Текст книги "Лукиан Самосатский. Сочинения"

Автор книги: Лукиан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 81 страниц)

83. Подобный случай, припоминаю, имел место однажды на моих глазах с танцором, который до этого пользовался большим успехом, был вообще человеком умным и действительно достойным удивления, но тут, не знаю, по какой роковой случайности, он заблудился в преувеличениях и впал в безобразное переигрыванье. Он плясал Аянта, охваченного безумием тотчас после поражения, и до такой степени сбился с пути, что зритель с полным правом мог бы принять его самого за сумасшедшего, а не за играющего роль безумного: у одного из тех, что отбивали такт железною сандалией, танцор разорвал одежду; у другого, флейтиста, вырвал флейту и, обрушившись с нею на Одиссея, стоявшего рядом и гордившегося своей победой, раскроил ему голову. Если бы не защищала Одиссея его войлочная шапка, принявшая на себя большую часть удара, погиб бы злосчастный Одиссей, попавши в руки сбившемуся с толку плясуну. Впрочем, весь театр безумствовал вместе с Аянтом: зрители вскакивали с мест, кричали, бросали одежды, – так, по крайней мере, вела себя грязная чернь, уже тем самым невежественная, превратно понимающая красоту, не видящая, что – худо и что – хорошо, и считающая подобное изображение страсти верхом совершенства. Люди же более развитые понимали, что делается на сцене и краснели за танцора, однако из вежливости не хотели позорить его своим молчанием, но тоже выражали одобрение и прикрывали этим безумие пляски, так как совершенно ясно видели, что перед ними разыгрывается безумие не Аянта, а самого актера. Бедняге показалось мало всего перечисленного, и он проделал нечто еще того забавнее: спустившись со сцены в места для зрителей, он уселся среди сенаторов между двух консуларов, очень боявшихся, что он и кого-нибудь из них, как барана, возьмет и отхлещет плетью. Одни дивились этому происшествию, другие смеялись над ним, третьи подозревали, уж не охватил ли танцора действительный недуг от стремления изобразить его чересчур естественно.

84. Впрочем, и сам он, говорят, когда отрезвел, сильно раскаивался в ошибках, которых наделал, и даже заболел с горя, что его могли действительно заподозрить в сумасшествии. И это сам высказал с полной отчетливостью. Именно, когда поклонники стали просить танцора еще раз сплясать им Аянта, он извинился перед зрителями, сказав: "Актеру достаточно один раз сойти с ума". Но сильно его огорчил соперник по искусству, взявший его роль: когда для него был написал подобный же Аянт, он изобразил безумие с большой благопристойностью и скромностью и заслужил общее одобрение за то, что сумел остаться в границах пляски и не дошел в игре до пьяного бесчинства.

85. Этим немногим, милый друг, я ограничусь из всего, что можно было бы сказать о задачах пляски и ремесле танцора. Все это я изложил тебе, чтобы ты не слишком сердился на меня за мою страсть к этому зрелищу. А если ты согласишься пойти со мной посмотреть на пляску, я уверен, ты будешь совершенно пленен этим искусством и, мало того, будешь охвачен плясобезумием. Так что мне не будет нужды говорить тебе, как Кирка Одиссею: Дивно: ты выпил зелье мое, но не зачарован.

Ибо ты будешь зачарован, и, клянусь Зевсом, не ослиную голову, не кабанье сердце принесут тебе эти чары, но рассудок твой станет тверже, и, радуясь свершившемуся, ты и другим позволишь большими глотками испить того же напитка. Помнишь, Гомер говорит о золотом жезле Гермеса, что он им

 
…сном чарует очи людские
И отверзает сном затворенные очи у спящих.
 

То же самое делает и пляска: она завораживает взоры и в то же время заставляет бодрствовать и будит мысль каждой подробностью своего действия.

Кратон. Так, Ликин. Я уже покорился тебе. И глаза и уши мои во всю ширь распахнуты. Не забудь же, приятель: когда пойдешь в театр, займи и мне место рядом с собой, чтобы ты не один возвращался домой умнее нас.

