Текст книги "Лукиан Самосатский. Сочинения"

Автор книги: Лукиан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 81 страниц)

13. Итак, что жизнь паразита есть искусство, можно считать достаточно доказанным этими и другими соображениями. Остается доказать, что она – наилучшее из искусств, – причем не сразу, но сперва докажем, что она выгодно отличается от всех искусств вообще, а затем и от каждого в частности. От всех вообще искусств наше отличается следующим: всякое искусство неизбежно влечет за собою ученье, труды, беспокойство, побои, – и не найдется человека, который бы все это не проклинал. И только этому одному искусству, по-видимому, можно выучиться без трудов. Разве когда-нибудь кто-нибудь уходит с обеда в слезах, как видим мы это подчас на выходящих из школы? И разве увидишь, чтобы отправляющийся на обед был насуплен, как бредущие в школу? И понятно: паразит сам, по доброй воле, идет на обед, чувствуя большое влечение к своему искусству, а те, кто изучает другие искусства, ненавидят их до того даже, что некоторые из них убегают из дому. Как не обратить внимания на то обстоятельство, что сыновей, пробивающих себе дорогу в прочих искусствах, отцы и матери поощряют как раз тем, что каждый день к услугам паразита: "Видит Зевс, мальчик сегодня написал отлично, – говорят отцы и матери, – дайте ему покушать". А написал плохо – "без обеда!" Так и в наградах, и в наказаниях обнаруживается важность того, о чем мы говорим.

14. Кроме того: в прочих искусствах это приходит позднее, и лишь после ученья снимают они сладостные плоды. Ибо длинна и "крута к ним стезя". И только одна жизнь на чужой счет немедленно, при самом обучении, пожинает плоды своего искусства, только она одна сопрягает начало с конечною целью. А между тем прочие искусства, – и не отдельные среди них, но все они одинаково, – возникли и существуют с единственной целью: прокормить изучающего их, а паразит получает свое пропитание тут же, одновременно с началом ученья. Неужели ты не замечаешь, что земледелец обрабатывает землю не ради самого земледелия и строитель строит не ради строительства, паразит же не преследует ничего иного и работа его совпадает с целью этой работы?

15. И не найдется, конечно, человека, который не знал бы, что трудящиеся над другими искусствами все прочее время пребывают в лишениях и только один-два дня в месяц проводят по-праздничному, и государства справляют праздники один раз в год, другие раз в месяц, и говорят тогда, будто они радуются. Паразит же тридцать дней в месяц проводит по-праздничному, ибо для него они все кажутся посвященными богам.

16. Затем, желающие достигнуть успеха в других искусствах прибегают к воздержанию от пищи и питья, словно больные; ибо трудно учиться тому, кто услаждается обилием еды и напитков.

17. Кроме того, прочие искусства при отсутствии орудий не могут сослужить своим обладателям никакой службы: нельзя ведь играть на флейте без флейты, бряцать на струнах без лиры или скакать верхом, не имея коня. Наше же искусство так удобно и не обременительно для мастера, что им можно пользоваться, не имея никакого орудия.

18. И в то время как, обучаясь другим искусствам, мы вносим плату за ученье, здесь мы сами получаем ее.

19. Для других искусств существуют особые учителя – для нашего же не найти ни одного, но, подобно поэзии, по слову Сократа, она достается в удел как некий божественный дар.

20. Наконец посмотри: мы не можем заниматься другими искусствами, находясь в дороге, на суше или в море, – наше же можно применять и в сухопутном странствии, и на корабле.

21. Тихиад. Совершенно верно.

Паразит. Мало того, Тихиад, мне кажется, что другие искусства стремятся к нашему, – оно же не хочет знать никакого другого.

Тихиад. Но, однако: разве ты не думаешь, что берущие чужое поступают неправильно?

Паразит. Думаю, конечно.

Тихиад. Почему же тогда один только паразит, берующий чужое, не совершает несправедливости?

22. Паразит. Я считаю излишним отвечать. А впрочем, другие искусства возникают на низменных и ничтожных основах, и только искусство паразита – высокого рода: ведь основой его, если посмотришь, окажется не что иное, как так называемая дружба, о которой столько болтают.

