Текст книги "Прибалтика на разломах международного соперничества. От нашествия крестоносцев до Тартуского мира 1920 г."

Автор книги: Любовь Воробьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 38 страниц)

Первоначально новая тенденция присоединения к православию заявила о себе в юго-западной части Эстонии. Крестьяне Леальского лютеранского прихода возмутились высокими ценами за церковные требы (в частности, за конфирмацию), и сразу же поползли слухи о том, что переходящие в православие освобождаются от церковных сборов, а земли имений помещиков будут разделены между православными крестьянами. 25 апреля 1883 г. первым принял православие портной Адам Пябо. За ним последовали другие, причём не только крестьяне, но и местный ремесленный и торговый люд. Из Леаля движение постепенно распространялось на окрестные волости и деревни. В 1883 г. в Эстляндии приняли православие 2469 лютеран и более 500 человек подали письменное заявление о своём желании перейти в православную веру. Пасторы и помещики, поддержанные немецкой периодической печатью, ответили не только информационно-психологическими акциями по компрометации движения, но и требованиями в судебном порядке от присоединившихся ликвидировать задолженности по лютеранским повинностям. А это могло привести к разорению крестьян. Никакие жалобы православных местным властям не помогали, поскольку те смотрели на сбор лютеранских повинностей как на законный акт.

Князь Шаховской, назначенный в 1885 г. губернатором Эстляндской губернии, вмешался в разбирательство подобных дел. Реализуя политику Александра III по защите православных верующих и православных общин, он подтвердил оспаривавшийся немцами указ от 13 ноября 1860 г. (ст. 587 и 588), запрещавший взимание с православных крестьян повинностей в пользу лютеранской Церкви, и запретил помещикам вносить в договорные контракты на аренду земли пункты, обязывающие православных нести лютеранские повинности. Крестьянин же получал право заявлять претензии при нарушении помещиками и пасторами закона о лютеранских повинностях.

Позиция Шаховского создала благоприятную атмосферу для новообращённых и ослабила сопротивление помещиков и пасторов. Немалую роль в этом отношении сыграли и решения Александра III, которые Шаховской неукоснительно выполнял.

Так, лютеранские консистории (территориальные церковно-административные управления) были поставлены под контроль центральной власти, а лютеранские проповедники, препятствовавшие принятию православия местным населением и осложнявшие деятельность православных приходов, теперь отрешались от должности. Если бы такие решения были приняты в 1840-х гг., вопрос о цивилизационном единении прибалтийской окраины с Россией не стоял бы так остро при Александре III. Теперь же за период 1883–1887 гг. (при архиепископах Донате и Арсении) к православию в Эстляндии присоединилось 12 500 крестьян^{241}. В 1888 г. движение стало спадать, но не прекратилось, а вошло в более умеренное русло.

Рост числа новообращённых потребовал создания новых приходов. До 1883 г. в Эстляндии действовало 13 церквей. В период 1883–1893 гг. было открыто 19 приходов. На первых порах богослужение, как это имело место и раньше, совершалось в тесных крестьянских избах, специально нанятых помещениях, не вмещавших всех желающих молиться. Прежний опыт показывал, что долгое оставление приходов в таком жалком состоянии чревато отпадением новообращённых чад, ещё не утвердившихся в православии. В этих условиях князь Шаховской выступил оперативным и настойчивым ходатаем правительственной помощи. Поскольку в Империи при Александре III развернулось невиданное прежде строительство церквей и часовен, правительство удовлетворило ходатайство эстляндского губернатора, выделив на строительство церквей, приходских училищ и причтовых зданий 420 000 рублей с рассрочкой на 6 лет.