ХАРИДЕМ, ИЛИ О КРАСОТЕ

Перевод Н. П. Баранова

1. Гермипп. Вчера, Харидем, прогуливался я под городом, нуждаясь в отдыхе среди полей и чувствуя потребность спокойно поразмыслить, так как у меня оказались кое-какие заботы. И вот встречается мне Проксен Эпикратов. Поздоровавшись, как принято, я спросил его, откуда он идет и куда держит путь. Он ответил, что пришел сюда тоже отдохнуть от трудов, полюбоваться видом полей и насладиться легким благорастворенным дыханьем обвевающего их ветерка. Идет же он с великолепной пирушки, устроенной в Пирее Андроклом, сыном Эпихара, который, принеся жертву Гермесу, праздновал победу, одержанную им на празднике Зевса, где он прочел свою книжку.

2. Проксен сказал, что на пирушке было много тонких и приятных разговоров и между прочим были произнесены гостями похвальные слова в честь красоты; Проксен добавил, что пересказать их он не в силах, так как стал забывать по старости лет, да и вообще не обладает даром слова, но ты легко мог бы все передать, так как ты и сам выступал с речами и других в продолжение всего обеда слушал внимательно.

Харидем. Случилось такое дело, Гермипп! Впрочем, и мне нелегко изложить все подробно, так как невозможно было бы все расслышать за великим шумом, поднятым прислугой и пирующими. Да к тому же вообще трудновато вспомнить, что говорилось на пиру: ты сам знаешь, что эта обстановка делает забывчивыми даже тех, кто обладает самой острой памятью. Но все же ради тебя я по мере сил попытаюсь передать полностью все, что запомнил, не опуская ничего.

3. Гермипп. И за это я, конечно, благодарю тебя. Но если бы ты рассказал обо всем с самого начала, – что за книга была, которую читал Андрокл, кого он победил и кто именно был приглашен им на пирушку, вот тогда благодарность моя была бы полной.

Харидем. Книга представляла похвальное слово Гераклу, составленное, как говорил Андрокл, под влиянием одного сновидения. А победу Андрокл одержал над Диотимом из Мегары, который боролся с ним за венок из колосьев, а больше за славу.

Гермипп. А что за книгу прочел Диотим?

Харидем. Тоже хвалебная речь в честь Диоскуров. Он, по его словам, был сам спасен божественными близнецами от великой опасности и в благодарность им сложил свою речь. Тем более, что они и сами призвали его к этому, появившись в минуту крайней опасности на верхушках мачт.

4. Присутствовало на пире, конечно, множество всякого народа: и родственники хозяина, и просто знакомые. Удостоились же выступить с речами и украсить ими все пиршество, произнеся хвалы красоте, вот кто: Филон, сын Диния, Аристипп, сын Агасфена, и третий – я. Возлежал вместе с нами Клеоним, прекрасный племянник Андрокла, изнеженный и избалованный мальчишка, но, по-видимому, не лишенный ума, так как он весьма внимательно вслушивался в речи. Первым стал говорить о красоте Филон, сделав следующее выступление…

Гермипп. Ни в коем случае, дружище! Пожалуйста, не начинай рассказа о самих речах, пока не скажешь мне, что именно послужило для вас поводом к ним.

Харидем. Ты заставляешь нас попусту тратить время, мой милый, тогда как мы могли бы давно покончить весь рассказ и быть свободными. Однако что ж тут станешь делать, когда друг настаивает? Приходится уступать во всем, о чем бы он ни попросил.

5. Поводом для наших речей, о котором ты спрашиваешь, послужил этот самый красавец Клеоним. Он возлежал между мной и божественным Андроклом; гости, люди простые, не блещущие образованностью, оглядывались на него, поражались сверх меры его красоте и вели о нем горячие разговоры: не обращая ни на что почти никакого внимания, они сидели и расточали похвалы молодому человеку. Мы были рады видеть в этих людях также любовь к красивому. Однако, одобряя, мы в то же время полагали, что окажемся великими лентяями, если в беседе о прекраснейшем отстанем от простых людей, тогда как именно в этом мы видим свое превосходство над ними. Итак, мы взялись поговорить о красоте. Но мы решили не произносить похвальных речей, обращенных прямо к юноше, это было бы нехорошо и ввергло бы его в тем большее тщеславие, – и не подражать прочим гостям, говоря беспорядочно, что кому вздумается, а сказать каждому из нас о том, что приводит ему на память настоящий случай.