Тихиад. Что ты говоришь?

Паразит. Говорю, что никто своего врага или незнакомого и даже мало знакомого человека не пригласит к обеду; полагаю, нужно сначала сделаться другом, чтобы разделить возлияния, стол и таинства этого искусства. Я, по крайней мере, часто слышал, как люди говорят: "Что это за друг, который не ест, не пьет с нами", – очевидно, они считают верным другом лишь того, кто делит с ними еду и питье.

23. А что это – самое царственное из искусств, ты легко убедишься из следующего: над другими люди трудятся, не только терпя лишения и обливаясь потом, но, великий Зевс, даже сидят или стоят во время своей работы, как настоящие ее рабы, – паразит же приступает к своему занятию возлежа как царь.

24. Надо ли, говоря о блаженстве паразита, упоминать о том, что, по мудрому слову Гомера, он "не приложит руки к посадке дерев или вспашке", но "без посева, без плуга снимает плоды"?

25. Наконец оратору, землемеру или кузнецу ничто не мешает заниматься его ремеслом, даже если он негодяй или глупец. Но никто, будучи негодяем или глупцом, не сможет жить на чужой счет.

Тихиад. Ай-ай-ай! Что за великолепная вещь, судя по твоим словам, это искусство! Мне кажется, я и сам уже испытываю желание стать паразитом, вместо того чтобы быть тем, чем я являюсь сейчас.

26. Паразит. Итак, я считаю доказанным, что мое искусство превосходит вообще все прочие. Давай посмотрим теперь, чем превосходит оно всякое другое в отдельности. Сравнивать его с занятиями ремесленников – бессмысленно, это значило бы принижать достоинство нашего искусства. Надо доказать, что оно превосходит самые прекрасные и высокие искусства. Но всеми признано, что таковыми являются риторика и философия, которые некоторые из-за их благородства именуют также науками. Если мне удастся показать, что жизнь на чужой счет гораздо выше их, то, очевидно, тем самым искусство паразита окажется превосходящим все прочие искусства, как Навсикая – своих служанок.

27. Итак, от обоих искусств, от риторики и философии, оно отличается прежде всего по самой своей сущности: дело в том, что оно действительно существует, те же два – нет. Мы ведь не имеем общего мнения по вопросу, что такое риторика, но одни считают ее искусством, другие, напротив, – безыскусственностью, третьи – дурной искусственностью, четвертые – еще чем-нибудь. В подобном же изменчивом и неодинаковом положении находится и философия: Эпикур держится на нее одних взглядов, стоики – других, академики – третьих, а перипатетики – четвертых, и вообще каждый предъявляет к философии свои особые требования. И до сего дня и сами философы не смогли преодолеть разногласий, и другим философия не кажется единой наукой. Вывод из сказанного совершенно очевиден. Я утверждаю, что несуществующее искусство – совершенно не искусство. В самом деле, что же это такое? Арифметика везде одна и та же, и дважды два и у нас также, и у персов составит четыре, и по этому вопросу существует только согласие между эллинами и варварами. Философий же мы видим много, и все они различны, и ни в основоположениях, ни в выводах их нет никакого согласия.

Тихиад. Ты прав. Философы заявляют, что философия – едина, а сами делают из нее множество философий.

28. Паразит. Впрочем, в других науках и искусствах, если даже в них оказывается какое-нибудь противоречие, – можно пройти мимо этого, извинив тем, что они находятся на середине своего пути и положения их не являются непоколебимыми. Но кто потерпит, чтобы не была единой философия и чтобы в ней обнаруживалась разноголосица хуже, чем в ненастроенных инструментах. Итак, нет единой философии, ибо я вижу, что их бесчисленное множество; но многих философий не может быть именно потому, что философия – едина.

