Текст книги "Лукиан Самосатский. Сочинения"

Автор книги: Лукиан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 64 (всего у книги 81 страниц)

22. Зевс. Поглядите, боги, что вытерпела наша Философия от этих проклятых обманщиков! Да, пора нам подумать, что же делать и какой карой их настигнуть. Один удар моего перуна – и делу конец, но это слишком скорая для них смерть.

Аполлон. Я дам тебе один совет, отец. Мне ведь и самому уже ненавистны сделались эти болтуны своим невежеством: за Муз обидно! Конечно, удара перуном от твоей десницы эти люди не стоят, но почему бы тебе не послать против них полномочным карателем Гермеса? Он ведь и сам к наукам причастен и очень быстро распознает, кто истинный философ и кто – нет. Затем, первых он прославит, как полагается, а вторые понесут наказание, какое он сочтет подходящим.

23. Зевс. Правильно, Аполлон! Но только и ты, Геракл, ступай с Гермесом. Возьмите с собой и ее, Философию, и как можно скорее отправляйтесь на землю. Так и знай: тринадцатый – и немалый притом – подвиг ты совершишь, если вырубишь этих гнусных и бесстыдных животных.

Геракл. Конечно, отец, куда приятнее было бы еще раз очистить от навоза Авгиевы конюшни, чем возиться с этими людьми. Тем не менее пойдемте!

Философия. Не хочется мне, а надо идти с вами: так отец решил.

24. Гермес. Идемте же вниз, чтобы хоть немногих из них еще сегодня истребить. Куда же нам направиться, Философия, в какую сторону? Ты ведь знаешь, где живут философы. Или и спрашивать нечего? В Элладе?

Философия. Ни в коем случае, Гермес. Там их очень немного, притом – настоящие философы. А тем, о ком я говорила, нисколько не нужна нищая Аттика. Нет, там, где много золотых и серебряных копей, где-то в таких местах нам надлежит их искать.

Гермес. Значит надо немедленно двигаться во Фракию!

Геракл. Ты прав. И я буду вам проводником в дороге. Мне ведь все во Фракии знакомо: не раз туда хаживал. Ну вот, сюда! В эту сторону!

Гермес. В какую?

25. Геракл. Видите, Гермес и Философия, вон те две горы, что выше и красивее всех остальных гор? Гемом называется большая, а напротив нее – Родопа. Внизу расстилается плодоноснейшая равнина, начинающаяся у самого подножья обеих гор; три холма, чрезвычайно красивых, не обезображенных обрывами, подымаются на ней, будто несколько крепостей лежащего внизу города. Да вон и самый город уже виднеется.

Гермес. Клянусь Зевсом, Геракл, он больше и красивее любого города. Он издали уже сверкает красотой. И река какая-то огромная протекает мимо, вплотную подходя к нему.

Геракл. Это – Гебр. А сам город – создание знаменитого Филиппа… Но вот мы уже приближаемся к земле, уже ниже облаков спустились… Итак, в добрый час! Ступим на землю.

26. Гермес. Да будет так. Так что же нам делать? Как выследить дичь?

Геракл. Это уже твое дело, Гермес: ты же вестник. Вот и возгласи, не медли.

Гермес. Это ничуть не трудно. Только имен-то их я не знаю. Потому ты, Философия, подсказывай, кого нужно вызывать, и приметы говори при этом.

Философия. Да я и сама точно не знаю, как они прозываются, потому что никогда с ними дел не имела. Судя, однако, по их страстной привязанности к золотому Плутосу, ты не ошибешься, если станешь вызывать разных Плутиадов, Плутогенов, Плутоклов, Евплутиев и Плутонов.

27. Гермес. Согласен… Но кто это такие? Они тоже как будто что-то высматривают. Впрочем, они подходят к нам и даже спросить о чем-то собираются.

Люди. Может быть, вы скажете нам, мужи незнаемы, или ты, достопочтенная: не видели ли вы трех мошенников и с ними вместе одну женщину, обстриженную по-лаконски наголо и на женщину непохожую – совершенный мужчина с виду?

Философия. Вот так! Да они как раз наших ищут!

Люди. Как ваших? Все они – наши рабы, сбежавшие от нас. Но мы главным образом женщину преследуем, которую они похитили и увели с собою.

