Текст книги "Лукиан Самосатский. Сочинения"

Автор книги: Лукиан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 78 (всего у книги 81 страниц)

НЕРОН, ИЛИ О ПРОРЫТИИ ИСТМИЙСКОГО ПЕРЕШЕЙКА

Перевод Н. П. Баранова

1. Менекрат. Прорыть Истм – в этом предприятии, Мусоний, к которому, как говорят, и ты приложил руку, тиран Нерон обнаружил ум настоящего эллина. Не правда ли?

Мусоний. Несомненно, Менекрат, Нерону пришла в голову отличная мысль: ведь, перерезав Истм каналом в двадцать стадий длиной, он избавил бы мореходов от необходимости огибать Пелопоннес вокруг мыса Малеи. А это принесло бы пользу и торговле, и городам, как приморским, так и лежащим внутри страны: ведь и они не будут терпеть недостатка в хлебе у себя на месте, если дела хорошо будут идти в приморских местностях.

Менекрат. Расскажи об этом, Мусоний, нам всем хочется послушать, если, конечно, у тебя нет на уме каких-нибудь занятий поважнее.

Мусоний. Расскажу, если хотите. Ибо я не знаю, чем мог бы лучше отблагодарить вас за ваше рвение, с которым вы явились на мои столь мало доставляющие развлечения занятия.

2. Итак, Нерона привела в Грецию страсть к пению и глубокое убеждение, что сами Музы не могут спеть приятнее, чем он. Он хотел, выступив с песней, получить венок в Олимпии, на самых что ни на есть важнейших играх. Ибо, что касается пифийских, Нерон считал их справляемыми скорее в его честь, чем в честь Аполлона: он был уверен, что даже сам Аполлон не выдержит сравнения с его кифарой и голосом. Истмийский перешеек до этих пор нисколько не заботил Нерона, но, внезапно, натолкнувшись на природные условия, он проникся жаждой великих дел. Нерону пришел на память тот царь, что некогда водил ахейцев под Трою и отделил Эвбею от Беотии Еврипом у Халкиды; потом, конечно, Дарий и мост, который был перекинут через Боспор для его похода на скифов; но прежде всего, наверно, Нерону припомнились из больших дел великие деяния Ксеркса. К этим воспоминаниям присоединилась мысль о том, что Нерон откроет всем кратчайший путь для сношений друг с другом, и тем самым Эллада окажется втянутой с блеском в иноземные дела. Такова уж природа тиранов: в опьянении властью они страстно жаждут каким-нибудь способом услышать о своих поступках громкую молву.

3. Выйдя из палатки, Нерон пропел гимн Амфитрите и Посейдону и небольшую песнь в честь Меликерта и Левкотеи. Наместник Греции подал императору золотую лопату, и он тут же положил начало каналу, продолжая петь, и отбивал размер. Три раза, если я не ошибаюсь, он ударил лопатой землю, потом велел облеченным властью лицам без промедлений приступить к работам и уехал в Коринф, воображая, что превзошел все подвиги Геракла. И вот заключенные, выпущенные из тюрем, были поставлены на работу на каменистых участках, представлявших большие трудности, а воины – на более землистые и ровные места.

4. Пожалуй, дней семьдесят пять мы, как волы, трудились на Истме, когда донесся до нас – сначала неясный – слух, что Нерон в Коринфе передумал относительно канала; говорили, что ученые геометры из Египта, исследовав уровень обоих морей, нашли, что он – неодинаков, и, считая, что уровень Лехейской гавани выше, испугались за судьбу Эгины: как бы огромное количество морской воды, обрушившись на остров, не затопило и не унесло его. В действительности же сам Фалес, мудрейший и величайший знаток природы, не отвратил бы Нерона от мысли прорезать Истм, ибо он был влюблен в этот задуманный канал больше даже, чем в свои певческие выступления перед народом.