29. Подобным же образом и то же самое можно сказать о сущности риторики. И здесь об одном и том же предмете никто не судит одинаково, но всегда возникает распря противоположных высказываний, – и это является несомненным доказательством: не существует вовсе то, для чего не имеется общего понятия. Ибо, когда о чем-нибудь бесконечно решают вопрос, ту оно или это, и не могут прийти к соглашению об единой сущности, – этим упраздняется сама эта разыскиваемая сущность.

30. Не так обстоит, однако, дело с жизнью на чужой счет – она одна и та же, единая и неизменная, и среди эллинов, и среди варваров, и никто не скажет, что одни признают ее этим, другие – тем, и нет, как кажется, паразитов, которые, подобно стоикам или эпикурейцам, расходились бы в основных положениях; нет, они все и во всем между собою согласны, и полное соответствие существует между тем, что они делают и к чему стремятся. Так что, по-моему, можно отважиться на вывод из всего сказанного: жизнь на чужой счет – это мудрость.

31. Тихиад. Мне кажется, что ты весьма удовлетворительно разъяснил это. Но как ты доказываешь, что и в других отношениях философия уступает твоему искусству?

Паразит. Итак, прежде всего нужно сказать, что никогда еще паразит не воспылал любовью к философии, а из философов можно припомнить очень много таких, что стремились к жизни на чужой счет и до сего дня питают любовное к ней влечение.

Тихиад. Кто же из философов мог, по твоему мнению, стремиться к жизни прихлебателя?

Паразит. Кто именно, Тихиад? Да те самые, которых ты и сам знаешь и разыгрываешь предо мною незнайку, как будто отсюда возникает для них какой-то позор, а не слава.

Тихиад. Клянусь Зевсом, Симон, не знаю. Я нахожусь в совершенном недоумении: кого бы ты мог назвать…

Паразит. Дорогой мой, ты, кажется, даже не слыхал о сочинениях, в которых описана жизнь этих людей, потому что иначе ты, конечно, припомнил бы тех, кого я имею в виду.

Тихиад. И все-таки, ради Геракла: я жажду услышать, кто же они?

Паразит. Я перечислю их тебе и покажу, что это – не худшие, а напротив, по моему мнению, – лучшие из философов, и притом те, о ком ты менее всего думаешь.

32. Итак, сократовец Эсхин, тот самый, который, написав длинные и изящные рассуждения, когда-то прибыл на Сицилию, прихватив свои писания, рассчитывая, не сможет ли он, благодаря им, стать известным тирану Дионисию. Прочтя ему своего «Мильтиада» и добившись успеха, Эсхин в дальнейшем осел в Сицилии, кормясь от стола Дионисия и сказав «прости» своему сократовскому времяпрепровождению.

33. Ну, а Аристипп из Кирены – разве он не знаменитый, по-твоему, философ?

Тихиад. Еще бы не знаменитый!

Паразит. А между тем и он, тогда же, проводил жизнь в Сиракузах, живя за счет Дионисия. Из всех нахлебников он пользовался наибольшим расположением Дионисия, и понятно: он больше, чем кто-нибудь, был рожден для этого искусства, так что Дионисий ежедневно посылал к нему своих поваров, чтобы они чему-нибудь от него научились. Аристипп, конечно, был достаточным украшением нашего искусства.

34. А ваш высокопочтенный Платон – и он с тою же целью прибыл в Сицилию. Однако, прожив немного дней за счет тирана, он пал по врожденной своей неспособности удержать место за чужим столом. Вернувшись обратно в Афины, подъявши новые труды и подготовив себя, Платон вновь, вторичным походом, поплыл на Сицилию; пообедав несколько дней, опять пал по собственному невежеству. Эта неудача Платона в Сицилии напоминает мне подобную же неудачу Никия.

Тихиад. А кто же, милейший Симон, все это рассказывает?

35. Паразит. Многие, и, между прочим, писавший о музыке Аристоксен, достойный большого удивления, так как он и сам был паразитом при Нелее. О том, что Еврипид до самой смерти жил за счет Архелая, а Анаксарх – за счет Александра, ты, конечно, знаешь.

36. И Аристотель начинал заниматься искусством жить на чужой счет, но не пошел дальше начала, как и в других искусствах.