6. Итак, Филон начал первым и построил свою речь следующим образом:

"Неслыханное будет дело, если мы, в наших повседневных занятиях всячески добиваясь красивого, о самой красоте ни слова не скажем, но так и будем сидеть и молчать, как будто мы боимся, чтобы ненароком не вырвалось у нас словечко о том, к чему мы сами ревностно стремимся все время. А между тем на чем другом мы достойно используем дар слова, если, хлопоча о вещах, ничего не стоящих, станем молчать о самом что ни на есть прекрасном? Да и можно ли прекрасней запечатлеть красоту слов, чем в речи, в которой, оставив мелочь в стороне, будем говорить о конечной цели всех наших стремлений? Но, чтобы не показаться, будто я лишь говорю о том, как надо поступать, а сам ни слова не умею сказать об этом, – я постараюсь с возможной краткостью вам обо всем подробно рассказать. Все, конечно, жаждут быть красивыми, но лишь немногие удостаиваются этого. Зато те, кто получил этот высокий дар, считаются счастливейшими из счастливых, встречая у богов и у людей приличный красоте почет. Вот вам пример: мы знаем, что из героев сделались богами Геракл, сын Зевса, Диоскуры и Елена. Первый из них, как говорят, за храбрость был удостоен этой чести, а Елена своей красотой и себя превратила в богиню, и стала причиной такого же превращения для Диоскуров, которые еще до ее восхождения на небо были причислены к подземным божествам.

7. Возьмем любого из людей, удостоенных общения с богами, – между ними не встретишь ни одного, кто бы не был причастен к красоте. Так, Пелоп за свою красоту вкусил божественной амбросии, а Ганимед, сын Дардана, настолько, говорят, покорил высочайшего из богов, что он не допустил никого из прочих богов к участию в охоте на этого отрока, но счел ее лишь для себя приличной, слетел на Гаргар, вершину Иды, и вознес оттуда мальчика на небо, чтоб навсегда оставить его при себе. И такое внимание Зевс всегда оказывает тем, кто прекрасен, что не только их удостаивал включенья в сонм небожителей, возводя на небо, но и сам не раз, превращаясь во что придется, сходил на землю и соединялся с любимыми: так, ставши лебедем, он сочетался с Ледой, в образе быка похитил Европу и, уподобившсь Амфитриону, породил Геракла. Немало можно было бы назвать уловок Зевса, пускавшегося на всякие хитрости для соединенья с тем, кто был предметом его страсти.

8. Но вот что всего важнее и во многих способно вызвать удивление: в обращении с богами (ибо с людьми Зевс не имеет общения, за исключением лишь тех, которые красивы), на собраниях богов он, по описанию поэта всех эллинов, является таким надменным, суровым, наводящим ужас! Геру, которая имела раньше обыкновение всячески укорять его, Зевс на первом же собрании жестоко напугал, и богиня была уже и тем довольна, что с ней не случилось ничего худшего, что гнев Зевса не пошел дальше слов. На втором, позднейшем, собрании он снова нагнал страх на всех богов, пригрозив, что вздернет и воздух, и землю вместе со всеми людьми, и море. Но, собираясь на свиданье с красивыми любимцами, он становится таким кротким, ласковым, во всем уступчивым, что в довершение всего даже совсем перестает быть Зевсом, боясь неприятным показаться мальчику, и притворно принимает иную наружность, к тому же наипрекраснейшую, способную привлечь взирающего на него. Такое уважение и почет воздает Зевс красоте.

9. И если бы один лишь Зевс был до такой степени в плену у красоты, из прочих же богов никто в ней не нуждался, тогда могло бы показаться, что сказанное мной больше говорит против Зевса, чем в пользу красоты. Но погляди внимательней, и ты увидишь, что со всеми богами творится то же, что и с Зевсом: Посейдон был побежден Пелопом, Гиакинфом – Аполлон, Гермес же – Кадмом.