5. Нет, движение среди западных племен, во главе которого теперь стал человек весьма решительный, – Биндак по имени, – отвлекло Нерона от Греции и от Истма и заставило согласиться с пустыми страхами геометров: я достоверно знал, что уровни обоих морей у обоих берегов совершенно одинаковы. Говорят, что к тому же и в самом Риме власть Нерона пошатнулась и стала поддаваться. Об этом вы и сами вчера слышали от прибитого бурей к нашему берегу начальника военного отряда.

6. Менекрат. А как, Мусоний, обстоит у тирана дело с голосом, этой причиной его мусического безумия и любви к олимпийским и пифийским состязаниям? Приезжавшие на Лемнос то выражали свой восторг, то насмехались над Нероном.

Мусоний. Да, Менекрат, его голос не вызывает восхищения, но, с другой стороны, не заслуживает и насмешки. Сам по себе его строй безукоризнен и средней высоты. Но голос звучит от природы несколько пусто и тяжело, так как гортань у Нерона сдавлена, и в пении при таком устройстве горла слышится какое-то гудение. Но большим напряжением он сглаживает этот недостаток голоса, так как Нерон не полагается на свои естественные средства, но пользуется искусно и мягкой колоратурой, и прелестной музыкой, и приятным сопровождением кифары, и уменьем вовремя сделать несколько шагов, остановиться, переменить положение, согласовать жест с песней; одно лишь во всем этом представляется непристойным: что император занимается такими мелочами.

7. Но когда Нерон пытается исполнять героические партии, тогда, увы, многие из слушателей не в силах удержаться от смеха, хотя величайшие опасности грозят тому, кто вздумает смеяться над императором; он запрокидывает голову, сверх меры напрягая дыхание, поднимается на цыпочки и выгибается, словно его растягивают на колесе. От природы красный, Нерон краснеет еще больше, и лицо его пышет пожаром. А дыханье не обладает силой и подчас оказывается недостаточным.

8. Менекрат. Но каким же образом, Мусоний, его соперники на состязаниях оказываются побежденными? Наверно, умышленно, прибегая к хитрости?

Мусоний. Да, к хитрости, как те, кто в борьбе поддается противнику. Однако припомни, что случилось с трагическим актером, погибшим на истмийских играх. Ибо и хитрость не безопасна, когда хитрец чересчур перехитрит.

Менекрат. Но что же случилось с ним, Мусоний? Ни единого слова я об этом происшествии не слыхал.

Мусоний. Так послушай: это – невероятная история, и однако она разыгралась на глазах у эллинов.

9. По существующему обычаю, ни комедия, ни трагедия не входят в состязания на Истме, но Нерон решил одержать победу в трагедии. Множество участников собралось на это состязание, и среди них Эпирот, с великолепным голосом, пользовавшийся большой известностью и вызывавший всеобщий восторг необыкновенным блеском своих выступлений. Он сделал вид, что жаждет получить венок и не уступит Нерону, если тот не даст ему предварительно десять талантов за победу. Нерон рассвирепел и впал в бешенство, ибо слышал его пение за сценой и во время состязания. Когда эллины громкими криками стали выражать Эпироту восхищение, Нерон послал своего секретаря, приказывая, чтобы артист уступил ему победу. Тот в ответ заставил голос свой звучать еще мощнее, всенародно решаясь спорить с императором. Тогда Нерон выслал на подмостки своих актеров, как будто им надлежало принять участие в действии. Устремив вперед, как кинжалы, треугольные письменные таблички слоновой кости, они прижали Эпирота к ближайшей колонне и перерубили ему горло ударами острых треугольных табличек.

10. Менекрат. И неужели Нерон оказался победителем в трагедии, совершив на глазах у эллинов такое отвратительное преступление?