37. Итак, философов, усердно занимавшихся нашим искусством, я показал тебе, как было в действительности. Назвать же паразита, который пожелал бы заняться философией, не сможет никто.

38. Однако, если счастье в том, чтобы не голодать, не мучиться жаждой, не страдать от холода, то никто другой не обладает им, кроме паразита. Можно найти немало философов, мерзнущих и голодающих, паразита же такого не найдешь. Иначе он не был бы паразитом, а был бы жалким человеком, нищим и похожим на философа.

39. Тихиад. Об этом достаточно. Но как ты докажешь, что искусство паразита и в остальном превосходит риторику и философию?

Паразит. В жизни людей, мой милый, времена меняются: бывает, полагаю я, время мирное, бывает – военное. В этих условиях со всей необходимостью должны проявлять себя искусства и люди, ими владеющие, показывать, чту они собой представляют. Сначала, если угодно, рассмотрим время военное, рассудим, какие люди, кто в отдельности, будут наиболее полезны самому себе, и все вместе – государству.

Тихиад. Немалое ты объявляешь состязание между гражданами. И я заранее усмехаюсь про себя, представляя, каково будет положение паразита при сравнении с философом.

40. Паразит. Так вот, чтобы ты не слишком уж удивлялся и чтобы все дело не казалось тебе заслуживающим насмешки, давай представим, что в нашем собственном городе получено известие о внезапном вторжении врагов в наши пределы; необходимо выступить им навстречу и не допускать врага опустошить нашу землю.

Военачальник объявил, что все, кому позволяет возраст, должны явиться, включиться в списки и выступить, в том числе некоторые философы, ораторы и паразиты. Итак, прежде всего разделим их: необходимо тем, кто собирается облечься в доспехи, сначала обнажиться. Рассмотри же, дорогой мой, каждого из этих мужей поодиночке и оцени тела их. Ты видишь, наверно, что одни от нужды тощи, бледны и окоченели, словно уже ослаблены ранами. Не смешно ли было бы думать, что смогут вынести сражение, рукопашную схватку, натиск врага, пыль и раны такие люди, как эти, нуждающиеся скорее в лечении?

41. А теперь вновь перенесись на эту сторону и посмотри, каков паразит с виду. Прежде всего, разве паразит не полон телом, разве не приятен цветом кожи; он не слишком смугл, но и не бледен, – одно ведь приличествует женщине, другое – рабу; разве не выглядит паразит, как все мы, смелым, с отважным взором, грозным и налитым кровью? Нехорошо выносить на войну взгляд робкий и женственный. Что же? Разве не будет такой человек и при жизни прекрасным гоплитом и разве не останется он прекрасным, если найдет себе в бою смерть?

42. Но к чему строить эти предположения, когда у нас имеются действительные примеры? Коротко говоря, ораторы и философы, которые когда-либо попадали на войну, или вовсе не решались выйти за пределы укреплений, или, если кто-нибудь из них по необходимости и становился в ряды сражающихся, он, я утверждаю это, покинув строй, обращался в бегство.

Тихиад. Как все это удивительно! Как мало обещает обычного! Все же говори!

Паразит. Из ораторов, например, Исократ не то что на войну никогда не выходил, но и в суде даже не выступал из робости, как я полагаю, так как от страха у него не хватало голоса. Кто еще? Разве Демад, Эсхин и Филократ тотчас же по объявлении войны Филиппом не предали из страха город и себя самих Филиппу и не остались в Афинах, постоянно держа сторону Филиппа в делах государственных? Подобно этому, если какой-нибудь другой афинянин вел бы войну с таким же успехом, то и он становился для них настоящим другом. А Гиперид, Демосфен и Ликург, казавшиеся такими храбрыми и в народных собраниях всегда подымавшие шум и брань против Филиппа, – что дельного совершили они в войне против него? Гиперид и Ликург не вступали в бой, более того – они совершенно не отваживались хотя бы немного выглянуть из-за городских ворот; так они и сидели внутристенными жителями, даже когда город уже был осажден врагами, и продолжали накапливать свои мыслишки и решеньица. А тот, кто возглавлял их всех и постоянно заявлял в народных собраниях: "Филипп – чума, идущая из Македонии. Пусть никто не покупает даже раба из этой страны", – этот человек, отважившись выступить в Беотию, прежде чем оба лагеря встретились и перешли в рукопашную, бросил свой щит и бежал. Неужели ты никогда раньше ни от кого не слышал об этом, хотя это даже чересчур известно всем, и не только афинянам, но и фракийцам и скифам, – откуда был родом этот негодник?