10. Да и богини не стыдятся этой слабости. Напротив, это как будто даже льстит их честолюбию – дать людям повод говорить о связи их с таким-то красавцем. Мало того: во всем ином каждая из них ведает определенным кругом дел, и никогда богини не оспаривают друг у друга того, чем заправляют. Афина ведет дела людские по части войны и не борется с Артемидой за охоту. Точно так же Артемида уступает Афине дела военные. Гера предоставляет заботиться о браках Афродите, которая в свою очередь не докучает ей вмешательством в ее обязанности. И только когда коснется дело красоты, каждая так много мнит о себе и считает себя превыше прочих, что сам Раздор, желая поссорить богинь друг с другом, бросил между ними не что иное, как красоту, считая, что этим средством легче всего достигнет желанной цели. Расчет оказался правильным и предусмотрительным. Отсюда мы можем видеть, как всесильна красота. В самом деле: едва богини подняли яблоко и прочли надпись на нем, как тотчас каждая сочла его принадлежащим ей. И так как ни одна не решалась на приговор самой себе, признав, что с виду она безобразнее других, то они обратились к Зевсу, отцу двух из них и брату и супругу третьей, чтобы предоставить ему решение спора. Хотя Зевс сам мог объявить, кто из богинь красивей всех, хотя в Элладе и среди варваров немало было мужей и храбрых, и ученых, и разумных, Зевс поручил рассудить богинь Парису, сыну Приама, и тем самым вынес ясный и недвусмысленный приговор, что и разум, и ученость, и сила должны склониться перед красотой.

11. Богини всегда так хотели, так старались прослыть красивыми, что и восхвалителя героев, певца богов, убедили именовать их по красоте. Гере приятней, когда ее назовут «Белорукой», а не "старшею средь богинь дщерью великого Крона"; Афина не променяла бы прозванье «Большеокая» на «Тритогения», а Афродита предпочитает всем другим названиям – «Золотая». Все это – имена, стоящие в связи с их красотой.

12. Однако все сказанное мной не только показывает, как существа высшие относятся к красоте, но служит неложным свидетельством того, что красота сама стоит превыше всего прочего. Афина решила, что красота превосходит и мужество, и разум, вместе взятые: она ведь покровительница того и другого. Гера показала воочию, что предпочитает красоту всей своей власти и могуществу, а Зевс обнаружил, что в этом отношении мыслит согласно с ней. Итак, если красота столь божественна и величава, столь желанна для самих богов, то неужели прилично нам не взять примера с бессмертных и словом или делом, всем, чем можем, отказываться принять участие в прославлении красоты?"

13. Вот что сказал о красоте Филон, прибавив в заключение, что он сказал бы и больше, если бы не знал, насколько неуместно многословие на пиру. Вслед за ним Аристипп взял слово, после долгих уговоров со стороны Андрокла: он сначала не соглашался говорить, будто бы не решаясь выступить после Филона. Аристипп начал так:

14. "Многие и много раз, пренебрегая беседой о наилучшем и полезнейшем, заводят речи об иных предметах, надеясь сами приобрести известность, тогда как слушатели их из этих слов не выносят для себя ничего путного. Одни пространно препираются друг с другом, а другие рассуждают о небылицах, третьи пустословят о вещах, никому не нужных. Между тем надлежало бы им все эти занятия бросить и посмотреть, не найдется ли сказать о чем-нибудь более возвышенном. Я полагаю, что у таких ораторов нет ни единой здравой мысли о сущем, и я считаю также, что только совершенный глупец способен, обвиняя других в незнании лучшего, сам впасть в такие же ошибки, – а потому я избираю предметом моей речи самое прекрасное и вместе высоко полезное для слушателей, такое, о чем каждый, кто бы он ни был, скажет: "прекрасно слушать речи о прекрасном".

15. Если бы ныне мы вели беседу о чем-нибудь ином, не о красоте, то было бы достаточно выслушать одного оратора и на том покончить. Но красота – такой неисчерпаемый предмет для всех, кто хочет взять о ней слово, что, конечно, нельзя считать неудачливым оратора, который в своей речи не осветил вопроса с достаточной полнотой; напротив, если ко всем хвалам, произнесенным другими, он сумел и от себя хоть что-нибудь прибавить, надо признать, что речь его блестяще удалась. Красота – то, чему открыто воздают такой почет небожители; но она и для смертных столь же божественна и в высшей мере желанна. Она по своей природе вносит строй и лад во все сущее. Наконец, она делает людей, красотой обладающих, предметом всеобщих домогательств, а к тем, кто лишен красоты, рождает ненависть и отвращает от них взоры как от недостойных. Кто обладает даром слова, достаточным, чтоб по заслугам восхвалить ее? Никто, конечно. А потому, раз красота нуждается для прославления ее в многочисленных хвалителях и так трудно воздать ей должное, не будет нисколько неуместным, если и мы решимся кое-что сказать о ней, хотя бы выступая с речью после Филона. Красота превыше и божественней всего, что есть на свете.