Мусоний. Детские шутки это для того, кто еще юношей убил свою мать! И если Нерон убил этого трагического актера, пресекши вместе с горлом его голос, то что же тут удивительного? Ведь и расщелину пифийской скалы, из которой слышался голос оракула, Нерон стремился заградить, чтобы даже Аполлонов голос умолк, хотя пифиец включил его в число Орестов и Алкмеонов, которым матереубийство принесло даже громадную славу, поскольку они мстили за отцов. Нерон, однако, ничего не мог сказать, что он за кого-нибудь мстил, и считал, что бог насмехается над ним, хотя слова его звучали мягче, чем истина.

11. Но что это за корабль, пока мы говорили, приблизился к берегу? Как видно, он привез какую-то добрую весть. Моряки – с венками на головах, словно хор, вещающий благое, и один, стоящий на носу корабля, протягивает руку и призывает нас быть бодрыми и радостными. Он кричит… если слух меня не обманывает, – он кричит, что Нерона – не существует более!

Менекрат. Да, он об этом кричит, Мусоний! И все отчетливей, чем ближе к берегу. Хвала вам, боги! Мусоний. Не будем проклинать Нерона. Говорят, над павшими глумиться не следует.

ПРО ДИОНИСА

Перевод Н. П. Баранова

1. Когда Дионис повел свое войско против индусов (почему бы и мне, в самом деле, миф не рассказать вам вакхический), говорят, с таким пренебрежением на первых порах встретили бога тамошние жители, что смеялись над наступлением и, пожалуй, даже жалели храбреца, который немедленно, конечно, будет растоптан слонами, если вздумает оказать им сопротивление. И не удивительно, по-моему: от лазутчиков жители слышали о войске Диониса странные сообщения: его боевые силы целиком-де состоят из женщин, потерявших рассудок и охваченных буйным помешательством. Эти женщины увенчаны плющом, одеты в оленьи шкуры, в руках у них небольшие копья, без железных наконечников, сплетенные из плюща, и какие-то легкие маленькие щиты, издающие гул, едва только к ним прикоснешься (за щиты они принимали бубны); кроме того в этом войске, говорили, имеются в небольшом числе какие-то голые деревенские парни, отплясывающие весьма неприличную пляску, хвостатые и с прорезывающимися рожками, как у только что появившихся на свет козлят.

2. А сам военачальник едет на колеснице, запряженной леопардами, совершенно безбородый, не имея даже признака пушка на щеках, рогатый, виноградными гроздьями увенчанный, повязкой по кудрям повитый, в пурпурном плаще и в золотых сандалиях. У полководца два помощника. Один приземистый старик, несколько тучный, пузатый, курносый, с большими торчащими кверху ушами, с неверной походкой, опирающийся на дроковую трость и почти все время верхом на осле разъезжающий. Помощник тоже в плаще шафранного цвета и, по-видимому, как военачальник, пользуется чрезвычайным доверием верховного вождя. Второй – чудовищный человек, снизу он похож на козла, с косматыми бедрами, с рогами на голове, длиннобородый, гневный и страстный; в левой руке у него – пастушья свирель, а в правой – поднятая кверху кривая палка; в таком виде он прыжками носится по всему лагерю, женщины боятся его, встряхивают при его приближении летящими по ветру волосами и кричат: "эв-ое! эв-ое!" – по-видимому, призывая этим своего властелина. Женщины уже расхитили мелкий скот, ягнята растерзаны живьем, так как они пожирают мясо сырым.

3. Такие получая вести, жители Индии, во главе с царем, смеялись, разумеется, и даже войско собирать и двигать навстречу наступлению не считали нужным, и самое большее намеревались выслать против войска женщин, если враги подойдут ближе. Жителям Индии одерживать победу казалось стыдно: убивать обезумевших женщин, вождя в женской повязке, маленького пьяного старика и того, второго, полувоина, и голых плясунов – весь этот смешной сброд. Но когда пришли вести, что бог огнем уже опустошает страну и города вместе с жителями выжигает, что леса горят, что скоро вся Индия будет одним сплошным пожаром, – ибо оружие Диониса – огонь, от отца им воспринятое, от его перуна, – тут уже все поспешно схватились за оружие, слонов оседлали и взнуздали, башни на них боевые поставили и выступили навстречу врагу, все еще насмехаясь над ним, но уже испытывая гнев, спеша в порошок стереть вместе со всем войском этого безбородого воителя.

