всяком вопросе своекорыстную хитрость и отвечает двусмысленно»^{125}. Однако рабская пугливость вовсе не исключала копившейся столетиями ненависти и отвращения к угнетателям, которые проявлялись даже в мелочах: ненавистным словом «немец» пугали непослушных детей, называли бодливую корову. Меркель не сомневался, что «в случае общего восстания ни одна немецкая нога не уйдёт отсюда». В своих трудах Меркель обосновывал необходимость освобождения крестьян от крепостной зависимости и выступал за тесное единение Прибалтийского края с Россией. За передовые для того времени взгляды по крестьянскому вопросу и русофильскую позицию Александр I наградил состарившегося Меркеля пожизненной пенсией. Остзейцы же (из числа «ретроградов») увидели в нём только «русского льстеца»^{126}.

К числу наиболее известных произведений Петри принадлежит книга «Эстляндия и эстонцы». Петри назвал прибалтийско-немецких помещиков всемогущим сборищем кровопийц, «которые откармливаются, пожирая за обильным столом мясо, кровь и пот крестьян». Петри писал, что крепостное право «ни в одной стране не является таким тяжким и не сопряжено с таким угнетением и мучениями, как в Эстляндии. Лица, побывавшие в Африке и Америке, утверждают, что даже самое страшное негритянское рабство не отличатся большей жестокостью и варварством, чем здесь, в этой стране»^{127}. Комментируя крестьянские волнения, Петри заявлял, что эстонцы вполне созрели для свободы, и требовал их полного освобождения от гнёта помещиков.

Взгляды Меркеля и Петри не были чужды и должностным лицам в Эстляндии и Лифляндии, в частности ландрату Сиверсу и его соратникам – ландратам Меллину и Герсдорфу. Гуманное направление их мировоззрения, вылившееся в желание способствовать улучшению быта крестьян, сложилось на основе сравнения неблагоприятного положения эстонцев и латышей с идеальными воззрениями философии тогдашнего времени о достоинстве и счастье человека. Обращение старого Меллина, приверженца Вольтера и Руссо, к своему сыну графу Августу Людвигу Меллину передаёт настроения среди просвещённой части прибалтийско-немецкого дворянства. А старый Меллин говаривал молодому следующее: «Дитя моё, отдадим добровольно нашим кормильцам крестьянам те права, которые мы со временем вынуждены будем отдать; придёт же время, когда это окажется необходимым, иначе пришлось бы отчаяться в божеской справедливости»^{128}.

На ландтаге 1803 г., благодаря усилиям и красноречию «старого дуба» Сиверса, сумевшего уговорить пассивную часть помещиков, были приняты первые крестьянские законы (или крестьянское положение) в Лифляндии. Хотя они были подготовлены по настоянию центрального правительства в специально созданном в Петербурге комитете из высокопоставленных государственных чиновников и представителей лифляндского рыцарства (или лифляндском комитете), победа либеральной партии в ландтаге над «ретроградной» далась не без борьбы и создала для Сиверса и его активных сторонников много врагов. Меллин младший, участвовавший в этой борьбе, так объяснял свою позицию: я ландрат (земский советник), а не адельсрат (дворянский советник). Такой подход, безусловно, встретил бы одобрение старого графа Меллина – просвещённого филантропа. Активные же защитники рыцарских привилегий, уязвлённые наступлением на их «исторические права», насторожились и ощетинились.

Между тем в 1804 г. Александр I утвердил крестьянские законы для Лифляндии и Эстляндии. Они предусматривали льготы главным образом для крестьян-дворохозяев и оставляли без внимания более многочисленный слой безземельных батраков и бобылей, совмещавших батрачество и содержание себя работой на ничтожном клочке земли. Что касается крестьянина-дворохозяина, то он приобретал право собственности на движимое имущество (определённое количество рабочего скота, орудия труда, все постройки, огороды, семенное зерно и т.д.). Он мог передать свой двор по наследству, был избавлен от телесных наказаний, его нельзя было отдать в рекруты. Формально за ними признавалось даже право покупки земли.

Был учреждён волостной суд из трёх человек во главе с помещиком. Один из судей назначался помещиком, другой выбирался дворохозяевами, третий – батраками.

В приходском суде, занимавшемся разбором жалоб крестьян, председательствовал помещик, а три заседателя избирались крестьянами.

