Текст книги "Лукиан Самосатский. Сочинения"

Автор книги: Лукиан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 81 страниц)

Лукиан Самосатский. Сочинения. В 2 т. – СПб., 2001.

ФАЛАРИД

Перевод Н. П. Баранова

СЛОВО ПЕРВОЕ

1. Послал нас, граждане дельфийские, наш повелитель Фаларид доставить богу вот этого быка, а вам поведать, что следует, касательно владыки и его посвящения.

Так вот ради чего мы прибыли; а передать вам Фаларид наказал следующее. Я, говорит он, жители дельфийские, хочу, чтобы все эллины принимали меня таким, каким я являюсь, а не таким, каким предает нас слуху людей незнающих молва, распространяемая нашими недругами и завистниками, – за это я готов был бы отдать все. Особенно же я хочу этого от вас, ибо вы находитесь под покровительством бога и пифийцу – сопрестольники, и только что не делите с богом жилище и кров. Посему, полагаю, если я сумею перед вами оправдать себя и убедить вас, что понапрасну почитают меня жестоким, то через вас перед всеми прочими буду оправдан. Свидетелем того, о чем хочу сказать, призываю самого бога – его поистине нельзя прельстить рассуждениями лукавыми или лживой речью обойти; людей, пожалуй, провести легко, бога же, и такого бога в особенности, – невозможно.

2. Бы я в Акраганте не из последних людей, и родом был не хуже других, и воспитание получил приличествующее свободному, и учением его преумножил. Так я жил, и государство всегда имело во мне поборника дела народного, а сограждане – человека обходительного и умеренного. И ни насилием, ни грубостью, ни высокомерием, ни своекорыстием никто никогда не укорял меня в ту раннюю пору моей жизни. Когда же я стал замечать, что противники моих государственных взглядов замышляют недоброе и всеми способами ищут схватить меня, – город наш в то время раздирали несогласия, – я нашел для себя единственный и надежный выход, бывший вместе с тем и для города спасением: надо было завладеть властью, оттеснить моих противников и прекратить заговоры, а государство силой привести к благоразумию. Было немало людей, одобрявших все это, – людей умеренных и градолюбителей, которые знали мои мысли и сознавали неизбежность вмешательства. Поддержкой этих граждан воспользовавшись, я легко победил.

3. Начиная с этого времени, те, о ком я раньше говорил, перестали сеять смуту и стали мне покорными, я управлял, а город пребывал в спокойствии. Казней же, изгнаний, лишений имущества я даже против бывших заговорщиков не применял, хотя решиться на такие меры неизбежно приходится, особенно при начале единовластия; человечностью, кротостью, лаской и равным распределением почестей я надеялся – безумец – привести врагов к повиновению. Итак, я немедленно заключил перемирие и помирился с врагами и большинство их сделал своими советниками и сотрапезниками. Самый же город, который я видел разоренным по нерадению правителей, нередко воровавших, а чаще просто грабивших общественную казну, я привлек на свою сторону устройством водопровода, украсил, восстановив постройки, и укрепил, окружив стенами. Все доходы общественные я стараниями людей, мною поставленных, без труда увеличил и стал заботиться о молодежи, призревать стариков и наполнять жизнь народа зрелищами, денежными раздачами, общими празднествами и народными угощениями. О насилиях над девушками, о развращении подростков, об уводе жен, о посылке моих копьеносцев против мирных граждан, о каких-либо угрозах неограниченного властелина мне и слышать было отвратительно.

4. Я собирался уже отойти от управления государством и сложить с себя единовластие, обдумывая лишь одно – как бы прекращение правления осуществить надежнее. Ибо самая власть и необходимость обо всем заботиться уже тяготили меня и связанная с ними зависть казалась мне тяжелым бременем. Но как сделать, чтобы город уже больше никогда не имел нужды в подобной опеке, – вот что я еще продолжал искать. Занятый этими мыслями, я продолжал оставаться все тем же, а враги мои уже стали объединяться против меня и обдумывали пути заговора и восстания, мои противники связывали себя взаимными клятвами, собирали оружие, доставали средства и призывали соседей нашего города и в Элладу, к лакедемонянам и афинянам, засылали посольства. Относительно меня самого, если бы я попался этим людям, все уже было у них решено. Как они грозили собственноручно разорвать меня на части, какие казни придумывали – об этом они всенародно объявили под пыткой. Но если ничего подобного я не испытал, то виновники тому – боги, изобличившие заговор, и прежде всех, конечно, пифиец, открывший все в сновидениях и посылавший ко мне осведомивших меня обо всем людей.