4. Когда войска сошлись ближе и увидали друг друга, то индийцы поставили слонов впереди и двинули фалангу на неприятеля. Дионис же сам повел в бой середину своих сил, поручив начальство над правым крылом Силену, а над левым – Пану. Во главе отдельных отрядов и отделений были поставлены сатиры. Общим боевым кличем было "эв-ое!". Тотчас загудели тимпаны, а кимвалы подали знак к бою. Один из сатиров, схватив рог, затрубил пронзительно, осел Силена воинственно взревел, менады завыли и прыжками ринулись вперед, опоясавшись змеями и обнажив железные наконечники тирсов. Индийцы же и слоны немедленно повернули обратно и в полном беспорядке бросились бежать, не дождавшись даже, пока сойдутся с врагом на расстояние пущенной стрелы. И кончилось дело тем, что индийцы оказались побежденными, были схвачены и уведены в плен теми, над кем до сих пор смеялись, на деле уразумев, что не следует по первым слухам проникаться презрением к незнакомому врагу.

5. "Но, ради Диониса, скажи, к чему нам твой Дионис?" – спросят, пожалуй, меня. А к тому, отвечу я, что, по-моему… – но будьте милостивы, во имя Харит, не предполагайте, будто я потерял рассудок или совершенно пьян, если мои дела уподобляю божественным! Люди очень часто перед новыми для них речами, – вот и перед моими, например, – оказываются в положении, напоминающем моих индийцев: слушатели думают, что они всегда услышат какие-нибудь насмешливые и шутливые и вообще очень забавные речи, и уверены в этом, – не знаю, какое создав себе о нас мнение. Одни поэтому вовсе не приходят, считая совершенно ненужным утруждать свой слух распевающими менадами и прыгающими сатирами и спускаться ради этого со своих слонов. Другие, явившись в надежде послушать нечто в указанном роде и обнаружив вместо плюща железное острие, не решаются и при таком повороте дела выразить свое одобрение, приведенные в смятение неожиданным открытием. Но я смело заявляю: если и сейчас, как когда-то раньше, угодно вам будет присутствовать при наших таинствах, если пришедшие старинные сотрапезники припомнят наши общие веселые песни былых времен и не станут презирать сатиров и силенов, но начнут пить из этого кубка вдосталь, – они и сами преисполнятся Дионисом и не раз вместе с нами воскликнут: "эв-ое!"

6. Однако пусть слушатели поступают, как им приятнее: каждый волен слушать или не слушать, я же, поскольку мы продолжаем находиться в Индии, хочу рассказать вам и еще одно происшествие – тоже имеющее кое-какое отношение к Дионису и не чуждое тому, чем мы занимаемся сейчас. Есть в Индии племя махлеев, что живет по левому берегу реки Инда и, если смотреть по течению, доходит вплоть до самого океана. У этих-то махлеев находится роща, обнесенная оградой, не слишком обширная, но образующая густую сень: пышно разросшийся плющ и виноград образуют вместе густую тень. В роще – три источника самой прекрасной и прозрачной воды: один источник – Сатира, другой – Пана, и третий – Силена. И раз в году приходят индусы в эту рощу, когда справляют праздник Дионису, и пьют из этих источников, но не каждый из каждого, а сообразно с возрастом: молодежь – из Сатирова, зрелые люди – из источника Пана, а из источника Силена пьют воду люди моих лет.