Помимо обеспечения финансирования строительных работ Шаховской решил вопрос и с приобретением земельных участков под церкви и церковные здания. Долгое время создание православной инфраструктуры в крае заметно тормозилось неуступчивостью большинства помещиков, наотрез отказывавшихся в вопросе о земле вступать в какие-либо соглашения с православной Церковью или же запрашивавших чрезмерно высокую цену, что было равносильно отказу. По этой причине православные храмы часто строились вдалеке от населённых пунктов (на расстоянии 3–4 км), на бросовой земле или даже в лесу, куда доступ прихожан был неудобен и затруднён. Князь Шаховской решительно изменил такое положение вещей, приступив к безусловному и безотлагательному исполнению Указа Александра III от 10 февраля 1886 г. «Правила о порядке отчуждения и занятия частных недвижимых имуществ для надобностей православных церквей, молитвенных собраний, кладбищ, причтов и школ в прибалтийских губерниях». Теперь, в случае невозможности достичь добровольного соглашения с местной властью и собственниками недвижимости, требуемый земельный участок принудительно отчуждался с уплатой владельцу соответствующего вознаграждения. Применение «Правил отчуждения» отрезвило местных землевладельцев и облегчило задачи православной Церкви.

Губернатор Шаховской считал, что стремление к переходу в православную веру, проявившееся среди эстонского населения губернии, имеет важное государственное значение, поскольку оно позволяет не ограничиваться введением единообразных учреждений, а стремиться к более широкой цели – внутреннему слиянию края с империей в исповедании единой веры. Имея в виду эту более широкую цель, Шаховской предложил создать в Ревеле епископскую кафедру и назначить на неё архиерея-эстонца, с тем чтобы он, благодаря знанию местного языка, стал деятельным миссионером православия в Эстляндии. В качестве кандидатуры на этот пост Шаховской предложил протоиерея Дионисия Тамма. Однако противники назначения эстонца на должность Ревельского епископа, в том числе и Рижское епархиальное ведомство, обращали внимание на то, что «представители православного духовенства эстонского происхождения относятся враждебно и с недоверием к своим сослуживцам русского происхождения». Отсюда следовал вывод, что назначение эстонца на должность епископа, хотя бы и не самостоятельного, а только викария Рижской кафедры, приведёт не к объединению и примирению племенной розни, а, напротив, к образованию среди местного духовенства крепко сплочённой эстонской партии, которая будет действительно стремиться к угнетению своих русских собратий^{242}. Такую точку зрения разделял и обер-прокурор Святейшего Синода К.П. Победоносцев, считавший, что знание епископом народного языка является весьма желательным, но при наличии остальных качеств, необходимых для его звания. В конфиденциальном письме он убеждал Шаховского: «Необходима большая осторожность в отношении к инородческому элементу: горькие опыты у нас на виду на всех наших окраинах….Верьте: покуда русская власть не стала в этом крае твёрдою ногою и русский элемент не приобрёл там решительного авторитета, неблагоразумно пускать эстонцев и латышей в высшие должности, особливо в Церкви»^{243}. Касаясь миссии православия в Прибалтийском крае, Победоносцев советовал эстляндскому губернатору проводить благоразумную политику, т.е. действовать последовательно, двигаясь мерными шагами, но ничего не уступая из пройденного. Увлечение же мыслью о пропаганде, считал Победоносцев, может привести на ложный путь и испортить государственное дело. Чтобы не допустить этого, он писал Шаховскому: «Достаточно нам принимать искренно к нам идущих и наблюдать, чтобы было, куда принять их, т.е. к церкви, к пастырю и школе. Если этих устроим, остальное придёт само собой, но если заберём столько, сколько не можем устроить, то, несомненно, последуют отпадения. Важнее всего, чтобы то, что приобретено, оставалось за нами крепко»^{244}.