Гермес. Скоро вы о них узнаете, поскольку мы их именно и разыскиваем. А сейчас, не откладывая, сделаем-ка оповещение.

"Кто увидит раба – пафлагонца, варвара из Синопы, чье имя на богатстве строится и с «Плуто» начинается, лицом бледного, с головою стриженой, с бородой отпущенной, с сумою прилаженной и в плаще изношенном, злобного, грубого, крикливого, бранчивого, – пусть сообщит о том и сам награду назначит!"

28. Первый преследователь, хозяин раба. Что ты кричишь такое, любезный? Не понимаю! Он ведь у меня просто Жуком назывался, волосы носил длинные, бороду должен был выщипывать и ремеслу был мною обучен: сидел в моей валяльне и подстригал лишнюю шерсть, которая на плащах мохнатилась.

Философия. Он самый и есть, твой беглый раб, только теперь он из себя корчит философа и обделал себя до полного сходства.

Первый преследователь, хозяин раба. Что за наглость! Жук в философию пустился, речи произносит, а обо мне и думать забыл!

Спутники его. Ничего! Всех найдем. Эта женщина говорит, что знает их.

29. Философия. Но кто это еще к нам направляется, Геракл? Прекрасный собою, с кифарой.

Геракл. Орфей это, мы с ним вместе на Арго плавали: сладчайший из корабельных запевал. Под его песню мы гребли, нисколько не уставая. Здравствуй, милейший и любезнейший Музам Орфей! Надеюсь, ты не забыл Геракла?

Орфей. Ну, еще бы. Так же, как и вы меня, думаю: ты, Философия, и вы, Геракл и Гермес. Однако придется вам сейчас выплатить мне награду за сообщение: я доподлинно знаю того, кого вы разыскиваете.

Гермес. Покажи нам в таком случае, сын Каллиопы, где же он? В деньгах, я думаю, ты не нуждаешься, будучи мудрецом.

Орфей. Ты прав. А теперь дом его, в котором он живет, я, пожалуй, вам покажу, а самого его – нет: боюсь наслушаться дерзостей! Это ведь из негодяев негодяй, который одно только это искусство и изучил в совершенстве.

Гермес. Покажи хоть дом.

Орфей. Вот он, по соседству. А сам я покину вас и пойду прочь, чтобы даже не видеть его.

30. Гермес. Прислушайтесь! Мне кажется, это женский голос, распевающий что-то из Гомера?

Голос беглянки.

 
Будто врата преисподней, мне муж ненавистен, который,
К злату питая любовь, говорит обратные речи.
 

Гермес. Тогда и Жука ты должна ненавидеть, который

 
Зло причинил человеку, что принял его дружелюбно.
 

Второй преследователь. Ко мне этот стих подходит: мою жену он соблазнил и увел с собою за то, что я принял его в дом.

Голос беглянки.

 
Пьяница тяжкий, бесстыдный, как пес с отвагой оленя.
Ни на войне, как воин, ты в счет не идешь, ни в Совете,
Ты пустомеля, Ферсит, дрянная болтливая галка,
Зря нарушая порядок, ты любишь поспорить с царями.
 

Первый преследователь. Очевидно, о проклятом Жуке речь идет.

Голос беглянки.

 
Спереди – пес, со спины же – лев, а чревом – химера,
Тяжким свирепым дыханием трехглавого Кербера дышишь.
 

31. Второй преследователь. Бедная женщина, сколько, однако, ты вытерпела от этих псов. Говорят, она беременна от них.

Гермес. Не падай духом: родит она тебе какого-нибудь Кербера или Гериона, чтобы опять нашлась работа вот для него, для Геракла… Но они сами выходят, не придется и в двери стучаться.

Первый преследователь, хозяин раба. Попался, Жук! Что же примолк? А ну-ка, посмотрим, что у него в суме! Бобы, наверно, или кусок хлеба.

Гермес. Клянусь Зевсом, нет: кошель с золотом!

Геракл. Неудивительно! Он ведь только сначала, в Элладе, объявил себя киником, а здесь стал золотом отливать, как хризолит, и совсем хризипповцем сделался. Скоро, увидишь, он процветет и, как Клеанф, вознесется в своей славе, когда подвесим мы его за бороду, этого мерзавца.32. Третий преследователь. А ты, негодяй, уж не мой ли сбежавший Пузырь случайно? Да, он самый и есть! Вот смех-то! Куда же еще идти дальше? И Пузырь философствует!