43. Тихиад. Я знаю. Но все это – ораторы, упражнявшиеся в произнесении речей, а не в доблести. Посмотрим, что ты скажешь о философах. Я уверен, что у тебя нет оснований обвинять их, подобно первым.

Паразит. Напротив, Тихиад, эти люди, ежедневно рассуждающие о храбрости и делающие избитым самое слово «добродетель», окажутся еще больше, чем ораторы, и трусливыми, и изнеженными. Рассуди сам. Прежде всего никто не назовет ни одного философа, который погиб бы в бою. Либо они вовсе не выступали в поход, либо, если и выступали, то все обращались в бегство. Антисфен, Диоген, Кратет, Зенон, Платон, Эсхин, Аристотель и всякий другой из их сотоварищей – даже и не видели военного строя. Единственный же, отважившийся выступить в битву при Делии, их премудрый Сократ, обративший тыл перед Паркетом, сбежал оттуда в палестру Таврея: ему казалось гораздо приятнее, чем сражаться с храбрым спартиатом, сидя с юнцами, болтать и предлагать, кому придется, хитроумные вопросы.

Тихиад. Дорогой мой, это я слышал уже и от других, притом от людей, которые, клянусь Зевсом, не хотели ни высмеивать, ни бранить философов, – так что, по-видимому, ты нисколько не оклеветал их в угоду своему искусству.

44. Но сейчас, если можно, скажи также о том, каков оказывается на войне паразит и вообще слывет ли кто-нибудь из древних паразитом.

Паразит. Однако, дружище, где же ты встретишь такого, – хотя бы вовсе необразованного человека, – который был бы столь мало сведущ в Гомере и не знал бы, что у него самые доблестные герои – паразиты? В самом деле: знаменитый Нестор, из уст которого лились медвяные речи, состоял паразитом за столом самого царя. И ни Ахилл, тот, кто казался, да и был, в самом деле, всех породистей телом, ни Диомед, ни Аякс не заслужили от Агамемнона таких похвал и такого восхищения, как Нестор: он не желает себе ни десять Аяксов, ни десять Ахиллов, но говорит, что давно бы уже была взята Троя, если бы было у него десять воинов таких, каков, несмотря на преклонные годы, был этот его Паразит. Равно и об Идоменее, правнуке Зевса, Гомер говорит как о паразите Агамемнона.

45. Тихиад. Читал я все это и сам. И, однако, не могу еще сказать, чтобы мне было ясно, каким образом оба названных тобою мужа состояли у Агамемнона в прихлебателях.

Паразит. Припомни, дорогой мой, те слова, которые Агамемнон сам говорит Идоменею.

Тихиад. Какие слова?

Паразит.

 
… Всегда твой кубок наполнен,
Так же, как мой, чтобы пить, когда того требует
сердце.
 

Ведь о «всегда наполненном кубке» сказано здесь не потому, что перед Идоменеем постоянно стояла наполненная вином чаша – сражался ли он или спал, но потому, что он один пользовался правом обедать вместе с царем пожизненно, а не по особым приглашениям в определенные дни, как остальные воины. Так, про Аякса поэт рассказывает, что после доблестного поединка с Гектором ахейцы его

 
В царский шатер повели к Агамемнону… -
 

где он и удостоился, наконец, чести отобедать за царским столом. Между тем Идоменей и Нестор, как я уже сказал, изо дня в день обедали вместе с царем. Нестор в особенности, кажется мне, был прекрасным мастером получать лакомые куски со столов царей, так как не при особе Агамемнона он впервые занялся этим делом, но много раньше, при Кенее и Эксадии. И можно думать, что он не расстался бы с жизнью паразита, если б не умер Агамемнон.