Помещик имел право направлять бобылей батраками к крестьянам-дворохозяевам, посылать их на работу в имения или отпускать на заработки в город за соответствующий оброк. Дворовых крестьян помещик мог дарить, передавать по наследству и продавать. В отношении дворовых и крестьян-барщинников помещик имел право применять телесные наказания – до 15 палочных ударов. Более тяжёлые наказания требовали решения крестьянских судов.

Крестьянский закон затронул и главный нерв аграрных отношений: крестьянские повинности. Их надлежало устанавливать в зависимости от размеров и качества земли, как это было принято ещё при шведах. В целях обеспечения справедливости при определении крестьянских повинностей были созданы ревизионные комиссии. Поскольку реализация закона шла медленно, а ревизионные комиссии, если и работали, то крайне вяло и нерешительно, то в народе стали возникать толки об обмане, об укрывательстве чиновниками, помещиками и пасторами царской бумаги, содержание которой увязывалось крестьянами со своими давними мечтами, выходившими за пределы дарованных льгот. В результате, вопреки ожиданиям, крестьянские законы только усилили волнения среди эстонцев и латышей. Они выплеснулись наружу при принятии так называемых вакенбухов, т.е. документов, вводившихся ещё при шведах и фиксировавших размер повинностей. Помещики, чтобы увеличить размер повинностей, нередко шли на обман, завышая качество и количество земли. Председатель рижской ревизионной комиссии А.И. Арсеньев квалифицировал обмер земель в Лифляндии как «чистое шарлатанство», а оценку земель как «педантичный обман». В результате при проведении закона в жизнь барщина не сократилась. В народе говорили: «Не следует нам брать ни вакенбухов, ни выбирать судей. Государь этого не хочет, вакенбухи-то не от государя идут и не то в них написано, что Государем обещано». В некоторых уездах, преимущественно в Рижском и Дерптском, крестьяне действительно отказались принимать новые вакенбухи. Гражданское начальство тотчас же прибегло к военной силе, начались усмирения, присылка казаков и пр. Тем не менее волнения по деревням не утихали с августа по конец октября 1805 г., вспыхивая то в одном, то в другом месте. В противостоянии с регулярными войсками погиб один из крестьянских вождей оясооский барщинник Харми Эварт – по определению местных властей, человек с «подлинно пугачёвской душой».

В этот трудный для властей период на сцену снова выступил ландрат Сивере. Разъезжая без устали из деревни в деревню и неутомимо толкуя смысл нового положения, он успокоил крестьян и показал центральному правительству всю «неуместность строгих мер против возникших недоразумений». Примечательно, что, как только крестьяне Венденского уезда, где вёл разъяснительную работу Сивере, поняли, что регулирование повинностей и вакенбухи исходят действительно от Государя, а не от немецких помещиков, которым они не доверяли, почва для конфликта сразу исчезла. Сам факт распространения на эстонцев и латышей имперской власти воспринимался ими как перспектива освобождения из-под ненавистного немецкого владычества и мирил их с обременительными повинностями, которые до этого являлись причиной волнений. То есть налицо была тяга к «обрусению» в екатерининском понимании: к верховенству государственных начал над правовой гегемонии немецкого меньшинства. По свидетельству председателя вольмарской ревизионной комиссии, везде и все крестьяне говорили одно: пусть нам будет хуже, но по воле государя. В подтверждение искренности таких заявлений вольмарскии председатель комиссии приводит следующий случай: когда помещик Лилиенфельд из гуманных соображений предложил крестьянам более выгодный, чем зафиксированный в вакенбухах, контракт, те отказались, заявив, что хотят исполнить волю Государя, даже если бы их положение стало хуже нынешнего. Такой ответ, по-видимому, растрогал председателя ревизионной комиссии. В своём донесении начальству в Петербург он, несмотря на крестьянские волнения, писал: «Народ вообще разумен и добр, но угнетён…»^{129}

Следует сказать, что благородное, деятельное и бескомпромиссное заступничество за угнетённых крестьян со стороны высокопоставленных представителей прибалтийско-немецкого дворянства было по достоинству оценено Александром I. В случае с Сиверсом император отменил распоряжение тогдашнего генерал-губернатора графа Буксгевдена об отстранении Сиверса от должности главного церковного старосты, отдал ему в аренду одно из курляндских казённых имений, пожаловал кавалером св. Анны 1-й степени и назначил курляндским гражданским губернатором. Этот поток монаршей милости, излившийся на Сиверса, произвёл сильное впечатление в прибалтийских губерниях и затронул чувствительную струну в душах честолюбивых немецких рыцарей. С тех пор, как свидетельствует в своих записках граф Меллин, нередко случалось, что записные угнетатели крестьян и «ретрограды» притворялись либеральными друзьями крестьян, лишь бы только получить орден.