Шаховской был вынужден признать реалистичность такого совета, поскольку на собственном опыте столкнулся с существованием пределов для расширения православно-миссионерской деятельности. Эти пределы ставило, в частности, действующее в крае особое остзейское законодательство, в котором закреплены политические и экономические права прибалтийско-немецкого дворянства. С опорой на свои права немцы препятствовали и распространению православия, и объединению края с Россией. Понимая, что сила всегда на стороне действующего закона, каким бы несовершенным и несправедливым он ни был, Шаховской, чтобы подорвать эту силу, утвердил государственный статус русского языка в крае. Кроме того, он настоял на проведении административных реформ суда и полиции, функции которых были изъяты из компетенции помещиков. При губернаторе Шаховском рождённых от смешанных браков стали крестить по православному обряду, а православные крестьяне больше не платили налогов лютеранской Церкви, которые прежде включались помещиками в арендные договора. Правда, все эти меры, хотя и способствовали размыванию языковых границ в империи и улучшали правовое положение крестьян, но всё же не решали остзейский вопрос во всей его полноте. Поэтому Шаховской, руководствовавшийся во всех своих начинаниях и делах интересами государства, считал необходимым осуществить пересмотр статей 2-й части Свода местных узаконений, касавшихся устройства прибалтийского рыцарского сословия, с первоочередным исключением всех статей, дававших рыцарству политические права. Кроме того, он выдвинул проекты полной отмены повинностей в пользу лютеранской Церкви и установления строгой нормы арендной платы за крестьянские участки. С помощью последней меры он хотел вырвать из рук помещиков и Церкви такой мощный рычаг давления, как право неограниченно повышать арендную плату. Однако в условиях, когда реформы суда и полиции проходили в крае с большим скрипом, предложения и проекты Шаховского не встретили в министерстве внутренних дел ни понимания, ни одобрения, и оно, согласно оценкам губернатора Эстляндии, продолжало проводить «недостойную политику», «способную убить самую закалённую энергию»^{245}.

В таких условиях ничего другого не оставалось, как сосредоточиться на реализации совета Победоносцева: закреплять и делать необратимым уже достигнутое, т.е. продолжить формирование православной инфраструктуры в Эстляндии, создавая православные храмы и приходы. Во все девять лет своего губернаторства Шаховской отдавался этому делу с любовью и интересом.

Он стал председателем особого комитета для сбора по всей империи пожертвований на строительство Александра-Невского кафедрального собора на Вышгороде в Ревеле[66]66
  После смерти Шаховского председателем комитета с декабря 1894 г. стал новый эстляндский губернатор Е.Н. Скалой.


[Закрыть]. Комитет обратился с воззванием к православным россиянам помочь совершить святое дело – построить соборный храм во имя святого благоверного князя Александра Невского. К 15 сентября 1899 г. сумма пожертвований достигла 434 623 рубля. 30 апреля 1900 г. состоялось торжество освящения построенного собора.

Шаховскому не удалось дожить до освящения Александро-Невского храма. Зато в 1891 г. при исключительном содействии губернатора и в дни его жизни был открыт Пюхтицкий Успенский женский монастырь. Устройство монастыря князь Шаховской считал делом своей жизни и смотрел на него как на связующее звено между русскими и эстонцами в процессе утверждения православия в Эстляндии. В монастыре было образовано два хора. Один пел на церковнославянском языке, другой – на эстонском. Проповеди и богослужение также были на двух языках. Князь Шаховской, согласно своему завещанию, был похоронен в Пюхтице. Вдова губернатора Е.Д. Шаховская, оставшаяся жить в монастыре, построила над могилой своего супруга храм во имя преподобного Сергия Радонежского.

После смерти князя Шаховского достойного продолжателя его дела на посту губернатора Эстляндии не оказалось. Процессы и явления, которые вызывали тревогу Шаховского, только усилились. Это видно из решений епархиального съезда духовенства Рижской епархии, состоявшегося 28 октября – 13 ноября 1908 г. в Риге^{246}.