Гермес. А для этого, третьего, среди вас нет господина?

Четвертый преследователь. Есть-то есть, я – его владелец, но я охотно отпускаю его: чтоб он пропал!

Гермес. Что же так?

Четвертый преследователь. А то, что очень уж он подгнил. «Благоуханный» – дали мы ему прозвище.

Гермес. Геракл-заступник, слышишь? И после этого – сума и посох! Ну, а ты – получай обратно свою жену!

Второй преследователь. Ни в коем случае! Ни за что не возьму себе исписанной книжонки, беременеющей старым плодом.

Гермес. Какой книжки?

Второй преследователь. Есть такая комедия, приятель, – "Трехголовый".

Гермес. Ну, это вполне прилично, потому что есть ведь и такая комедия: "Трехчленный муж"!

33. Первый преследователь. Тебе, Гермес, надлежит рассудить, что же делать далее.

Гермес. Вот мое решение: этой женщине, чтобы она не родила действительно какого-нибудь чудовища о трех головах, возвращаться к мужу обратно в Элладу. Двух этих беглых молодчиков вернуть их владельцам, и пусть учатся заниматься своим прежним делом: один, «Пузырь», пусть моет грязное белье, а «Благоуханный» снова штопает рваные плащи. Обоих предварительно отстегать мальвой. А потом и этого третьего отдать смоловарам: пусть безжалостно сведут с него бороду, да и всего, по-женски, смолою обмажут. После же вывести его на Гем и оставить на снегу голого, со связанными ногами.

Раб. Ой, беда! Ой, беда мне! Ой-ой-ой! О-го-го-го!

Хозяин. Что это ты за смесь трагических диалогов устраиваешь! Не медли, следуй за мной – к смоловару. Да сними, смотри, сначала свою львиную шкуру: пусть все видят, что ты – осел!

ЕВНУХ

Перевод Н. П. Баранова

1. Памфил. Откуда ты, Ликин? И над чем так смеешься? Правда, ты всегда весел, когда тебя ни встретишь, но сейчас, по-видимому, произошло что-то особенное, если ты даже не в силах удержать свой смех.

Ликин. Я прямо с рынка к тебе, Памфил. А смеяться и тебя сейчас заставлю со мной вместе; послушай только, на каком судебном разбирательстве я сейчас присутствовал: два философа спорили друг с другом.

Памфил. Да, действительно, это забавно. Занимающиеся философией люди судятся друг с другом, хотя им следовало бы, даже если дело было очень важным, мирно разрешить между собой взаимные обвинения.

2. Ликин. Какой там мир, блаженный ты человек, когда философы сцепились и целые телеги проклятий вывалили один на другого, каркая и делая самые большие усилия.

Памфил. Наверно, во взглядах разошлись, Ликин, оказавшись, как это обычно бывает, представителями различных мнений?

Ликин. Отнюдь нет. Это было нечто совсем в ином роде, так как оба они – одного толка и держатся одинаковых взглядов. А суд все-таки состоялся, и судьями, чьи голоса решали дело, были лучшие люди города, старейшие и мудрейшие, перед лицом которых другой посовестился бы даже слово резкое произнести, а не то чтобы дойти до такого бесстыдства.

Памфил. Тогда не медли, расскажи самое главное об этом разбирательстве. Мне и самому хочется знать, что же тебя заставило так весело смеяться.

3. Ликин. Установлена, Памфил, как тебе известно, императором определенная плата, и немалая, философам разных пород, то есть стоикам, платоникам, эпикурейцам, а равно и прогуливающимся перипатетикам – всем поровну. И вот, за смертью одного из них, надо было назначить на его место другого, достойнейшего, за кого выскажутся лучшие люди нашего города. Таким образом спор шел "не за вола и не за барана", по слову поэта, но о десяти тысячах в год – в награду за общение с юношами.

Памфил. Знаю. И слышал, что кто-то из них недавно умер – один из перипатетиков, кажется.