Тихиад. Это, действительно, достойный уважения паразит! Может быть, ты знаешь и еще кое-кого в том же роде – тогда, пожалуйста, расскажи и о них.

46. Паразит. Разве, Тихиад, Патрокл не был паразитом при столе Ахилла, хотя он был юношей, который и духом, и телом не уступал любому из прочих эллинов? И мне кажется, что, судя по его подвигам, Патрокл был не хуже самого Ахилла: ведь это он отбросил Гектора, когда тот уже выломал ворота и бился внутри стены, у самых кораблей. Патрокл потушил огонь, уже охвативший корабль Протесилая, хотя на нем находились герои не из последних: сын Теламона Аякс и Тевкр, один – славный копьеносец, а другой – лучник. Он убил многих варваров, – среди них Сарпедона, рожденного Зевсом, он, кормившийся от трапезы Ахилла! И умер он не так, как другие: в то время как даже Гектора убил Ахилл, один на один, а самого Ахилла – Парис, этого прихлебателя сразили бог и двое мужей. Испуская последнее дыхание, Патрокл вымолвил слово не такое, как богоравный Гектор, который, припадая к Ахиллу, молил, чтобы труп его был отдан домашним, – нет, речи того были достойны паразита. Ты их помнишь?

 
Если бы двадцать подобных тебе супротив меня
стали,
Все от копья моего погибли, легли бы на месте.
 

47. Тихиад. Все это так. Но попытайся доказать, что Патрокл не был другом Ахилла, а именно состоял паразитом при нем.

Паразит. Я могу, Тихиад, предложить тебе подлинные слова самого Патрокла о том, что он был паразитом.

Тихиад. Удивительные ты говоришь вещи!

Паразит. Так вот, послушай:

 
Кости мои, о Ахилл, не клади от своих
в отдаленьи:
Вскормленный в вашем дому, пусть лягу я рядом
с тобою.
 

И другой раз, несколько ниже:

 
"Я, – говорит он, – был принят Пелеем,
Вырос на хлебе его и на службу поставлен
к Ахиллу",
 

то есть стал выполнять обязанности паразита. Ведь если бы Гомер хотел назвать Патрокла другом Ахилла, он не говорил бы о «службе», так как Патрокл был свободным человеком. Кого же разумеет поэт под «служителями», раз он не называет их ни рабами, ни друзьями? Паразитов, – это очевидно. Так и Мериона, что состоял при Идоменее, он тоже называет «служителем», как, я полагаю, называли тогда паразитов. Но посмотри: и в этом случае Идоменея, бывшего сыном Зевса, он не удостоивает названия: «равный Аресу», а говорит это о Мерионе, его паразите.

48. Да что там! Аристогитон, человек простой и небогатый, как утверждает Фукидид, – разве не был он паразитом при Гармодии? Больше того: его возлюбленным? Ибо это вполне естественно, чтобы разделяющие трапезу делили и ложе тех, кто их кормит. Итак, вот еще один паразит, который вырвал для свободы город афинян из рук тирана и ныне, отлитый в бронзе, стоит на площади рядом с тем, кого любил. Ты видишь теперь, какие люди встречались среди прихлебателей.

49. А как ты предполагаешь: каков окажется паразит на войне? Не кажется ли тебе, прежде всего, что такой человек, только плотно позавтракав, явится занять свое место в боевом строю, как это признает Одиссей: он говорит, что на войне идущего сражаться надо накормить, если даже ему сейчас же, с зарею, придется вступить в сраженье. И в то время как другие воины заняты от страха кто чем: один поплотнее прилаживает шлем, другой надевает свой панциришко, третий просто дрожит, предвидя ужасы сражения, – паразит спокойно кушает, светел лицом и с выступлением войска тотчас оказывается в первых рядах сражающихся. А хлебосольный хозяин, глядишь, пристроился позади паразита, и, как Аякс Тевкра, прикрывает его плетеным щитом и защищает от летящих стрел, открывая себя самого: ибо он стремится спасти своего прихлебателя скорее, чем самого себя.