То, при каких обстоятельствах умер Сиверс, характеризует его так же, как и прожитая жизнь. По свидетельству современников, это был человек необыкновенно пылкий, резкий в выражениях, неспособный смущаться препятствиями, но вместе с тем человек вполне честный, отъявленный враг всякой «фальши» и «рассчитанного двумыслия», не стеснявшийся при всех говорить в глаза правду. Вспыльчивость соединялась в нём с благородством души. Так вот, как рассказывает в своей книге граф Меллин^{130}, во время ревизии в одной из губерний Сиверс вскрыл значительные злоупотребления. Виновные, видя совершенную невозможность подкупить Сиверса, подсыпали ему яду. Хотя своевременно принятые меры предупредили скоропостижную смерть, Сиверс так и не смог вполне оправиться от отравления и умер 25 декабря 1823 г., на 77-м году жизни.

Соратник Сиверса граф Меллин, своим заступничеством за крестьян возбудивший против себя ненависть «ретроградной» партии, также пользовался поддержкой и благоволением императора. В 1814 г. он был, по высочайшему повелению, назначен членом рижского отделения лифляндского комитета по крестьянским делам. Защищая дело крестьян, он снова показал себя как земский, а не дворянский советник. Например, в вопросе по развёрстке взносов при постройке церквей он настаивал, чтобы крестьяне занимались лишь подвозкой материалов, а в вопросе об издержках по снаряжению рекрутов он требовал, чтобы все расходы падали прямо на дворянство, а не на крестьян, несущих личную воинскую повинность. Реакция представителей дворянского сословия не заставила себя ждать. Меллин был объявлен врагом дворянства и изменником корпорационных привилегий. Ландтаг 1815 г. резко обвинил Меллина в том, что он вместо защиты дворянских прав хочет обременить лишь дворянство новыми расходами. В результате неравной борьбы Меллин был вынужден отказаться от должности ландрата, которую занимал в течение 21 года, а также от должности члена крестьянского комитета. Хотя Александр I не вмешивался во внутренние дела прибалтийского дворянства, своё отношение к произошедшему он всё-таки выразил, наградив Меллина за оказанные услуги Прибалтийскому краю табакеркою и пенсией в 1000 рублей в год. Кроме того, он оставил должность дворянского члена в крестьянском комитете, которую занимал Меллин, вакантною, не утвердив кандидатуры, предложенные из стана противников Меллина и приверженцев исторического права^{131}.

По воле Государя в мае 1805 г. на должность председателя рижской ревизионной комиссии был назначен действительный статский советник Александр Иванович Арсеньев. Он нисколько не уступал просвещённым и честным представителям немецкого дворянства в ревностном исполнении служебного долга и имеет не меньшие заслуги в деле облегчения положения прибалтийских крестьян. Если Сиверс и Меллин способствовали подготовке и принятию Крестьянского положения 1804 г., то Арсеньев внёс значительный вклад в его реализацию и усовершенствование.

При вступлении в должность Арсеньев узнал, что его предшественник генерал-майор Веригин при раздаче вакенбухов едва не был убит крестьянами и спасся только благодаря быстрому прибытию военной команды. Заподозрив, что такое ожесточение кроется в несовершенстве самих вакенбухов, составленных по шведской таксе, он во всех подробностях изучил шведскую таксационную систему (поземельную и податную). В результате он пришёл к выводу, что многие ссылки на шведское законодательство неверны и что многие принципиально важные постановления шведского правительства или совершенно забыты, или преднамеренно скрыты. В своём донесении в Петербург министру внутренних дел графу Кочубею Арсеньев сообщил, что комитет, разрабатывавший лифляндское крестьянское положение, упустил из виду целую страницу шведского законодательства, благоприятную для крестьян. «Если держаться шведской таксы, – заключил Арсеньев, – то следует держаться её во всей её силе».

Затем Арсеньев совершил поездку по деревням Лифляндии. Свои наблюдения он изложил в докладных записках министру внутренних дел графу Кочубею. Эти записки являются ценнейшим свидетельством тогдашней жизни эстонских и латышских крестьян в Лифляндии.