В числе вопросов, обсуждавшихся на съезде, первым в программе стоял вопрос о мерах к утверждению прихожан церквей в православии и предохранению их от перехода в иноверие. Были названы и причины такого перехода. Они не новы и вылились в очередные упрёки правительству, не поддержавшему своевременно массовое движение в православие, не выделившему необходимых средств на православные приходы и школы и не оградившему прозелитов от антиправославной пропаганды, репрессий и преследований лютеран. Депутаты констатировали: если бы движение было понято своевременно, если бы прозелиты были поддержаны, то православных в настоящее время в крае было бы не 200 тысяч, а миллион. Тогда местное население в себе самом бы имело силу, которую было бы трудно поколебать. Теперь же, отмечали депутаты, в православии осталась незначительная и к тому же беднейшая часть населения, не могущая составить более или менее значительной силы.

Съезд обратил внимание и на новую тенденцию. Она выразилась в привлечении пасторами к антиправославной пропаганде местной эсто-латышской печати, которая сосредоточилась исключительно на сообщении сведений, унижающих православие. При этом нередко использовались нападки на православие со стороны российских левых печатных органов. Так, были подхвачены и переиначены на разные лады вздорные слухи относительно отца Иоанна Кронштадтского, распространявшиеся в одно время петербургскими газетами[67]67
  Священномученик Онуфрий (Гагалюк) в «Слове в день памяти протоиерея Иоанна Кронштадтского» (1924 г.) сказал, в частности, следующее: «…Грешный мир не любит праведников. Сколько вражды, злобы и зависти сплелось вокруг имени доброго пастыря! Отца Иоанна обвиняли в корыстолюбии, в безнравственной жизни. Можно ли было подумать, а не то что сказать об этом чистом и смиренном пастыре Божием? Отец Иоанн, правда, ходил в шёлковых рясах, но на них смотрел так же, как и на рогожку, и потому лишь надевал, чтобы не обидеть своих жертвователей. Через руки его проходили для бедняков сотни тысяч рублей в год, но он никогда не имел и копейки. О его доброй нравственности есть свидетельства у людей внешних…» Источник: Московские епархиальные ведомости. 2007. № 9–10. С. 162.


[Закрыть], и никакие объяснения или письма в редакции не помогали. Их просто не печатали. На просьбу протоирея А.В. поместить его отзыв о духовном журнале «Waimulik Sonumitooja» редакция одной эстонской газеты ответила, что не может этого сделать, боясь прослыть за обрусителей. Главную побудительную причину враждебности эсто-латышской печати к православию депутаты съезда увидели в узконационалистической тенденции, усердно раздуваемой местными близорукими политиками. Дело в том, в стремлении создать свою независимую национальную культуру эти политики, учитывая связь между культурой и вероисповеданием, сделали ставку на Церковь большинства, т.е. Церковь лютеранскую, которую стали трактовать в печати как особую национальную Церковь. При этом делались ссылки на Финляндию, родственную эстонцам, где лютеранство действительно стало национальной верой, восприняв особенности характера финского народа.

Эстонцам же и латышам в качестве национальной навязывалась церковь их угнетателей, всё ещё державших две трети местного населения в экономической кабале. Таким образом, местные народные деятели играли на руку немецкой политике, направленной на удержание первенствующего значения за лютеранской Церковью как условия немецкого духовного господства над местными народностями. Наиболее активными проводниками восприятия лютеранства как национальной религии эстонцев и латышей явились представители городского населения, наиболее подпавшие под немецкое влияние. На селе же на руку немецким вожделениям играли главным образом лица, находившиеся в тесном общении с немецким элементом или же зависевшие от него: деревенские лавочники, корчмари, мызные управляющие и т.д.