Ликин. Так вот она, Памфил, та Елена, за которую философы вступили в единоборство друг с другом. Пока, конечно, ничего смешного во всем этом нет, разве только то, что люди, величавшие себя философами и говорившие о презрении к деньгам, вдруг вступили в состязание из-за этих самых денег, как будто отечество было в опасности и святыни отцов и могилы предков.

Памфил. Однако это ведь как раз является одним из положений перипатетиков, что не следует чересчур пренебрежительно относиться к деньгам. Напротив, их они тоже включают в число благ – на третьем, кажется, месте.

Ликин. Правильно. Таков их взгляд, и война у них началась по заветам отцов.

4. Но слушай дальше. Среди многих других состязавшихся на тризне по вышеупомянутом усопшем выделились двое, о которых главным образом и шел спор: старик Диокл – знаешь – этот спорщик – и Багой, как полагают, скопец. Итак, сначала они состязались в учености, и каждый старался показать, что он сведущ в положениях школы и держится Аристотеля и его взглядов, причем, видит Зевс, один был ничуть не лучше другого.

5. Но под конец судьбище это вот как обернулось: Диокл, прекратив дальнейшее выявление собственных достоинств, перешел к Багою, стараясь опорочить главным образом жизнь его. В ответ и Багой точно так же подверг исследованию жизнь противника.

Памфил. И вполне естественно, Ликин. Ведь важнее всего для них было именно на этой стороне дела остановиться подольше. Что касается меня, я бы, кажется, этим всего больше занялся и скорее старался бы обнаружить лучшего по поведению, чем сильнейшего в самом учении, считая первого более достойным победы.

6. Ликин. Ты говоришь верно, и в этом отношении я кладу одинаковый с твоим камешек. Но дальше… Когда оба вдоволь набранились и вдоволь изобличили друг друга, Диокл уже в качестве последнего доказательства заявил, что в корне непозволительно Багою даже приступать к философии и добродетелям, ею даруемым, ибо он – скопец, а подобных людей он, Диокл, почитает нужным не только от таких занятий отстранить, но и от святилищ самих, от кропильниц очистительных и от всех общественных сборищ, утверждая, что зловещей является и тяжелой встреча, когда, выйдя утром из дому, увидишь этакое существо. Долго он рассуждал об этом, доказывая, что скопец – не мужчина и не женщина, но нечто составное, смешанное и чудовищное, вне человеческой природы стоящее.

Памфил. Действительно, Ликин, совершенно новый довод, и меня тоже, дружище, смех разбирать начинает, когда я услышал о столь нелепом обвинении. Ну, а что же тот, другой? Сохранил спокойствие или что-нибудь на это и сам ответить отважился?

7. Ликин. Сначала от смущения и от робости Багой долго молчал и краснел, явно выдавая свои качества; наконец он заговорил – тонким таким, женским голоском – и заявил, что Диокл не прав, отстраняя его, как скопца, от философии, которой и женщинам заниматься не возбраняется. Привлечены были свидетельницами в его пользу Аспазия, Диотима и Таргелия, а также один философ из Академии, галл родом и скопец, незадолго до нашего времени стяжавший среди эллинов большую славу. На это Диокл ответил, что и этого академика, будь он жив и выступи с подобными же притязаниями, он устранил бы, отнюдь не будучи оглушен славой, которой тот пользовался в глазах толпы. Диокл вспомнил при этом и кое-какие словечки, сказанные главным образом стоиками и киниками и высмеивавшие телесный недостаток знаменитого галльского философа.

8. Вот в какое положение были поставлены судьи! Главный вопрос, который нужно было решить, заключался в том, можно ли допустить скопца к занятиям философией и достоин ли он того, чтобы ему было вручено попечение о юношестве. Один утверждал, что философ должен обладать величественной наружностью и телом доброчленным, а прежде всего иметь длинную бороду, которая, с одной стороны, внушает доверие приходящим и желающим у него учиться, а с другой – достойна и тех десяти тысяч, которые предстоит получать от императора, тогда как такой скопец хуже даже, чем оскопленные жрецы Кибелы: те по крайней мере все-таки знавали когда-то, что значит быть мужчиной, а этот с самого начала изувечен и являет собой существо двусмысленное, подобное галке: не знаешь, куда его причислить – к голубям или к воронам.