16. Я обойду молчаньем все, чем почтили красавцев боги. Но уже с глубокой древности Елена, рожденная от Зевса, такой восторг возбудила у всех смертных, что Тесей, очутившийся по каким-то делам в Пелопоннесе, когда Елена была еще почти ребенком, увидав красоту ее, влюбился так, что, владея незыблемым троном и славой, какой не обладает первый встречный, он, невзирая ни на что, решил скорей перестать жить, чем лишиться Елены. Напротив, Тесей готов был счесть себя счастливцем из счастливцев, если ему удастся сделать Елену своей женой. Такие питая чувства, он отказался от мысли получить Елену от отца, который не отдал бы ему дочь, еще не достигшую совершеннолетья. Надменно пренебрегши отцовской властью и презрев все опасности, грозившие ему в Пелопоннесе, Тесей замыслил похитить Елену и, сделав Перифоя своим сообщником, силой взял Елену от отца и увез ее в Афидну, что в Аттике. За эту помощь Тесей был так благодарен Перифою, что на всю жизнь остался ему другом, и для потомков примером сделалась эта дружба Тесея с Перифоем. Когда же Перифою в свой черед пришлось спускаться в Аид, чтобы посватать дочь Деметры, Тесей долго отговаривал его, когда же оказался не в силах убедить друга отказаться от своей попытки, он последовал за Перифоем, считая, что таким способом, подвергая ради друга самую жизнь свою опасности, он достойно отблагодарит его.

17. Итак, Тесей снова отправился в странствия, а Елена вернулась в Аргос. Когда же пришла пора ей выйти замуж, то цари Эллады, хотя они могли взять себе жен из Греции, красивых и знатных родом, собрались и стали сватать Елену, с презрением отвергая прочих женщин, как стоящих ниже ее. Потом, когда они поняли, что Елена станет предметом борьбы, и испугавшись, как бы не возгорелась в Элладе война, в которой они столкнутся друг с другом, они по общему решению обязались взаимной клятвой поддерживать того, кто удостоится стать мужем Елены, и не допускать, чтоб кто-нибудь чинил ему обиды. Каждый был уверен, что он таким путем для себя подготовляет союзников. Однако все обманулись в собственных расчетах, кроме Менелая; силу же общего решения изведали очень скоро: как известно, немного времени спустя возник спор между богинями о красоте, и разрешить его они предоставили сыну Приама Парису. Он же, побежденный красотой богинь, был вынужден судить их по их дарам. И вот Гера предложила ему власть над всей Азией, Афина мощь воина, а Афродита – брак с Еленой. Парис решил, что ничтожным людям иной раз достается царство, ничуть не меньшее, чем Азия, Елену же не заслужит никто из грядущих поколений, – и выбрал брак с ней.

18. Когда же приключился знаменитый, воспетый в песнях поход под Трою, в котором Европа впервые выступила против Азии, то и троянцы имели возможность, возвратив Елену, спокойно жить у себя дома, и греки, уступив Елену троянцам, могли избавиться от трудностей войны и дальнего похода. Однако ни те, ни другие не пожелали этого, решив, как видно, что не найти другого, прекраснейшего повода к войне, за что бы стоило пожертвовать жизнью. И сами боги не отвращали своих сынов от этой войны, но напротив, побуждали принять участие в ней, хотя и знали наверно, что их ждет гибель: они полагали, что смерть в битве за Елену принесет их детям не меньшую славу, чем божественное происхождение. Впрочем, что я говорю о детях! Сами боги восстали один на другого яростнее и страшнее, чем прежде в войне против Гигантов, – в первой войне они стояли друг подле друга, а теперь друг против друга. Можно ли найти более очевидное свидетельство того, насколько перед судом бессмертных красота стоит превыше всех прочих человеческих достоинств? Когда мы видим, что ничто другое никогда не вызывало среди них раздоров и лишь во имя красоты боги не только жертвовали сыновьями, но и сами воевали друг против друга, а иные даже и ранены бывали, – разве не явствует из этого, что боги единогласно предпочитают всему красоту?