Хотя историческая память эстонцев и латышей оставалась пронизанной ненавистью к немецким поработителям, однако, будучи в течение семисот лет рабами и холопами тевтонов, эти народы всё же смотрели на своих господ снизу вверх и втайне преклонялись перед ними, их властью и богатством. Более того, они по-лакейски переняли у своих господ пренебрежительное отношение ко всему русскому. Иначе и не могло быть в условиях попустительства центральной власти остзейскому особому порядку в крае и слабому культурному и экономическому влиянию России и русских. Император Александр III своей политикой указал путь преобразований и перемен в крае. Но эти преобразования опоздали на целое столетие и потому силы оказались неравными, хотя при желании и средствах много можно было бы сделать. Говоря о том, что силы совершенно неравные, 27-й Епархиальный съезд духовенства Рижской епархии обращал внимание на следующее: «Как православные, сравнительно с лютеранами, представляют меньшинство, так и лютеранских деятелей несравненно более, чем православных….На одной стороне – масса, отличающаяся и богатством, и влиянием, на другой – в большинстве случаев одни бедняки; с одной стороны всяческая поддержка, с другой – надежда на собственные слабые силы; на одной стороне работают сотни и тысячи, на другой – число их ограничивается единицами и десятками. Сюда можно присоединить и то обстоятельство, что наши лучшие силы, получившие высшее образование и могущие быть полезными работниками как на ниве Христовой, так и на поприще гражданской службы, обыкновенно получают назначение внутрь России, а не в наш край, тогда как лютеранство старается сгруппировать и выдвинуть все наличные силы, не ставя им при их деятельности никаких преград»^{247}.

Можно ли удивляться, что представители национальной эстонской и латышской интеллигенции так и не захотели понять, что Православие (и об этом говорилось на епархиальном съезде) не есть религия одного какого-либо народа, а действительно мировая религия, объединившая и возродившая многие народности, и поэтому как национальная религия более пригодна для местного населения, чем лютеранство, представляющее собой продукт немецкого духа. Местная же пресса старалась представить всё русское, а вместе и с тем и православие, как нечто тёмное, отсталое и не стоящее внимания. Если в 1840-е годы латыши и эстонцы желали присоединиться к православию, потому что воспринимали его как «царскую веру», то в первой декаде века двадцатого православие стало для них просто «русской верой», на которую они перенесли скептическое и даже враждебное отношение ко всему русскому, внушённое немцами и собственной национальной интеллигенцией, обслуживающей немецкие интересы.

Согласно данным 27-го Епархиального съезда, к 1908 г. от православной Церкви отпало почти 10 тыс. человек. По этому поводу временный прибалтийский генерал-губернатор А.Н. Меллер-Закомельский сообщал председателю Совета министров П.А. Столыпину следующее: «В недавнее время немало латышей и эстонцев перешло из православия в лютеранство, чем порвана последняя связь их с русскими. Причины этого печального явления – слабый состав русского духовенства, в особенности сельского, бездеятельность, лень и недостаток умственного развития его, причём некоторые, предаваясь даже порочной и предосудительной жизни, отталкивают таким образом прихожан от православия. Трудно бороться с пасторами, более развитыми и лучше обеспеченными материально, да и мало рвения. Например, сам архиепископ Рижский не посещает епархию и обыкновенно, кроме Митавы, нигде не бывает»^{248}. Такие нелицеприятные оценки православного духовенства в Прибалтийском крае – это, конечно, ещё и упрёк в адрес центральной власти, не позаботившейся своевременно о том, чтобы укрепить духовные, интеллектуальные и материальные позиции русских людей и православной Церкви в крае в той мере, в какой это необходимо для обеспечения стратегических интересов Российской империи на балтийском берегу.

В своём письме Столыпину Меллер-Закомельский обратил внимание ещё на одно важное обстоятельство. Он писал: «Как немцы, так латыши и эстонцы одинаково враждебно относятся к русским, причём латыши и эстонцы – или националисты, или социал-революционеры»^{249}.