7. Что происходит с юношами, когда они выпивают этой воды, и на что взрослые мужи отваживаются, одержимые Паном, долго было бы рассказывать. Но что делают старцы, опьянившись водой источника – об этом будет не лишним сказать. Итак, когда старик напьется из источника и Силен овладеет им, тотчас на долгое время он становится безгласным и похожим на человека, у которого отяжелела голова после изрядной попойки; затем вдруг в нем рождается ясность речи и громкий голос и звонкий звук, и он, только что бывший совершенно немым, становится чрезвычайно разговорчивым – даже зажав ему рот, ты, пожалуй, не помешаешь ему болтать, не переставая, и сплетать бесконечные речи. Впрочем, все разумно и прилично, и как у того гомеровского оратора, слова из него… как "снежные хлопья зимою" летят друг за другом.

И мало будет сравнить старцев с лебедями; есть еще что-то напоминающее стрекотание кузнечиков, чистое и проворное, в тех разговорах, которые они заводят до глубокого вечера. Позднее, когда опьянение уже оставит их, они замолкают и возвращаются в свое прежнее состояние. Однако о самом удивительном я еще не сказал, а именно: если старик остановится в середине речи, которую произносил, не закончив ее, так как закатившееся солнце помешало ему дойти до последнего слова, то на следующий год, напившись из источника, он снова начинает говорить с того самого места, на котором в прошлом году опьянение покинуло его.

8. Пусть теперь, следуя Мому, моя насмешка обратится на меня самого, и, клянусь Зевсом, я не стану присоединять еще и нравоучение: вы ведь и сами уже видите, чем я напоминаю эту басню. Итак, если я в моей речи иной раз сбивался с пути – опьянение повинно в этом; если же разумным показалось вам то, что я говорил – значит, Силен был ко мне милостив.

О СКОРБИ

Перевод Н. П. Баранова

1. Стоит понаблюдать за действиями и словами большинства людей, предающихся скорби по умершему, и за тем, что опять и снова говорят их непременные утешители, и как печалующиеся непереносимым бедствием почитают случившееся для себя и для тех, по ком печалятся, отнюдь, Плутоном клянусь и Персефоной, не понимая даже отчетливо, тяжело ли и достойно печали или, напротив, радостно горе и не ведет ли оно к лучшему. Так, уступая установлениям и привычке, предаются люди печали. Итак, когда умрет кто-нибудь, они… Впрочем, лучше я скажу сперва, каких люди держатся мнений о самой смерти, ибо таким образом станет ясным, ради чего они усердствуют в этих бесполезных занятиях.

2. Так вот, вся эта огромная толпа простых людей, которых мудрые называют невеждами, поверила Гомеру, Гесиоду и прочим слагателям басен, признала законом их измышления, полагает, что существует под землей некое место, глубокий Аид, что он – велик и обширен, и мраком покрыт, и солнца не видит, и не знаю уже, как они думают, откуда берется там свет, чтобы можно было все-таки разглядеть подробно все в нем находящееся. Царствует же над этой бездной брат Зевса, прозванный Плутоном; имя его схоже с Плутосом, богом богатства, потому (как говорил мне один человек, весьма сведущий в подобных вопросах), что Плутон богат мертвецами; поэтому и почтили его таким прозвищем. Так вот этот самый Плутон следующим образом устроил свое государство и всю жизнь в преисподней: когда ему выпал жребий царствовать над умершими, Плутон принял их под свою власть, заключил их в безысходные узы и держит, решительно никому не дозволяя подниматься наверх, сделав от века исключение только для очень немногих и то лишь по чрезвычайным причинам.

3. Страну Плутона обтекают кругом реки огромные и, по одним уже именам своим, страшные: Плач-река, Кокит, Пылай-река, Пирифлегетон и другие, подобные им по названию. Но всех огромнее Горе-Озеро, Ахеронт, что лежит впереди и принимает прибывающих: его ни переплыть, ни перейти нельзя без перевозчика: слишком глубоко оно, чтобы вброд пройти, и чересчур широко, чтобы переплыть, и вообще даже мертвецы из пернатых не могли бы перелететь через озеро.