9. Другой утверждал, что не тело решает вопрос, но силы души, и что нужно обследовать ум человека и его философские знания. Затем в подтверждение своих слов он сослался на Аристотеля, который чрезвычайно удивлялся Гермию, евнуху, тирану Атарнея, и даже жертвы ему приносил наравне с богами. К этому Багой решился прибавить и еще кое-что в том смысле, что скопец – куда более подходящий учитель для юношества, поскольку его отношений к ученикам не может коснуться никакая клевета, и никогда он не подвергнется, подобно Сократу, обвинению, будто он развращает молодежь. А так как Багой заслужил насмешки особенно своей безбородостью, то бросил он весьма остроумное, как он думал, замечание: "Если о философах судить по длине бороды, то справедливость требует прежде всего козла признать философом".

10. Тогда некто третий, присутствовавший при этом разбирательстве, – имя его пусть останется в тайне, – сказал: "Однако, граждане судьи, если этот человек с гладким подбородком и женским голосом, по всем признакам настоящий евнух, скинет одежду, то предстанет перед вами даже очень и очень мужественным. И если правду говорят о нем люди, то Багой был однажды захвачен с поличным как прелюбодей, имея "члены, сопряженные с членами", как гласят таблицы Солона. Тогда Багой прибег к личине евнуха и, изобретя это убежище, освободился от обвинения, которому тогдашние судьи не дали веры по явно скопческому виду обвиняемого. Ныне же, мне кажется, он склонен, подобно Стесихору, вспять обратить свою песню во имя предлежащего жалованья".

11. Слова эти, разумеется, вызвали общий смех. Багой смутился еще больше; он то и дело менялся в лице на тысячу ладов и обливался холодным потом; с одной стороны, он понимал, что согласиться с обвинением в прелюбодеянии было бы для него нехорошо, а с другой – считал, что в данном состязании это обвинение было бы для него очень небесполезно.

Памфил. Действительно, все это забавно, Ликин, и, очевидно, совсем не обычное вы получили развлечение. Ну, а чем же кончилось все, и какой приговор вынесли им судьи?

12. Ликин. Голоса разделились: одни признавали необходимым раздеть Багоя, как поступают с невольниками, и освидетельствовать, способен ли он философствовать по состоянию своей мошонки. Другие, еще того забавнее, предлагали вызвать несколько женщин из веселого дома и приказать обвиняемому соединиться с ними и действовать, причем один из судей, самый старший и заслуживающий наибольшего доверия, должен был стоять подле и смотреть, действительно ли тот философствует. Затем, когда все вдоволь нахохотались и не осталось человека, который не надорвал бы себе живота, сотрясаясь от смеха, было постановлено перевести дело на рассмотрение в Рим и слушание отложить.

13. И вот сейчас один из них, по слухам, всячески подготовляется и упражняется в произнесении речей и сколачивает обличительное слово, выдвигая обвинение в прелюбодеянии, противоречащее, однако, его собственной цели, – он действует в этом случае подобно всем плохим ораторам и своим обвинением сам заносит противника в списки мужчин. Багой же, как говорят, другим озабочен: он усиленно проявляет свою мужественность и преуспевает в этом, надеясь в конце концов одержать верх, если докажет, что он ничуть не хуже любого осла, покрывающего кобылу. Вот чем, мой милый, вернее всего, оказывается, разрешается вопрос о философии. Вот – доказательство неопровержимое. А потому да ниспошлют боги моему сыну – он у меня еще совсем ребенок – не ум, не язык, но хороший, крепкий уд, способный и философский.

ЛУКИЙ, ИЛИ ОСЕЛ

Перевод Б. В. Казанского

1. Однажды я отправился в Фессалию; у меня было какое-то поручение от отца к одному местному человеку. Лошадь везла меня и мои вещи, и сопровождал меня один слуга. Ехал я большой проезжей дорогой; во время пути встретились мне также другие путники, направляющиеся в Гипаты, город Фессалии, откуда они были родом. Угощая друг друга, мы таким образом одолели трудный путь и были уже близко от города, когда я спросил фессалийцев, не знают ли они жителя Гипат по имени Гиппарха, – я вез ему письмо из дому и думал остановиться у него. Они ответили, что знают этого Гиппарха и в каком месте города он живет, и что денег у него довольно, но он содержит только одну служанку и свою жену: он страшно скуп. Когда мы приблизились к городу, то нашли какой-то сад и в нем приличный домик; здесь и жил Гиппарх.