50. И если даже случится паразиту пасть в битве, то, уж конечно, ни начальнику, ни рядовому воину не придется стыдиться за его труп: кажется, что, дородный и рослый, он возлежит прекрасно средь прекрасного пира. И очень стоит взглянуть на растянувшееся рядом с ним тело философа: сухой, грязный, с длинной и тощей бородою, тщедушный человек, который умер раньше, чем началась битва. Кто не почувствует презрения к такому городу, видя, сколь злосчастны его щитоносцы? Кто не подумает, видя распростертыми этих людишек, желтых и волосатых, что город, имея недостаток в защитниках, освободил для войны заключенных в тюрьмах негодяев? Так вот каковы оказываются на войне прихлебатели по сравнению с риторами и философами.

51. И в мирное время, на мой взгляд, расстояние между прихлебательством и философией увеличивается настолько же, насколько сам мир выгодно отличается от войны.

Начнем, если хочешь, с обзора различных областей, где пребывает мир.

Тихиад. Пока еще не понимаю, к чему ты, собственно, клонишь речь. Но посмотрим тем не менее.

Паразит. Итак, разве не прав я буду, назвав такими местами в городе рынок, суды, палестры, гимназии, охоты и пиршества?

Тихиад. Совершенно правильно.

Паразит. Ну, на рынок и в суды, конечно, не пойдет паразит, потому что, полагаю я, каждое из этих мест больше подходит для кляузников, и вовсе нет надлежащей меры в том, что там совершается; напротив, паразит ищет случая быть в палестре, гимназии, на пирах и является единственным украшением этих мест. В самом деле: кто из философов или риторов, обнажив свое тело в палестре, выдержит достойно сравнение с паразитом? Кто из них, если встретить его в гимназии, не окажется, напротив, позором для этого места? И, уж конечно, никто из них не выдержит уединенной встречи с глазу на глаз со зверем, тогда как паразит спокойно выжидает его приближения и без затруднения оказывает врагу прием, так как он привык на обедах глядеть на него свысока; ни олень, ни ощетинившийся кабан не лишат его присутствия духа, и если кабан острит клык против паразита, то и паразит ответно точит зубы на кабана. Зайцев он преследует лучше, чем борзые. А на пиру? Кто решится соперничать с паразитом в уменьи и пошутить, и покушать? Кто лучше развеселит гостей? Он ли, этот запевала и остряк, или угрюмый человек, возлежащий в грубом плаще, смотрящий в землю, как будто пришел он на похороны, а не на веселую пирушку? Что до меня, то философ средь пира кажется чем-то вроде собаки в бане.

52. Но оставим это и перейдем теперь к рассмотрению самой жизни паразита, сравнивая ее с существованием философа. Итак, прежде всего мы увидим, что паразит всегда презирает славу и ему нет никакого дела до того, что думают о нем люди. Напротив, риторы и философы, и притом не отдельные среди них, но решительно все, терзаемы самомнением и честолюбием, – да не только честолюбием, но, что еще того позорнее, жаждою денег. Паразит относится к деньгам с таким равнодушием, какого другой не проявит, пожалуй, даже к камешкам на морском берегу. Паразит не видит никакой разницы между презренным золотом и блеском огня. А риторы и, что еще ужаснее, люди, выдающие себя за философов, питают к золоту такую несчастную страсть, что среди наиболее знаменитых философов настоящего времени, – о риторах уж и говорить нечего, – один, творя суд, уличен был во взятках, другой требует от императора платы за общение с ним и не стыдится будучи уже в преклонном возрасте, покидать ради платы родину и, как какой-нибудь пленный индус или скиф, превращаться в наемника, не стыдясь этого имени, но принимая его.