19. Но, чтобы не показалось вам, будто я теряюсь, куда направить речь о красоте, и потому так задерживаюсь на рассказе о Елене, я перейду теперь к другому, что докажет высокие заслуги красоты и ничуть не меньше, чем сказанное мной, – перейду к Гипподамии, дочери аркадца Эномая. Сколько людей, плененных красотой Гипподамии, предпочли лучше умереть, чем в разлуке с ней жить под солнцем! Когда Гипподамия превратилась из ребенка в девушку и отец заметил, какая пропасть отделяет от нее ее подруг, он сам пленился ее расцветом, ибо красота, облекавшая ее, была столь велика, что соблазнила даже родителя, наперекор природе, и потому решил удержать дочь при себе, однако сделал вид, что согласен отдать ее в супруги достойному ее. Во избежание нареканий людей отец хитроумную придумал хитрость, преступней самой страсти, уверенный, что с ее помощью легко осуществить свое желание. На колеснице, искусно изготовленной для самого быстрого бега, заложив в нее коней, рысистей которых было не сыскать во всей Аркадии, Эномай состязался с теми, кто сватал девушку, обещая дать дочь в награду победителю, который его обгонит, и снести голову тем, кто будет побежден. При этом Эномай требовал, чтоб дочь всходила на колесницу вместе с женихами, чтобы, занятые ею, они забыли об управлении лошадьми. Первый же выступивший на ристаньи потерпел неудачу и лишился любимой вместе с жизнью. Другие, считая малодушием уклоняться от состязания или отступать от принятых решений, проклинали жестокость Эномая и гибли один за другим, словно каждый боясь, что не успеет умереть за девушку. Число убитых юношей дошло уже до тринадцати. Тут боги, возмущенные злодейством Эномая, жалея как погибших юношей, так и Гипподамию, – тех за потерю прекрасной награды, эту за то, что красота ее увянет без наслажденья, – а равно заботясь о юноше, который собирался выступить на состязании, – это был Пелоп, – они подарили своему любимцу колесницу, еще прекрасней и искусней сложенную, и коней бессмертных, чтобы при их помощи он овладел любимой. Так и случилось, и у победной цели Пелоп умертвил своего тестя.

20. Итак, мы видим, что и люди божественным сокровищем считают красоту и чтят ее превыше прочих благ, и боги положили на нее немало сил. А потому и нас несправедливо было бы бранить за то, что, рассудивши, мы сочли уместным произнести перед вами нашу речь о красоте". Так закончив, Аристипп в свой черед умолк.

21. Гермипп. Остался только ты, Харидем, чтобы своей речью дать достойную концовку всем сказанному в честь прекрасной Красоты.

Харидем. Нет, нет! Ради богов, – не заставляй меня продолжать! Довольно с тебя и того, что я рассказал о нашем собрании и передал две речи. К тому же я не припомню, что говорил. Ведь легче удержать в памяти чужие речи, чем свои собственные.

Гермипп. А между тем с самого начала мне хотелось это от тебя получить! Я стремился услышать не столько слова говоривших, сколько твою речь. Значит, если ты меня лишишь этого удовольствия, то окажется, что ты напрасно трудился рассказывать остальное. Нет, во имя Гермеса, повтори свою речь с начала и до конца.

Харидем. Было бы лучше, если бы ты удовольствовался тем, что слышал, и избавил меня от этой трудной задачи. Но раз уж тебе так хочется услышать мою речь, придется оказать тебе и эту услугу. Итак, я сказал следующее:

22. "Если бы я первым выступал с речью о красоте, мне понадобилось бы длинное вступление. Но, поскольку я собираюсь держать речь после многих говоривших до меня, будет вполне уместным использовать их слова как вступление и сделать свою речь непосредственным продолжением. К тому же первые две речи произнесены не в другом каком-нибудь месте, но здесь же, в тот же самый день и поэтому можно так поступить незаметно для слушателей – как будто каждый из нас говорит не от себя, но все мы поочередно продолжаем одну и ту же речь. Если бы дело шло о чем-нибудь другом, то в похвалу ему довольно было бы того, что каждый из вас уже сказал от себя; но красоте присуще столь многое, что и для тех, кто придет на смену нам, всегда найдется о чем сказать во славу красоты. Откуда к красоте ни подойти, все кажется, что вот об этом-то и надо прежде всего сказать. Так, гуляя на цветущем лугу, открываешь взором все новые и новые цветы и, влекомый ими, не знаешь, какой цветок сорвать. Я выбрал из множества лишь те, о которых, мне кажется, не подобало бы молчать, и вкратце скажу, чтобы и красоте должное воздать, и вас порадовать, не пускаясь в пространные рассуждения.

23. Когда мы видим, что человек превосходит нас лишь храбростью или какой-нибудь иной доблестью, не вынуждая нас ежедневными услугами питать к нему добрые чувства, то мы скорее завидуем ему и ждем, когда же он потерпит неудачу в своих делах. Но, встретив человека, прекрасного собой, мы не только не завидуем его красоте, но, с первого же взгляда плененные им, начинаем любить его без меры и, не колеблясь, становимся его рабами, как существа высшего. Больше радости служить человеку во власти цветущей красоты, чем повелевать человеком, лишенным ее, и когда красивый отдает нам многочисленные приказания, мы больше бываем ему благодарны, чем если он ни с чем к нам не обращается.

24. Дальше: что касается прочих благ, для нас желанных, то мы стараемся только овладеть ими, не более того. Но красотой никогда никто не может насытиться! Если бы мы красотой превзошли сына Аглаи, ходившего с ахейцами под Илион, или прекрасного Гиакинфа, или Нарцисса, лакедемонянина родом, нам и этого бы казалось мало: мы боялись бы, что нас забудут, что на смену нам придут другие, еще более прекрасные.

25. Я готов сказать, что с красотой сообразуют люди все свои дела: и полководцам не безразлично, красиво или нет построены войска, и ораторы стремятся к ней, слагая речи, и живописцы, создавая свои картины. Впрочем, что говорить о тех делах, в которых красота служит конечной целью, когда и то, к чему нас вынуждает лишь потребность, мы тем не менее стремимся сделать прекрасным, насколько можем. Менелай не столько о пользе думал, строя свой дом, сколько о том, чтобы поразить входящих; потому-то он и отделал свои палаты с такой роскошью и красотой, и не ошибся в расчете: сын Одиссея, говорят, был настолько восхищен, посетивши дом Менелая, чтобы разузнать о своем отце, что сказал Писистрату, Нестерову сыну:

 
Зевс Олимпийский, наверно, в таких обитает чертогах!
 

Да и сам отец этого юноши вел под Трою вместе с другими греками «краснощекие» корабли, думая не о чем другом, как о том, чтобы поразить зрителей. Так и с любым ремеслом: исследуй – и найдешь, что все они имеют в виду красоту и достижение ее ставят превыше всего иного.

26. И настолько, как видно, красота превосходит все прочее, что можно найти немало вещей, которым воздается больший почет, чем получившим долю в справедливости, мудрости или храбрости, но ничего не сыщешь выше того, что причастно красоте. Точно так же наибольшее бесчестье ждет то, что чуждо ей: только некрасивых мы именуем уродами, как будто напрасно родился на свет человек, лишенный красоты, хотя бы он и обладал многими прекрасными качествами.

27. Тех, кто угождает желаньям стоящего у власти народа, мы зовем одних – демагогами, других – льстецами; и только тем, кто покоряется силе красоты, мы удивляемся и называем тружениками и поклонниками прекрасного, а тех, кто проявляет заботу об украшении города, считаем общими благодетелями. Итак, если красота рождает такое благоговение, если все причастны стремленью к ней и почитают за счастье хоть чем-нибудь ей послужить, то разве мы не заслужим порицанья, если добровольно упустим счастливую возможность такого счастья, не понимая, что этим мы сами себя наказываем?"

28. Такова была речь, произнесенная в свой черед мной. Много, конечно, я мог бы сказать о красоте, но опустил все это, видя, что беседа затягивается больше, чем следует.

Гермипп. Счастливцы вы, что насладились такой беседой. Впрочем, благодаря тебе и я, пожалуй, получил удовольствие не меньшее, чем вы.