2. Спутники мои, обняв меня, уехали, а я, подойдя к двери, стучу; не скоро и с трудом меня услыхала служанка и наконец вышла. Я спросил, дома ли Гиппарх. "Дома, – сказала она, – но кто ты, что тебе нужно?" – "Я приехал к нему с письмом от Декриана, патрейского софиста". – "Подожди меня здесь", – сказала она и снова ушла в дом, заперев дверь. Потом, вернувшись, пригласила нас войти. Войдя к Гиппарху, я обнял его и передал письмо. Это было в начале ужина; он лежал на узком ложе, жена сидела рядом, и перед ними стоял стол, на котором ничего не было. Прочтя письмо, Гиппарх сказал: "Декриан – мой лучший друг и самый выдающийся эллин. Он прекрасно делает, смело посылая ко мне своих друзей. Ты видишь, Лукий, как мой домик невелик, но он радушен, ты будешь чувствовать себя в нем так же, как если бы мирно жил в большом доме". Тут он обратился к девушке: "Палестра, дай комнату приятелю моему и сложи в ней вещи, какие он привез, потом отведи его в баню: ведь он проделал немалый путь".

3. По этому приказанию Палестра увела меня и показала прекрасную комнату, сказав: "Ты будешь спать на этой кровати, а слуге твоему я устрою постель рядом и положу ему подушку". Потом мы отправились мыться, давши ей денег на ячмень для лошади, а она принесла наши вещи и положила их в комнату.

Вернувшись из бани, мы тотчас присоединились к хозяевам. Гиппарх, взяв меня за руку, пригласил меня занять место рядом с ним за столом. Ужин был неплох, вино вкусное и старое. Когда ужин был окончен, мы стали пить, и пошли разговоры, как это всегда бывает, когда принимают гостя; проведя таким образом вечер за вином, мы отправились спать. На следующий день Гиппарх спросил меня, какой путь мне теперь предстоит и проведу ли я все дни у него. "Я поеду в Лариссу, – ответил я, – но, вероятно, пробуду в городе от трех до пяти дней".

4. Но это было притворство; мне страшно хотелось, задержавшись здесь, разыскать какую-нибудь женщину, знающую магию, и быть свидетелем каких-нибудь чудес, вроде летающего человека или обращенного в камень. Охваченный желанием увидеть подобное зрелище, я бродил по городу, не зная, как приступить к поискам, но все же бродил. Вдруг, вижу, навстречу идет женщина, еще молодая, богатая, насколько можно судить по внешности: цветное платье, толпы слуг и множество золота. Когда я подошел ближе, она обратилась ко мне с приветом, и я ответил ей тем же. "Я Аброя, – сказала она, – ты должен меня знать, если слышал о друзьях своей матери. И вас, ее детей, я люблю, как тех, которых сама родила. Что же ты, мой мальчик, не у меня остановился?" – "Большое тебе спасибо, – сказал я, – но мне совестно уходить из дома друга, раз мне не в чем его упрекнуть, но от души я хотел бы быть с тобой". – "Где же ты живешь?" – спросила она. "У Гиппарха". – "У этого скупца?" – "Не говори этого, матушка, – ответил я, – он был щедр и очень радушен ко мне, так что скорее его можно упрекнуть в роскоши". Улыбнувшись, она взяла меня за руку и, отведя в сторону, сказала: "Остерегайся всяких уловок со стороны жены Гиппарха: она страшная колдунья и развратница и обращает свое внимание на каждого молодого человека. А кто ей не поддается, тому она мстит своим искусством: многих она превратила в животных, а иных и совсем погубила. Ты же, мой мальчик, еще молод и так красив, что тотчас же понравишься этой женщине, к тому же ты чужестранец, и по отношению к тебе все разрешается".