5. А теперь я прошу вас, граждане дельфийские: рассудите так, как будто вы сами находились в том же страшном положении. Дайте мне совет, как я должен был поступать в то время, когда, очутившись по собственной неосторожности почти в руках врагов, я старался найти в окружавшем меня какое-нибудь спасение. Итак, на короткое время переселитесь мыслью в Акрагант, ко мне; увидев приготовления врагов, выслушав их угрозы, скажите: что нужно было делать? Продолжать ли действовать лаской, щадить врагов, терпеть, в то время как они уже были готовы предать тебя последним мучениям? Что же, с голыми руками отдаться под удар ножа и собственными глазами видеть гибель того, что тебе дороже всего? Или так вести себя мог только совершенный глупец, а мне следовало, питая мысли благородные и отважные и вооружившись разумным гневом человека, терпящего несправедливое, напасть на противников и из нынешнего положения добыть себе на будущее время полную безопасность? Я уверен: вы посоветовали бы мне последнее.

6. Итак, как же я поступил? Я послал за виновными и предоставил им сказать свое слово; потом я предъявил против них улики, неопровержимо во всем изобличил. Так как они и сами уже не могли отрицать своей виновности, я покарал их, негодуя не столько на то, что сделался предметом их заговора, сколько на то, что они не дали мне остаться при том способе управления, который установил с самого начала. С этого времени я живу, окружив себя стражей, тех же, кто все еще продолжает злоумышлять против меня, подвергаю наказанию. Вот с этой поры люди обвиняют меня в жестокости, не думая, кто из нас первый положил начало такому положению. Не обращая внимания на суть дела и обстоятельства, при которых налагались кары, мне ставили в вину самые наказания и кажущуюся жестокость их. Это похоже на то, как если бы кто, увидев когда-нибудь у вас святотатца, сбрасываемого со скалы, не стал бы рассуждать о совершенном дерзком преступлении – как преступник ночью проник в святилище, сорвал с мест посвящения, поднял руку на изображение бога, – а принялся обвинять вас в великой свирепости: вы-де, будучи эллинами и считая себя посвященными богу, согласились, чтобы человека, родом эллина, подвергали такой ужасной казни вблизи святилища – скала, говорят, не очень далека от города. Но я уверен, вы и сами рассмеетесь, если ктонибудь выдвинет против вас такое обвинение; да и все одобрят вашу против нечестивцев жестокость.

7. Народы, не разбирая вовсе, что за человек у дел государственных, справедлив он или несправедлив, самое имя тирании ненавидят и тирана, будь он даже Эаком, Миносом или Радамантом, – все равно всячески стараются его погубить. Смотря на дурных, люди и честных среди тиранов заодно обвиняют и окружают такой же ненавистью. Я, по крайней мере, слыхал, что и у вас, эллинов, много было мудрых тиранов, которые под именем, имеющим дурную славу, проявляли нрав честный и кроткий. Краткие изречения некоторых из них выставлены в вашем святилище в качестве приношения и посвящения пифийцу.

8. Вы знаете также, что и законодатели уделяют очень много внимания карательным мерам, так как в других законах нет никакой пользы, если к ним не присоединятся страх и боязнь наказания. Для нас же, тиранов, это тем более необходимо, что мы путем насилия становимся вождями и имеем дело с людьми, которые таят против нас и злобу, и коварные замыслы. Для нас нет никакой пользы стращать врагов букой там, где положение сходно с рассказом о Гидре: чем больше мы обрубаем причины, родящие казни, тем больше их снова вырастает перед нами. Для нас становится неизбежным нести бремя, снова и снова срезая и сжигая, клянусь Зевсом, то, что отрастает, как делал Иолай, если мы хотим одержать верх. Тот, кого необходимость раз толкнула на этот путь, должен, сохраняя способ правления, или оставаться самим собой, или, щадя окружающих, погибнуть. А в целом: неужели, по-вашему, найдется человек до такой степени дикий и неукротимый, что станет наслаждаться, бичуя, слыша вопли и взирая на умерщвляемых, если не будет у него какой-то важной причины для казней? О, сколько уже пролил я слез, когда бичевали других! Как часто вынужден бываю горестно сетовать на судьбу, сам терпя наказание и более мучительное, и более длительное! Ибо для человека, от природы доброго, но вынужденного к жестокости, много тяжелее наказывать других, чем самому терпеть наказание.