Прежде всего, Арсеньева удивила малочисленность сельского населения при огромности поместий. На 20–30 тысячах десятин едва насчитывалось 500–600 душ. При этом пропорция между взрослыми и малолетними (т.е. между взрослыми или тягловыми рабочими, с одной стороны, и нетягловыми, с другой) отличалась от таковой в России. Так, в России тягловые рабочие составляли 2/5 всего населения, а у добрых помещиков, у однодворцев и во многих казённых селениях – даже 1/2, что указывало на высокую рождаемость и как следствие этого большое число малолетних. В Лифляндии же число тягловых превышало число малолетних и иногда доходило до 3/5 населения. Такое положение дел Арсеньев объясняет коренным притеснением, мешающим народу умножаться при таком множестве земли и способов к пропитанию.

В связи с этим Арсеньев особо указывал на бедственное состояние батраков, погружённых, как он писал Кочубею, в глубину нищеты, да ещё нищеты страдательной, измученной работами. Зато, не редкость, продолжает Арсеньев, увидеть девку лет семидесяти и седых холостяков, ибо «народ распложается по мере безопасности пропитания детей, а здесь есть нечего и народ принуждён монашествовать».

Донесения аналогичного содержания направлял Кочубею и Сиверс. Вот его слова: «Главнейшую причину малолюдства в Лифляндской губернии должно приписать бедному состоянию батраков, которые век свой, с жёнами и детьми, голод терпели и в нужде страдали, хотя они все работы как на помещика, так и на хозяина (т.е. крестьянина-дворохозяина) отправляли. Голод и нужда принуждали их бежать в соседние губернии, и оттого Курляндская, Литовская и Псковские губернии наполнены лифляндскими крестьянами, даже и в Швецию многие бежали, на лодках переплавляясь через море. Теперь значительно улучшилось состояние крестьян-хозяев, но бесконечно ухудшилась горькая участь батраков»^{132}.

В 1806 г., когда в рижской ревизионной комиссии председательствовал Арсеньев, в Лифляндской губернии насчитывалось не более двадцати пяти тысяч крестьян-хозяев, а число батраков доходило до трёхсот тысяч человек. В своих многочисленных докладах министру Арсеньев ходатайствовал, чтобы правительство, улучшив быт лифляндских крестьян-хозяев, не медлило с улучшением быта и крестьян-батраков.

Важно отметить, что для обоснования такого ходатайства не нужно было никаких уловок, никакого сгущения красок. Нужно было просто говорить правду. И эта правда в подробном и обстоятельном изложении Арсеньева потрясает.

В своих записках, многие из которых представляли собой обширные и многосторонние доклады, Арсеньев фиксирует расслоение внутри крестьянского сословия, противопоставившего крестьянина-хозяина и батрака, и анализирует отношения между помещиками и крестьянами сквозь призму такого расслоения.

Крестьянин-хозяин имеет часть господского поместья, отмежёванного и отданного ему во владение. Он называется гакнером, полугакнером и т.д. в зависимости от размера участка. Батрак же ничего не имеет, в отдельных местностях крестьянин-дворохозяин отводит ему крошечный клочок земли, с которого он должен себя содержать.

Хозяин и батраки живут в одном большом строении, большую часть которого занимает хозяин с семьёй. Батраки ютятся в чёрной избе, отделённой глухой стеной от хозяйских покоев. Например, в холопьей избе у гакнера помещалось 20 человек, не считая детей. Они скучены без всякого различия пола, мужья и жёны, девушки и парни.

Хозяин, являясь крепостным своего господина, в то же время выступает главой и повелителем на отведённой ему земле. Он решает, кого из батраков направить на барщину, остальные же все работают на него. На барщину он стремится послать худших работников, оставляя лучших себе, из-за чего между барином и хозяином возникают беспрестанные распри. При этом барщина для батрака – отдых, если сравнивать её с работой на хозяина, которой нет ни меры, ни пределов. Жена, дети хозяина мучают его или посылками, или работою, или побоями. Он слышит только брань и попрёки. Если положение холостого батрака сравнительно сносно, то женатого – самое отчаянное. Особенно страдали дети батраков, которые, подросши, становились игрушкой хозяйских детей, терпели побои своих несчастных, выбивающихся из сил матерей, являлись причиной скорби и слёз горемычных родителей, переживавших за их будущее. Арсеньев указывает на множество случаев, когда хозяева выгоняли малых и осиротевших детей, не хотели их кормить. В результате некоторые из них умирали с голоду.

Из собранных справок Арсеньев установил, что батраки, за 365-дневную и ночную работу, получают крайне скудное пропитание и крайне жалкую одежду. Участь их до того несчастна, что, как бы они ни трудились, им никогда не выбраться из бедственного состояния. По этой причине многие из батраков не женились. Они стремились попасть в милость к жене хозяина. И после смерти мужа старуха, прельщённая работником, выходила за него замуж и делала хозяином.