5. Но я, узнав, что то, что так давно искал, находится у меня дома, уже не обращал внимания на Аброю и, как только она отпустила меня, пошел домой, болтая сам с собой по дороге: "Ну, вот ты все повторял, что жаждешь такого необыкновенного зрелища, встряхнись же и найди хитрый способ, которым мог бы добиться того, чего желаешь: подберись к служанке, к Палестре, – нельзя же сближаться с женой своего хозяина и друга, – обхаживай ее, возись с ней, и, соединяясь с ней, ты легко все узнаешь, будь уверен: ведь слуги знают все про господ, и дурное, и хорошее".

Рассуждая с собой таким образом, я пришел домой. Ни Гиппарха, ни его жены я не застал дома, а Палестра хлопотала у очага, приготовляя нам ужин.

6. И я тут же, не упуская случая, сказал: "Как ловко ты, прекрасная Палестра, свой задок вместе с горшком вертишь и покачиваешь. У меня от нежности даже бедра сводит: счастлив, кто сумеет в горшок окунуться". Палестра была очень задорная и полная прелести девочка. "Беги, мальчишечка, – сказала она, – если у тебя есть ум и ты хочешь остаться в живых: горшок полон огня и угара. Если ты хоть раз его коснешься, ты у меня останешься здесь с пылающей раной, и никто тебя не исцелит, даже бог-целитель, а только одна я, которая тебя обожгла. Но, что всего страннее, я заставлю тебя желать того же все сильнее, и, хотя мое ухаживание будет лишь обновлять твою боль, ты стерпишь все, и даже камнями тебя не отгонишь от сладкой боли. Что ты смеешься? Ты видишь перед собой настоящую людоедку, ведь я не только такие простые блюда приготовляю. Я знаю кое-что получше и побольше: человека резать, кожу с него сдирать и на куски крошить, а особенно люблю касаться внутренностей и сердца". – "Ты правду говоришь, – сказал я. – Хоть я и близко не подходил к тебе, но ты издали меня – не обожгла, клянусь Зевсом, нет – ты ввергла в самый огонь. Через глаза мои ты влила мне в грудь свое невидимое пламя и жжешь меня, а я ничем перед тобой не виноват. Поэтому, ради богов, исцели меня своим жестоким и сладким лечением, о котором сама говорила… Возьми меня, я уже без ножа зарезан, снимай с меня кожу, как сама хочешь".

Она громко и весело расхохоталась в ответ и стала во всем моей. Между нами было условлено, что она придет ко мне, когда уложит спать господ, и проведет со мной ночь.

7. Спустя некоторое время пришел Гиппарх, и мы, совершив омовение, легли ужинать, и много было выпито во время нашей беседы. Наконец, притворившись, что хочу спать, я встал и ушел в свою комнату. Все в ней было устроено прекрасно: слуге было постлано за дверью, а у моей постели стоял стол с чашей. Тут были и вино и вода наготове, холодная и горячая, – все это было дело Палестры. На ложе было разбросано множество роз, полных и осыпавшихся и заплетенных в венки. Найдя все готовым к пиру, я стал ждать подругу.

8. Уложив свою госпожу, она поспешно пришла ко мне, и пошло у нас веселье, вино сменялось поцелуями, и мы пили за здоровье друг друга. Когда же хмель вполне нас подготовил к предстоящей ночи, Палестра мне сказала: "Помни, юноша, больше всего, что ты наткнулся на Палестру, и тебе придется теперь показать, был ли ты искусным эфебом и много ли заучил упражнений". – "Ты увидишь, что я не отступлю перед таким вызовом: итак, раздевайся и давай состязаться". – "Ну, вот тебе испытание, – сказала Палестра, – посмотрим, выполнишь ли ты у меня его так, как я хочу: я, как учитель и наставник, буду придумывать упражнения, какие захочу, а ты будешь готов повиноваться и исполнять все мои приказания". – "Ну, приказывай, – отвечал я, – увидишь, как сильны, ловки и крепки будут мои приемы".

9. Она сняла с себя одежду и, став передо мной совсем нагая, начала приказывать: "Юноша, разденься и, натеревшись маслом, обхвати соперника; стисни его обеими ногами, вали его навзничь, затем, налегая сверху и раздвигая его колени, встань, подними кверху его ноги и не отпускай и, совладавши с ним, нажимай, дави и толкай его всячески, пока не устанешь. Пусть бедра твои окрепнут, тогда, вытащив оружие, нанеси широкую рану, снова толкай в стену, потом бей. Когда увидишь, что он слабеет, хватай его и, связав узлом ноги, поддерживай его, только старайся не спешить, а бороться с некоторой выдержкой. Теперь довольно".