Глава VII.
Накануне великих потрясений

VII. 1. Завет Царя-Миротворца

Александр III перед своей кончиной дал последние наставления своему сыну и наследнику престола Николаю Александровичу. Один из советов навсегда запечатлелся в истории. «Помни, – сказал Александр III, – у России нет друзей. Нашей огромности боятся. Избегай войн»^{250}. Такой опыт Александр III, заслуженно названный Царём-Миротворцем, вынес из русско-турецкой войны 1877–78 гг., которая велась за освобождение балканских славян от турецкого владычества и в которой он сам участвовал. Безусловная победа русского оружия была «украдена» на Берлинском конгрессе «честным маклером» Бисмарком, с помощью которого восторжествовали интересы Англии, а также Австро-Венгрии, которую Бисмарк втайне поддерживал и с которой Германия в 1879 г. заключила союз. Так что «слава, политая кровью», вылилась для России в ничтожный внешнеполитический итог. Отрезвляюще подействовала и «неблагодарность» Болгарии, которая после освобождения русской армией встала на путь прогерманской ориентации. Это обнаружилось со всей очевидностью после избрания болгарским князем Фердинанда Кобурга – ставленника Германии и Австро-Венгрии. Александр III отказался признать Ф. Кобурга и на 8 лет прервал отношения с Болгарией. Несмотря на победоносную войну с Турцией, путь России к Проливам с севера, вопреки прежним ожиданиям, был закрыт. Кроме того, эта Балканская война имела разрушительные последствия для страны. Она не только истощила силы государства, потребовав огромных жертв от населения, но и стала на фоне унизительных дипломатических поражений России одной из причин внутренней нестабильности, обеспечившей благоприятную среду для деятельности деструктивных сил, которые убили Александра II.

Осмысление такого опыта определило переход к новой тактике в российской внешней политике. Это: осторожность, избегание новых конфликтов и осложнений, сведение к минимуму влияния внешних факторов на внутриполитическую ситуацию в России. В царствование Александра-Миротворца именно такую политику на правах исполнителя царской воли проводил министр иностранных дел Н.К. Гире – человек осторожный и убеждённый монархист. Причины миролюбивой внешней политики России германский представитель в Петербурге Б. Бюлов свёл к инстинктивному стремлению сохранить монархию, монарха и самодержавный порядок. Б. Бюлов, в частности, писал: «Гире прекрасно знает, что в России в случае военного поражения вспыхнет революция, по сравнению с которой Парижская коммуна покажется детской забавой»^{251}.

Следует признать, что завет миролюбия и миротворчества, переданный Александром III своему преемнику, был чрезвычайно актуален. Он, конечно, не сводился к инстинкту личного самосохранения, а имел в виду благо России. Об этом же сказал и сам император: «Меня интересовало только благо моего народа и величие России. Я стремился дать внутренний и внешний мир, чтобы государство могло свободно и спокойно развиваться, нормально крепнуть, богатеть и благоденствовать»^{252}.

Действительно, в конце XIX – начале XX в. русские самодержцы были заинтересованы прежде всего и больше всего в мире. Философ и религиозный мыслитель И.А. Ильин писал: «По точному исчислению генерала Сухотина и историка Ключевского, русский народ провоевал буквально две трети своей жизни – за свою национальную независимость и за своё место под солнцем, которое оспаривали у него все соседи. Эти войны столетиями растрачивали его лучшие силы: гибли самые верные, самые храбрые, самые сильные духом, волею и телом. Эти войны задержали его культурный и хозяйственный рост. Им надо было положить конец….В общем, много славы, очень много ненужного бремени и огромные потери….Оставалось одно – мудрое и верное: неуклонно и искусно поддерживать в Европе и Азии равновесие сил и длительное замирение»^{253}. Поэтому, как отмечал И.А. Ильин, ограждение России от ненужных войн и революционных безумий, которые шли из Европы и препятствовали проведению реформ, становилось важной задачей русских царей[68]68
  И.А. Ильин, в частности, писал: «Начиная с первой французской революции, впервые показавшей европейцам весь размах этого заразительного психического заболевания масс, Россия должна была считаться с двумя кровавыми опасностями, идущими из Европы: с войной и революцией.. Что может дать России европейская война – показали тогда наполеоновские походы, окончившиеся опустошением ряда губерний, сожжением Москвы и ликвидационной войной за пределами России. Что может вызвать в России массовое восстание, показали бунт Разина, стрелецкие заговоры при Петре Великом и самозванство Пугачёва. Русские государи XIX в. видели обе эти опасности, которые нисколько не тревожили русскую революционную интеллигенцию… Они хотели вывести народ, по возможности без войн и революций, на путь реформ, дальновидно подготовлявшихся Императором Николаем I и превосходно осуществлённых Императором Александром II». Источник: Ильин И.А. Мировая политика русских государей. С. 103.