9. С полной откровенностью я должен сказать: если бы мне пришлось выбирать, чту я хочу – несправедливо казнить кого-нибудь или самому умереть, то, будьте в этом совершенно уверены, я без малейшего колебания предпочел бы лучше умереть, чем казнить человека, ни в чем не повинного. Но если бы кто-нибудь сказал мне: "Что ты выбираешь, Фаларид: умереть несправедливо или справедливо наказать заговорщиков?" – я выбрал бы последнее. И снова призываю я вас быть мне советчиками, дельфийцы! Что лучше: несправедливо умереть или несправедливо же сохранить жизнь замыслившему злое? Нет, я полагаю, человека столь безрассудного, чтобы он не предпочел жить, чем, спасая врагов, погибнуть. И тем не менее сколь многим из тех, кто поднимал на меня руку и был с очевидностью в этом изобличен, я все же спас жизнь! Так поступил я и с Аканфом, который здесь перед вами, и с Тимократом, и с братом его Леогором, помня о старинной приязни к ним.

10. Если вы пожелаете разузнать обо мне, спросите бывавших в Акраганте иноземцев, каково было мое обхождение с ними и ласково ли я встречаю тех, кто пристает к моему берегу, – я, который держу в гаванях особых людей, чтобы наблюдали они и разузнавали, кто такие – приплывшие и откуда, чтобы я мог отпустить их, почтив по достоинству. Некоторые так даже нарочно навещают меня, и это – люди мудрейшие среди эллинов и не избегают общения со мною. Без сомнения, ради этого недавно прибыл к нам мудрый Пифагор, наслышавшись обо мне иного. Когда же Пифагор убедился, чту я за человек, то покинул меня, восхваляя за справедливость и сожалея за вынужденную мою жестокость. Неужели вы думаете, что столь человеколюбиво относящийся к чужеземцам мог бы быть несправедлив по отношению к своим, если бы сам не терпел исключительной несправедливости?

11. Вот мое слово вам в защиту меня самого; все сказанное – правда, все справедливо и похвалы, я убежден в этом, скорее, чем ненависти, достойно. Теперь пора вам услышать про мой посвятительный дар богу, откуда и как приобрел я этого быка, которого сам не заказывал ваятелю. Ибо я не дошел до такого безумия, чтобы пожелать владеть таким предметом. Был тут некто Перилай, прекрасный литейщик, но человек никуда не годный. Этот Перилай, глубоко ошибаясь в моих мыслях и чувствах, думал, что угодит мне, если изобретет какую-нибудь небывалую казнь, так как я будто бы питаю страсть ко всевозможным казням. И вот, изготовив этого быка, он явился вместе с ним ко мне. Бык был прекрасен по виду и сделан похожим до мельчайших потребностей, только движения и мычания не хватало ему, чтобы казаться живым. Увидев его, я тотчас воскликнул: "Вот вещь, достойная принадлежать пифийцу; пусть бык будет отослан богу!" Перилай, стоявший поблизости, сказал: "Что же будет, когда ты узнаешь, какая в нем скрыта хитрая выдумка и какую он может принести тебе пользу?" С этими словами он открыл отверстие в спине быка и сказал: "Если захочешь казнить кого-нибудь, то заставь его войти в это сооружение, запри, потом приставь вот эти флейты к ноздрями быка и прикажи развести под быком огонь. Запертый будет стонать и кричать не переставая, охваченный муками, но крик его, пройдя сквозь флейты, превратится для тебя в пронзительную песню, будет раздаваться горестным напевом и мычанием тоскующим звучать. Таким образом, сидящий внутри будет казниться, а ты тем временем будешь услаждаться звуками флейты".

12. Как только я услышал эти слова, я проникся отвращением к злой изобретательности этого человека, возненавидел его хитроумное сооружение и подверг самого изобретателя соответствующему наказанию.

"Ну что же, Перилай, – сказал я, – если все это является всего лишь пустым обещанием, покажи нам правдивость твоего искусства: войди в быка сам и изобрази крик казнимого, чтобы мы могли убедиться, зазвучат ли, как ты утверждаешь, сквозь флейты напевы". Послушался Перилай. Я же, как только он очутился внутри, запер его и велел разжечь внизу огонь. "Прими, – сказал я, – достойную мзду за свое удивительное изобретение! Будучи учителем музыки, сам первый и поиграй". Перилай понес страдания по заслугам, вкушая плоды своего хитроумия. Я же, приказав извлечь этого человека, пока он еще дышал и подавал признаки жизни, чтобы он не осквернил свое произведение смертью, – приказал без погребения сбросить его с кручи, а быка, подвергнув очищению, отослал вам в посвящение богу и велел записать на нем все случившееся: мое имя, посвятившего этот дар, и мастера Перилая и его выдумку, про мой правый суд, и заслуженное возмездие, про пение искусного литейщика и первое испытание его музыки.