4. При самом спуске, у несокрушимых ворот, стоит племянник царя – Эак, на которого возложена охрана ворот, и подле него – пес трехголовый и очень зубастый: на проходящих он поглядывает дружелюбно и миролюбиво, но на тех, кто пытается убежать, накидывается с лаем и пугает их разинутой пастью.

5. Переправившихся через озеро внутрь Аида принимает обширный луг, поросший асфоделом, и поток, чья влага – враг памяти: потому так и зовется он Летой – рекой забвения. Все это достоверно рассказали нашим предкам прибывшие оттуда Алкестида и Протесилай, фессалийцы, Тезей, сын Эгея, и гомеровский Одиссей – свидетели почтенные и достойные доверия, не пившие, я думаю, из Леты, иначе они не могли бы помнить об этом.

6. Итак, по их словам, Плутон и Персефона царствуют и высшую власть имеют над всеми вообще усопшими. Им помогает, разделяя с ними долг правления, целая толпа всяких Эриний, Пеней и Страхов, а также Гермес – последний, впрочем, не постоянно при них находится.

7. Наместниками, правителями и судьями поставлены двое: Минос и Радамант, оба родом с Крита, сыновья Зевса. Людей добрых, справедливых, в добродетели проведших жизнь, когда их наберется значительное число, они отправляют как бы в колонию – на Елисейские поля, чтобы там они вели самую приятную жизнь.

8. Когда же получат разных негодников, то, предав их Эриниям, судьи посылают их в место, уготовленное нечестивцам, чтобы они несли сообразно их беззакониям наказания. И каких только мук они не терпят там! И на дыбе они корчатся, и в огне горят, и коршунами расклевываются, и на колесе вертятся, и камни на гору вскатывают. Например, Тантал стоит в самом озере с пересохшим горлом и, злополучный, подвергается опасности погибнуть от жажды.

9. Люди же средней жизни, – а таких большинство, – бродят по лугу, в бестелесные обратившись тени, неосязаемые, как дым. А питаются они теми возлияниями, что получают от нас, и жертвами умершим, приносимыми на могилы. Поэтому, если у того или другого мертвеца не останется наверху, на земле, друга, либо родственника, то такой гражданин царства мертвых остается без пищи и голодает.

10. Все это настолько сильно распространено среди большинства людей, что стоит лишь умереть кому-нибудь из близких, как люди прежде всего торопятся положить умершему в рот обол, который должен будет послужить платою лодочнику за перевоз, – и делают это, не выяснив предварительно, какая же деньга признается и находится в обращении у обитателей преисподней: имеет ли среди них силу аттический обол, или македонский, или эгинский. И не гораздо ли лучше было бы не иметь вовсе возможности уплатить провозную плату: ведь таким образом, ввиду отказа перевозчика принять их, мертвецы были бы отправлены обратно наверх и вернулись бы в жизнь.

11. После этого, омыв покойника, – как будто для подземных жителей не достаточно купаться в тамошнем озере, – умастивши драгоценнейшим мирром тело, уже начавшее испускать зловоние, и увенчав его пышно распустившимися цветами, выставляют покойника облаченным в самые нарядные одежды, очевидно, чтобы умершие не мерзли дорогой и не попадались нагими на глаза Керберу.

12. Вслед за тем начинаются причитания и вой женщин, и слезы всеобщие, и биение себя в грудь, и волос терзание, и щек кровью обагрение. Иной раз одежды раздираются, и прах на голову посыпается, и живые являют вид более жалкий, чем сам умерший: они нередко валяются по земле, головами бьются о землю, а тот умерший, нарядный и красивый, венками свыше всякой меры увенчанный, покоится высоко и над всеми возносится, будто на торжественное шествие снарядившись.