[Закрыть]. Россия как никогда нуждалась во внутренней и внешней стабильности, чтобы продолжить начатый Александром II процесс модернизации страны и вступить в новый век мощным, конкурентоспособным и, конечно, единым государством.

Важно подчеркнуть, что завет избегать войн вовсе не означал беспринципного капитулянтства перед противником или прямым агрессором. Когда пути Германии и России стали расходиться, Александр III пошёл на заключение русско-французского союза (конец 1893 г.). Согласно секретным положениям русско-французской военной конвенции, в случае нападения Германии или её союзников, поддержанных Германией, на одну из договаривающихся сторон, Франция должна была выставить против Германии армию в 1300 тыс. человек, Россия – от 700 до 800 тыс. При этом обе стороны обязывались ввести эти силы в действие «полностью и со всей быстротой», с тем чтобы Германия была вынуждена воевать сразу на двух фронтах^{254}. Так Александр III ответил на сложившийся в 1879–1882 гг. Тройственный союз (Германия, Австро-Венгрия, Италия) во главе с Германией. Этот шаг высветил подспудно развивавшийся процесс раскола Европы на два противостоящих блока, которые в дальнейшем сойдутся в жесточайшей многолетней схватке Первой мировой войны.

Николай II, вступив на престол, оставил союзный договор с республиканской Францией в силе, сохранив тем самым внешнеполитическую и военно-стратегическую ориентацию России на формирующуюся Антанту (Англия, Франция, Россия). Европа медленно, но неуклонно скатывалась в пучину войны.

На переломном этапе мировой и российской истории на царском престоле в лице Николая II оказался человек, оценки которого как государственного деятеля неоднозначны и чрезвычайно противоречивы: от осуждения и очернения – до идеализации. Достаточно вспомнить роман Пикуля «У последней черты» и поставленный по его мотивам фильм Э. Климова «Агония», являющиеся квинтэссенцией тенденциозных и идеологизированных оценок царствования Николая II.

Вместе с тем в советский период интерес к личности царя, к узнаванию всей неудобной для власти правды о его трагическом финале не удалось заглушить официальными трактовками совершённого злодеяния. Для того чтобы войти в музей «Ипатьевский дом» в Свердловске (теперь Екатеринбурге), где произошло убийство царя и его семьи, выстраивались очереди людей – местных, приезжих и просто следовавших через Свердловск дальше на восток. Например, по свидетельству одного очевидца, студенты-комсомольцы Казанского медицинского института, добровольно отправившиеся летом 1956 г. на освоение целинных и залежных земель в Павлодарскую область (Майский район, совхоз Ворошиловградский), во время длительной остановки их поезда в Свердловске, все, без исключения, пошли на организованную для них экскурсию в Ипатьевский дом. Они, точнее весь комсомольский поезд, отстояли очередь, чтобы выслушать рассказ женщины-экскурсовода и содрогнуться от жестокой правды, которую она донесла до них, воспроизведя пронзительные слова последнего Царя, обращенные к его убийцам: «И в детей стрелять будете?» Позднее Б.Н. Ельцин, будучи секретарём Свердловского обкома КПСС, отдаст приказ взорвать музей «Ипатьевский дом». На месте преступления останется лежать несколько брёвен. Затем здесь будет построена часовня. О пересмотре властью своего отношения к трагедии царской семьи может свидетельствовать организованное президентом РФ Ельциным торжественное перезахоронение останков царя и его семьи, которые, однако, не признаются подлинными Русской Православной Церковью, канонизировавшей Николая II как Государя-Великомученика. Тем временем один из убийц царя и его семьи спокойно умрёт в Центральной клинической больнице (бывшей Кремлёвской), не будучи привлечённым к ответу и нисколько не раскаявшись в содеянном.