13. Вы же, граждане дельфийские, справедливо поступите, если вместе с моими послами принесете за меня жертву богу, а быка поместите в святилище на достойном для него месте. Пусть видят все, каков я для злодеев и как наказываю непомерные их желания злого. Довольно одного этого, полагаю я, чтобы выяснить мой нрав: Перилай наказанный и бык, коего посвятил я богу, а не сохранил далее при себе, чтобы не играли на его флейтах иные казнимые; и не заставил я его более издать ни одного звука, кроме рева самого мастера, но ограничился тем единственным разом, чтобы и пробу произвести искусства, и навсегда прекратить эту ненавистную музам и человеку противную песнь. Таково то, что я ныне приношу богу. Посвящу ему еще не раз и другое, когда устроит он так, что не буду более нуждаться в казнях.

14. Вот это, граждане дельфийские, слова Фаларида. Все это – правда и так все и было. Будет справедливо, если вы поверите нашему свидетельству, ибо мы знаем происходившее и не имеем никаких причин вас обманывать. Если же требуется и необходимо заступничество за человека, напрасно слывущего злодеем и вынужденного необходимостью к казням, то мы, жители Акраганта, эллины родом и исконные доряне, умоляем вас: не отвергайте человека, который хочет быть вашим другом и движим желанием великое добро оказать всему народу вашему и каждому из вас в отдельности. Итак, возьмите сами этого быка и принесите его, как посвящение, богу, вознеся мольбы за Акрагант и за Фаларида. Не отсылайте нас обратно ни с чем, не оскорбляйте Фаларида и не лишайте бога прекраснейшего и праведнейшего посвящения.

СЛОВО ВТОРОЕ

1. Не являюсь я, граждане дельфийские, ни защитником всех акрагантийцев, ни одного Фаларида и не имею никаких особых причин питать к нему личное расположение или возлагать надежды на будущую дружбу с ним. Я выслушал послов, от него прибывших, рассуждающих здраво и скромно, и забочусь о том, чтобы предстоящее решение ваше было благочестивым, отвечало общей пользе и, самое главное, было достойно дельфийцев. Потому-то я и встал, чтобы посоветовать вам: не оскорбляйте мужа владетельного и благочестивого и не отвергайте посвящения, которое уже принадлежит по обету богу и на все времена должно остаться тройным высокой важности памятником: искусства прекраснейшего, замысла коварнейшего и справедливого возмездия.

2. Уж то, что вы в целом обнаружили колебание в этом вопросе и предложили нам на рассмотрение, следует ли принимать посвятительное приношение или нужно отправить его обратно, – уже это одно я считаю нечестием, даже более того, пределом безбожия, дальше которого идти невозможно. Ибо дело идет не о чем другом, как о святотатстве, но гораздо более тяжком, чем иное, поскольку похищение того, что уже посвящено богу, не так безбожно, как запрещение с самого начала желающим принести такое посвящение.

3. Я сам дельфиец и с вами буду соучаствовать в равной степени и в доброй славе народной, если будет она охраняться, и в позорной молве, если породит ее нынешний случай. Я молю вас: не запирайте святилище для людей благочестивых и перед всеми людьми не навлекайте клеветы на наш город, будто он по ложным доносам лишает бога посвящений, ему приносимых, и путем голосования и решения судей подвергает проверке поступки жертвователей: ибо никто больше не решится принести в храм посвящение, зная, что бог не хочет принимать, чего не одобрят раньше дельфийцы.

4. Между тем пифиец уже произнес свой правый суд об этом приношении: если бы ненавидел бог Фаларида или приношением его гнушался, легко ему было бы в Ионическом море потопить посвящение вместе с судном. Но бог, по словам послов, дал совершить переезд при тихой погоде и позволил невредимо причалить к Кирре.

5. Из этого явствует, что приемлет бог благочестие этого самодержца. Должно и вам тот же вынести ему приговор и присоединить этого быка к прочему благолепию святилища. Ибо ничего не могло бы быть более неуместного, чем если бы человек, пославший богу великолепный дар, получил обвинение и, за благочестие, стяжал бы решение, признающее его недостойным даже принести жертву.