53. Найдутся, впрочем, кроме этих, и другие страсти, владеющие философами: печаль и гнев, зависть и всяческие вожделения. А паразит стоит вне всего этого: он не гневается, терпеливо перенося неприятности и не имея никого, против кого бы он мог воспылать гневом, а если иногда и рассердится, то гнев паразита никого не тяготит, не делает угрюмым, но, напротив, вызывает смех и развлекает собравшихся. Впрочем, огорчаться паразиту всего менее свойственно; это – услуга, которую оказывает ему его искусство: не иметь предлога для огорчения. В самом деле, нет у прихлебателя ни денег, ни имения, ни рабов, ни жены, ни детей, – словом, ничего такого, утрата чего неизбежно огорчает всякого, кто обладает всеми этими благами. И паразит не ищет не только славы или богатства, но даже и юной красоты.

Тихиад. Ты упускаешь из виду, Симон, что свойственно огорчаться недостатком съестного.

Паразит. Ты упускаешь из виду, Тихиад, что с самого начала не является паразитом тот, кто испытывает нужду в пище. Ведь и храбрец, нуждающийся в храбрости, – не храбрец, и разумник, которому недостает ума, – не разумен. Так и паразит: иначе он вовсе не был бы паразитом. А перед нами сейчас стоит исследование вопроса о том, кто действительно является паразитом, а не о том, кто им не является. И как храбрый только при наличии храбрости, а умный только при наличии ума, так и прихлебатель будет прихлебателем только при наличии прихлебательства. Ибо, если такового не имеется, значит, речь идет о чем-то другом, а не о паразите.

Тихиад. Итак, никогда паразит не будет испытывать нужды в пропитании?

Паразит. Разумеется. А следовательно, ни в этом, ни в других случаях не возникает у него поводов к огорчению.

55. К тому же, все вообще философы и риторы одержимы постоянным страхом; ты встретишь их по большей части шествующих с дубинкой, которой они, конечно, не стали бы вооружаться, если б не боялись чего-то; и двери они запирают крепко-накрепко, очевидно, из боязни, как бы ночью кто-нибудь не замыслил против них дурного. А паразит притворяет дверь своего домишка кое-как, только бы не распахивалась она от ветра, и шум, возникший ночью, беспокоит его не больше, чем отсутствие всякого шума. Возвращаясь домой в безлюдьи, без меча совершает он путь свой, – ибо никогда не боится ничего. Философов же я не раз уже видел, как они снаряжали лук, хотя не было никакой опасности: недаром философы носят с собою дубинки, даже направляясь в бани или на завтрак.

56. Никто, впрочем, не может обвинить паразита в любодеянии, насилии, грабеже или вообще в нанесении кому-нибудь какой-нибудь обиды: такой человек не был бы вовсе паразитом и его поступок был бы направлен против него самого. Так, если паразит окажется осквернителем брака, то, совершив преступление, получает он и новое наименование, соответствующее совершенному. Подобно тому как дурной человек приобретает прозвище не «хороший», но, напротив, "негодный", – так точно, полагаю я, и паразит, если он совершит преступление, теряет уже это прозвище, «паразит», и получает новое, смотря по содеянному. Подобным же преступлениям риторов и философов числа нет; мы и сами видим, как они совершаются в наши дни, но, помимо этого, и в книгах находим оставленные нам воспоминания об учиненных ими обидах. Недаром существуют защитительные речи Сократа, Эсхина, Гиперида, Демосфена и вообще чуть ли не всех ораторов и мудрецов, – но нет ни одного защитного слова паразита, и никто не сможет указать случая, когда бы против паразита было возбуждено обвинение.

57. Итак, видит Зевс, жизнь паразита лучше жизни ораторов и философов. Но, может быть, зато смерть паразита будет хуже? Разумеется, нет. Напротив: и смерть его гораздо счастливее. Мы ведь знаем, что если не все, то большинство философов злою за свое зло погибли смертью: одни по приговору суда, уличенные в тягчайших преступлениях, умерли от яда, другие были сожжены заживо, третьи зачахли от задержания мочи, четвертые погибли в изгнании. Однако никто не сможет сказать, чтобы когда-нибудь подобною смертью умер паразит, – напротив, он находит себе блаженнейший конец среди яств и питья. Правда, кажется иногда, что тот или другой погибает насильственной смертью, но в действительности это – несваренье желудка.