Не вызывает сомнений, что на исторический облик Николая II легла длинная тень информационно-психологической войны, развязанной против царя внешними ненавистниками России и внутренними борцами с самодержавием всех мастей – от либералов до большевиков. Приходится констатировать и то, что и последний царь, и его окружение, и правительство эту войну проиграли. И это имело самые негативные последствия для судьбы Российской империи.

Современники отмечали в Николае II застенчивость, какую-то отстранённость от происходящих событий. Министр иностранных дел А.П. Извольский в своих воспоминаниях приводит следующие слова императора: «Если Вы видите меня столь спокойным, то это потому, что я имею твёрдую и полную уверенность, что судьба России, точно так же как судьба моя и моей семьи, находится в руках Бога, Который поставил меня на моё место»^{255}.

По мнению российского историка и дипломата М.В. Майорова, Николай II не обладал ни сокрушающей энергией Петра I, ни прозорливым умом Екатерины II. Как считает Майоров, последний император не соответствовал требованиям времени: образцом правителя для него был царь Алексей Михайлович (отец Петра I), хранивший традиции старины и самодержавия как основы могущества и благосостояния России^{256}.

Такие характеристики легко вписываются в русло информационно-психологической войны, поскольку страдают односторонностью и не дают реалистичного представления о трагической личности последнего русского венценосца и его деяниях на благо России. Современный историк П.В. Мультатули в своём очередном исследовании, посвященном царствованию Николая II, развенчивает тенденциозные и несправедливые наветы на Государя, показывая, что и в помыслах, и в делах он был достойным преемником лучших российских самодержцев^{257}.

Николай II, как и все российские императоры, с упованием на Бога и убеждённостью в божественной легитимности самодержавной власти совмещал активную деятельность по укреплению международных позиций России не только как великой державы, но и как части света. С могуществом империи он связывал и свою личную славу, и своё место в истории.

На западе он, помня завет отца, поначалу старался избегать открытых конфликтов, хотя равновесие на европейском континенте грозил нарушить германский рейх, озабоченный расширением для немцев «места под солнцем» и связанный узами «нибелунговой верности» с Австро-Венгрией, выступавшей соперником России на Балканах.

Однако на востоке российская политика не могла исключать возможность конфликтов, ибо планы на этом направлении были особенно дерзновенны. Здесь Николай II намеревался достойно завершить многовековой труд наших казаков, этих «красивейших своей отвагой из всех рыскавших по ещё молодой и просторной земле человеческих хищников», которые «с крестом на шее, несколькими зарядами за пазухой» и в сопровождении купеческой братии протоптали России путь через Сибирь к открытому ими Амурскому краю^{258}. Николай II хотел исправить геостратегические промахи прежних самодержцев, не сумевших своевременно (в отсутствие конкуренции со стороны великих держав) воспользоваться подвигами русской вольницы, и обеспечить России выход через Манчжурию и Корею к тёплому Жёлтому морю, т.е. к тому востоку (или южноазиатским странам), для отыскания которого западные европейцы в XV и XVI столетиях предприняли целый ряд морских походов, открыв путь на юг Азии вокруг мыса Доброй Надежды. Этому великому геостратегическому замыслу отвечал и великий инфраструктурный проект: соединить железной дорогой военный порт Порт-Артур и город Дальний на Ляодунском полуострове через Маньчжурию, потом через всю Сибирь и Россию с Балтикой. Но в XX в. этому плану Николая II, поддерживаемому Германией, уже противостояли интересы Великобритании, а также США, которые, овладев Кубой, Гуамом и Филиппинами, «в несколько скачков оказались в самом центре великой восточной арены».