13. Далее мать, а не то так и сам отец, да, да, отец, выступив из среды родственников, припадает к трупу, – представим, что на ложе покоится юноша молодой и прекрасный, тогда напряженнее выйдет у нас разыгрывающееся над ним действо, – речи бессмысленные и напрасные испускать начинает, на которые самому мертвецу надлежало бы отвечать, если бы он получил дар слова. Итак, начнет говорить отец, разливаясь в разных жалобах и растягивая каждое слово:

"Дитя мое сладчайшее! Ушел ты от меня, умер ты и, до времени похищенный, одного меня, несчастного, оставил… Не справил ты свадьбы, не породил детей, не бился в боях, земли не возделывал! Не дожил ты до старости, не погуляешь ты больше, не полюбят тебя, и на пирушке с товарищами не напьешься".

14. Такие и тому подобные будет отец произносить речи, думая, что сын еще нуждается во всем этом и томится желанием даже и после кончины, но не может ни в чем принять участия. Впрочем, что я говорю! Ведь сколько было людей, которые и коней, и наложниц, и иные даже и виночерпиев закалывали на похоронах, одежды и другие украшения сожигали или зарывали вместе с покойниками, как будто там, под землей, мертвые смогут воспользоваться и насладиться всем этим.

15. Но ясно, что такой скорбящий старец разыгрывает все это представление, о котором я говорил, и даже еще более трогательное, не ради сына, – ибо знает, что тот не услышит его, хотя бы он кричал громче самого Стентора, и, разумеется, не ради себя самого: ведь думать об этом и понимать все про себя было бы достаточно без всякого крика: кому, в самом деле, нужно кричать самому себе. Итак, остается одно объяснение: ради присутствующих несет отец умершего этот вздор, не понимая даже, что, собственно, случилось с его сыном, и куда он ушел, и, более того: не исследовав вопроса о самой жизни, какова она есть, так как иначе он не стал бы оплакивать уход из нее как что-то ужасное.

16. И, если бы удалось сыну выпросить у Эака и Аидонея позволения ненадолго выглянуть из зева бездны, чтобы прекратить отцовское пустословие, он, конечно, сказал бы: "Что ты раскричался, злосчастный ты человек? Зачем причиняешь мне хлопоты? Довольно тебе выщипывать свои волосы и кожу с лица сдирать! Чего ради ты бранишь меня, несчастным величая и злополучным, тогда как я сейчас стал гораздо счастливее тебя и блаженнее? И почему тебе кажется, будто что-то ужасное со мной случилось? Уж не потому ли, что я не успел сделаться таким же стариком, как ты: сейчас: с лысой головой, сморщенным лицом, сгорбленным, с дрожащими коленями и вообще от времени уже никуда не годным, прожившим длинный ряд олимпиад и тридцатилетий, чтобы в конце концов в присутствии стольких свидетелей показать себя таким безумцем? Глупый человек! Что ты видишь хорошего в той жизни, в которой я больше не буду участником? Или, может быть, ты назовешь мне попойки, обеды, наряды, дела Афродиты? Ужели ты боишься, что я погибну, перестав нуждаться во всем этом, и не понимаешь, что отсутствие жажды куда лучше питья и незнание голода – еды, и что не мерзнуть вовсе – лучше, чем иметь избыток одежды?

17. Ну, хорошо: поскольку ты, как видно, не понимаешь этого, я научу тебя причитать правильнее. Итак, начинай сначала и кричи: "Дитя несчастное! Не будешь ты больше знать ни жажды, ни голода, ни холода. Ушел ты, мой злополучный, от болезней, и не страшны тебе больше ни горячки, ни враги, ни утеснители! Ни любовь тебя не будет мучить, ни совокупление тело корчить, и не придется тебе для этого два-три раза в день распутству предаваться, – экое бедствие! И насмешек не узнаешь, старцем сделавшись, и докучным молодежи не покажешься".