6. Конечно, выступавший передо мною мой противник, как будто он недавно только прибыл из Акраганта, произнес напыщенную речь о каких-то убийствах и насилиях, чинимых тираном, о грабежах и уводах и только-только что не выдавал себя за очевидца, хотя мы знаем, что он никогда и к кораблю близко не подходил. Известно, что не следует слишком верить даже тем, кто утверждает, будто они претерпели подобное, ибо неизвестно, правду ли они говорят. Тем более не подобает строить обвинение на том, чего мы сами не знаем.

7. И если даже что-либо подобное действительно совершилось в Сицилии, дельфийцам не приходится вмешиваться в эти дела, если только мы не начали считать себя не жрецами, а судьями, и перестали вопреки нашему долгу приносить жертвы и свершать служение богу и передавать ему посвящения, которые кто-нибудь посылает, – ведь мы не поставлены наблюдать, справедливо или несправедливо поступают тираны по ту сторону Ионического моря.

8. Пусть другие живут как кто хочет. Нам же, полагаю, необходимо знать свои собственные дела: каково было положение встарь и каково оно ныне и что надо делать, чтобы стало лучше.

Мы живем в гористых местах, обрабатываем скалы – и нам незачем ждать, чтобы Гомер выяснил нам это, мы должны сами видеть. Что касается земли, то мы всегда терпели бы глубокий голод. Но святилище, сам пифиец, его оракул, и жертвователи, и молитвенники благочестивые – вот дельфийская плодородная равнина, вот доходы: отсюда проистекает наше благосостояние, отсюда – кормимся; надо сказать правду самим себе: и, по слову поэта, земля "без паханья и сева" все дает нам трудами пахаря-бога, который приносит нам не только блага, производимые Элладой, но и все, что есть у фригийцев, лидийцев, персов, ассирийцев, финикийцев, италийцев, наконец у самих гипербореев, – все стекается в Дельфы. После бога на втором месте мы находим почет у всех, мы многодоходны и благополучны. Это было в старину, это остается доныне, – будем же продолжать жить и впредь так.

9. Никто не запомнит, чтобы мы ставили на голосование вопрос о приношении или чтобы кто-либо встречал препятствия с нашей стороны в желании принести богу жертву или посвящение. Вследствие этого, полагаю я, наше святилище и само чрезвычайно возросло и сверхбогатеет, что касается приношений.

Итак, должно и в настоящем случае не вводить никаких новшеств, не устанавливать ничего, противоречащего заветам отцов. Следует распределять посвящения по родам, по происхождению: откуда они, от кого и каковы сами. Приняв приношения, не чиня препятствий, возложить их перед богом, служа вдвойне: богу и благочестивым жертвователям.

10. Мне кажется, граждане дельфийские, что лучше всего решите вы в нынешнем случае, если рассудите, сколь велико и важно то, что предложено вашему рассмотрению. Дело идет прежде всего о боге, о святилище, о жертвах, о посвящениях, о древних обычаях, об исконных установлениях, о славе оракула. Далее: о всем нашем городе, о пользе народа нашего в целом и каждого дельфийца в частности; а сверх всего прочего – о доброй или дурной славе нашей у всех людей. И я не знаю, может ли быть чтонибудь для вас важнее, чем мнение разумное и решение необходимейшее.

11. Так вот о чем мы ныне совещаемся: не об одном только тиране Фалариде, не об этом быке и не только о меди его, но о всех царях и всех повелителях, которые ныне прибегают к нашему святилищу, о всем золоте, серебре и многих других почетных дарах, которые не раз еще будут приносимы богу. Ибо прежде всего подлежит рассмотрению то, что касается бога.

12. Ради чего станем мы поступать с посвящениями иначе, чем всегда, чем издревле? Чем недовольны мы в древних обычаях, чтобы вводить новизну? Неужели установим мы ныне такое, чего не бывало у нас никогда с тех пор, как населяем мы наш город, как прорицает пифиец, и треножник звучит, и жрица исполняется духом? Решим подвергать дароносителей суду и расследованию? Между тем, по древнему обычаю, дающему право жертвовать всем без ограничений, смотрите, сколькими благами наполнилось святилище, ибо все приносили посвящения, а некоторые дарили бога даже сверх возможных для них средств.

13. Если же вы самих себя поставите судьями и следователями над посвящениями, я боюсь, не окажется ли у нас в дальнейшем недостатка в людях, суду нашему подлежащих, ибо никто не захочет добровольно выступить подсудимым и, понеся расходы и затраты, ждать решения и подвергаться опасности потерять все.

Стоит ли жить человеку, если будет признано, что даже посвящение принести он недостоин?