Арсеньев не уставал убеждать правительство, что в целях утверждения благосостояния народа предметом законодательства должны быть батраки. В их поступках и поведении он видел, прежде всего, проявления того, как они стеснены и как вредно такое рабство для государства.

Арсеньев был свидетелем, как ранним утром работники конные и пешие приходят на барскую мызу, чтобы остаться на всю неделю. Обычно это толпа из ста или двухсот человек, разного возраста и пола. Это оборванные, запачканные, испитые люди, вынужденные бродить, как цыгане, без жилья и крова, укрываться от непогоды в хлевах и сараях, а от холода зимой – в ригах, поскольку для них не предусмотрено никакого помещения. Они должны приходить со своим хлебом и своим кормом для лошадей. Некоторые помещики отпускают харчи от себя. Это даёт повод работникам требовать того же и от своих врагов – крестьян-хозяев.

Нужда и голод учат красть. Батраки пробираются на барскую кухню, в огороды, где приворовывают хлебца и разные плохо лежащие вещи. Таким путём некоторым удаётся нажить лошадь или корову.

Утром староста или кубайс выгоняет батраков на разные работы и следит, чтобы барщина отправлялась исправно. Но батраки не спешат, зная: сделаешь одну работу, дадут другую. Помещик в наказание увеличивает работу, а батрак лукавит и увиливает, стараясь работать для виду. Староста бегает с плетью или палкой, бьёт то того, то другого. Битый берётся за работу, а небитый отлынивает. Примечательно, что староста и приказчик научились извлекать наживу из своего положения надсмотрщика даже среди практически неимущих. Тех, кто ублажил их подарком, они щадили. И, напротив, налегали на тех, кто пришёл с пустыми руками. Прийти же с подарком можно было не иначе, как отняв кусок хлеба у своего ребёнка.

В своих донесениях министру Арсеньев не только подробно описывал быт батраков и излагал невыгоды обязательной барщины, но и делал предложения по улучшению ситуации в Прибалтийском крае. В конечном итоге он представил графу Кочубею полный проект переделки крестьянского положения 1804 г. В основу проекта было положено три общих положения.

Во-первых, по закону совести и правды, человек, ничего не получающий, не обязан ничего уделять из своей собственности тому, кто ничего ему не даёт. Отсюда делался вывод, что нет правомерного основания дозволять помещику распоряжаться рабочими силами сельского пролетариата, т.е. батраков.

Во-вторых, правительство в праве требовать от помещика, чтобы он обеспечил средства к безбедному существованию не одному какому-либо классу, а всем крестьянам, прикреплённым к его имению. Эту обязанность он должен исполнять отводом поземельного надела в определённом размере.

В-третьих, все крестьяне, приписанные к одному имению, имеют право на получение одинакового надела, за который должны отбывать одинаковую повинность^{133}.

Для уравнения в наделе и повинностях крестьян между собой (хозяев и батраков без различия) Арсеньев предлагал принять за единицу тягло, под которым понимал взрослого женатого или могущего жениться работника. С каждого тягла и отведённого на него от восьми до шестнадцати десятин земли полагалось работать на помещика два дня в неделю, или 104 дня в году.

По сути, Арсеньев выступал за перенос в Лифляндию великорусской системы развёрстки земли и повинностей[48]48
  В одном из своих донесений Арсеньев пишет следующее: «…кто бывал в так именуемых вольных государствах, видел, несомненно, бедное положение сельских работников; их нанимают особо на каждую работу: вспахать, взборонить, сжать, обмолотить; после их сгоняют и они обыкновенно нищие, потому что стечение ищущих работ даёт средства богатым платить им такую малость, что они не могут содержать своего семейства; посему, из всех народов в мире, хлебопашцы российские суть блаженнейшие, несмотря на их мнимое рабство, которое есть истинная свобода у добрых помещиков, поелику российскому хлебопашцу платятся за его работу первой материей к обработке – землёй, с которой он получает законный рост своих трудов и довольство своего семейства». Источник^- Сиверс и Арсеньев. С. 516.


[Закрыть]. Хотя Арсеньев, согласно его критикам, упустил из виду, что тягло в великорусских губерниях было неразрывно связано с общинной формой землевладения и потому его было практически невозможно применить к установившейся в Лифляндии форме личного, наследственного владения, всё же многие из лифляндских помещиков (например, Криднер, Гапзель, граф Миних) выступили сторонниками проекта о введении тяглового надела.