10. Когда я все это исполнил с легкостью, и упражнениям нашим пришел конец, я сказал Палестре, смеясь: "Ты видишь, учитель, как ловко и послушно я боролся; смотри же, не предлагай упражнения без меры: ты отдаешь одно приказание за другим". Но она ударила меня по щеке. "Что за вздорного ученика я приняла, – сказала она. – Берегись, как бы тебе не получить еще больше ударов, если ты станешь делать что-нибудь без приказания". С этими словами она встала и, приведя себя в порядок, сказала: "Теперь ты покажешь, молод ли ты и крепкий ли боец и умеешь ли бороться с колена". И, упав в постели на колено: "Ну-ка, боец, – сказала она, – места заняты, так что нападай и борись смело. Видишь, вот перед тобой обнаженный противник, пользуйся этим. Первое, по порядку, обхвати его, как кольцом, потом, наклонив его, навались, держи крепко и не отпускай его. Когда он ослабеет, тотчас же приподнявшись, подвинься ближе и овладевай им и смотри не отпускай раньше, чем получишь приказание, а, изогнувшись, веди нападение снизу и старайся изо всех сил; теперь отпусти врага: он обессилен и весь в поту".

Тут уже я со смехом сказал: "Я тоже хочу, учитель, приказать тебе сделать кое-какие упражнения, а ты слушайся: поднимись и сядь, потом ляг в мои объятья, прильнув всем телом, и, обняв меня, ласкай и усыпи меня, ради Геракла".

11. Стараясь превзойти друг друга в таких удовольствиях и забавах борьбы, мы увенчали себя венками в знак побед на наших ночных состязаниях, и столько было в этом наслаждения, что я совсем забыл о пути в Лариссу. Однако как-то мне пришло на ум узнать то, ради чего я состязался, и я сказал Палестре: "Покажи мне, дорогая, свою госпожу за чарами или превращениями. Я давно уже жажду такого необыкновенного зрелища. А еще лучше, если умеешь, сделай сама что-нибудь магическое и явись мне в разных образах. Ведь, я думаю, и ты имеешь немалый опыт в этом искусстве. Я это знаю не понаслышке от других, а испытал на своем собственном сердце, так как прежде, как говорили женщины, я был «стальным» и не бросал ни на кого влюбленных взглядов, а ты все-таки овладела мной при помощи этого искусства, и теперь я твой пленник, соблазненный любовной борьбой". Но она ответила: "Перестань шутить. Какое заклинание может приворожить любовь, когда она сама владеет этим искусством? А я, мой дорогой, ничего подобного не умею, клянусь твоей жизнью и этим блаженным ложем. Я не училась даже грамоте, а госпожа моя ревнива в своем искусстве. Но, если представится случай, я постараюсь дать тебе посмотреть на ее превращения". На этом мы заснули.

12. Несколько дней спустя Палестра мне объявила, что госпожа ее собирается превратиться в птицу и улететь к любовнику. "Вот случай, милая Палестра, – сказал я, – показать мне твое расположение: ты можешь теперь удовлетворить давнишнее мое желание, о котором я просил тебя". – "Будь спокоен", – отвечала она. Когда наступил вечер, она повела меня к дверям комнаты, где спали муж с женой, и приказала мне прильнуть к небольшой щели в двери и смотреть, что происходит внутри. Я увидел жену Гиппарха, которая раздевалась, потом обнаженная подошла к свету и, взяв две крупинки ладана, бросила их в огонь светильника и долго приговаривала под огнем. Потом открыла объемистый ларец, в котором находилось множество баночек, и вынула одну из них. Что в ней заключалось, я не знаю, но по виду мне показалось, что это было масло. Набрав его, она вся им натерлась, начиная с пальцев ног, и вдруг у нее начали вырастать перья, нос стал роговым и кривым – словом, она приобрела все свойства и признаки птиц: сделалась она не чем иным, как ночным вороном. Когда она увидела, что вся покрылась перьями, она страшно каркнула и, подпрыгнув, как ворон, вылетела в окно.