18. Если так скажешь, батюшка, то не кажется ли тебе, что слова твои будут куда правдивее и уместнее тобой сказанных. Но посмотрим: может быть, мучишься ты, раздумывая о мраке, царящем у нас, о великой тьме, и потом боишься еще, как бы не задохся я, заключенный в гробницу. Должно, однако, при этом случае принять во внимание следующее: когда истлеют глаза или сгорят немного времени спустя с помощью Зевса, – если, конечно, вы порешили сжечь меня, – тогда ни мрака, ни света нам уже видеть будет не надобно.

19. Но это, пожалуй, не самое главное. А какую пользу принесут мне ваши вопли и биение в грудь под звуки флейты, и непомерный плач женщин? Для чего мне украшенный венками надгробный камень? Чего вы думаете достичь вашими возлияниями неразбавленным вином? Или вы думаете, что вино по капле просочится к нам, мертвым, и проникнет до самого Аида? Ибо что касается преисподних жертв, то вы, полагаю, и сами видите, как самые лучшие части приготовленного вами угощения подхватываются дымом и безвозвратно уносятся вверх, к небу, без всякой пользы для нас, обитателей бездны, а остающееся – прах, никуда не годится, если только вы не думаете, будто мы можем питаться золой. Не так уж пустынно и бесплодно царство Плутона, и не терпим мы недостатка в асфоделе, чтобы к вам посылать за продовольствием. Так что, клянусь Тизифоной, я давно бы уже расхохотался во всю мочь над всем, что вы делаете и говорите, да мешают мне пелена и повязка, которыми вы сжали мне челюсти".

 
Так он промолвил, и смерть наконец его мраком покрыла.
 

20. Видит Зевс! Если покойник повернется и, опершись на локоть, скажет такие слова, разве не должны мы будем признать, что он говорит вполне справедливо? И тем не менее глупые люди испускают крики, посылают за ученым плакальщиком, собравшим множество старинных жалостных причитаний, и пользуются им как соратником и предводителем безумного хора: плакальщик запевает, а родственники в лад похватывают его напев.

21. До сих пор, то есть до плача по умершем, людская глупость везде следует одним и тем же законам; но далее, при самом погребении, происходит разделение в соответствии с племенными обычаями: эллин сжигает покойника, перс – зарывает в землю, индус – прозрачной одевает оболочкой, скиф – пожирает, египтянин – высушивает. Этот последний, – я говорю о том, что видел, – высушив труп, делает его участником своих пиров и попоек. И случается нередко, что египтянин нуждается в деньгах, и тогда его затруднение разрешается отдачей под залог брата или отца.

22. А курганы, пирамиды и надгробные камни, а надписи на них, которых хватает лишь ненадолго, – разве они не являются лишними и не подобны детской забаве?

23. А иные так даже игры устраивают и речи надгробные произносят, будто защищая покойника перед подземными судьями или свидетелями выступая в его пользу.

24. В заключение устраивается обед. Являются родственники и утешают родителей в кончине сына, и уговаривают откушать, причем, клянусь Зевсом, это принуждение и самим родителям не неприятно, так как они уже изголодались, три дня подряд проведя в воздержании. И вот раздается: "Доколе же, дорогой, будем мы печалиться? Дай покой духу блаженного усопшего. И если даже ты решил непрерывно оплакивать умершего, и поэтому надлежит не оставаться без питания, дабы хватило сил на великую скорбь". И вот тут-то, тут – читаются неизменно два известных стиха из Гомера:

 
Даже Ниоба кудрявая вспомнила в скорби о хлебе,
 

и

 
Не подобает ахейцам скорбеть по усопшем – желудком.
 

И родители решаются приняться за еду, сначала – стесняясь, боясь, что покажутся они, после кончины дражайшего сына, предающимися человеческим слабостям.

Такие-то и даже еще более смешные поступки обнаружим мы, если понаблюдаем, что делается в скорби по умершим. И все потому, что большинство людей считает смерть величайшим из зол.