Текст книги "Лукиан Самосатский. Сочинения"

Автор книги: Лукиан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 53 (всего у книги 81 страниц)

ТИМОН, ИЛИ МИЗАНТРОП

Перевод

Б. В. Казанского

Тимон, Зевс, Гермес, Плутос, Бедность, Гнатонид, Филиад, Демей, Трасикл, Блепсий

1. Тимон. О, Зевс, милостивец и гостеприимец, дружелюбец и домохранитель, громовержец, клятвохранитель, тучегонитель, молниеносец, и как еще иначе тебя называют неразумные поэты, в особенности если у них не выходит размер стиха, так как тогда ты своими многочисленными именами поддерживаешь падающий стих и заполняешь зияние в ритме.

Где же теперь у тебя многошумная молния, где тяжелогремящий гром и раскаленный, сверкающий страшный перун? Все это, оказывается, глупости, просто поэтический туман, ничто кроме шумихи названий. А твое прославленное, далекоразящее и послушное оружие потухло и охладело, не знаю каким образом, и не сохранило даже малейшей искры гнева против неправедных.

2. Право, собирающийся нарушить клятву скорее испугается вчерашнего фитиля, чем всесокрушающего пламени перуна. Ведь окажется, что ты ему угрожаешь простой головешкой, которая не дает ни огня, ни дыма, и такой человек знает, что от твоего удара он только с головы до ног замажется сажей. Потому-то Салмоней осмелился уже подражать твоему грому и не совсем безуспешно, противопоставив Зевсу, столь холодному в гневе, свой пыл и жар. Да и как могло быть иначе? Ведь ты спишь, словно под влиянием мандрагоры, не слыша ложных клятв и не следя за несправедливыми; ты страдаешь глазами, слепнешь, не различая происходящего перед тобой, и оглох, точно старик.

3. Вот когда ты был еще молод и пылок душой, ты бывал грозен в гневе и совершал великие дела против несправедливых и насильников. Ты никогда не заключал с ними священного перемирия, твой перун всегда был в деле, и эгида сотрясалась от ударов, гремел гром, и непрерывно падала молния, словно копья во время боя; земля дрожала, как решето, снег падал сугробами, град валился, словно камни. И, чтобы сказать без прикрас, дожди шли бурные и сильные, каждая капля становилась рекой. В одно мгновение земля потерпела такое кораблекрушение при Девкалионе, что все погрузилось в водную бездну; только один небольших размеров ковчег едва спасся, наткнувшись на Ликорей, сохранив последние искры человеческого семени для нового поколения, еще худшего, чем первое.

4. И вот ты несешь от него заслуженное воздаяние за свое легкомыслие, так как никто теперь не приносит тебе жертв и не украшает изображений венками, – разве только во время Олимпийских игр случайно кто-нибудь сделает это; да и тот не считает это очень нужным, а только выполняет какой-то старинный обычай. И в скором времени, благороднейший из богов, из тебя сделают Крона и лишат всякого почета.

Я уже не говорю, как часто грабят твой храм; даже у тебя самого обломали руки в Олимпии, а ты, высокогремящий, поленился поднять собак на ноги или созвать соседей, чтобы, сбежавшись на крики, они захватили грабителей, приготовлявшихся бежать. Но, благородный, титанобоец и гигантоборец, ты сидел, держа в правой руке перун в десять локтей, пока они обстригали тебе кудри.

Когда же наконец, о изумительный, прекратится подобная небрежность и невнимание? Когда ты покараешь такое беззаконие? И сколько для этого потребуется Девкалионов и Фаэтонов теперь, когда жизнь переполнена дерзости и обиды?

5. Но оставим в стороне общие дела; поговорим о моем собственном положении. Скольких афинян я возвысил и сделал из беднейших богатыми; всем нуждающимся помог и, более того, все свое богатство расточил на благодеяния друзьям. Когда же в силу этого я стал нищим, они меня и знать больше не хотят и даже не глядят на меня. И это те, кто прежде унижался передо мной, кланялся мне и ждал только моего кивка. А теперь, если я случайно встречу на дороге кого-нибудь, они пройдут мимо, не узнавая меня, словно проходят мимо какой-нибудь гробницы забытого мертвеца, покосившейся и пострадавшей от времени. А иные, заметив меня издали, свернут в сторону, считая несчастливым и дурным знаком увидать того, кто был еще недавно их спасителем и благодетелем.

6. Все эти несчастья заставили меня удалиться сюда в отдаленные места; одетый в овчину, я обрабатываю землю за плату в четыре обола, рассуждая в уединении с моей мотыгой. Здесь, мне кажется, я выгадываю по крайней мере то, что не замечаю многих незаслуженно счастливых людей, – ведь это мне очень прискорбно. Пора, наконец, сын Крона и Реи, стряхнуть с себя глубокий и неприятный сон: ведь ты переспал даже Эпименида; раздуй свой перун или зажги его от Этны и, добыв великое пламя, яви гнев мужественного и юного Зевса, если неправда то, что критяне болтают о тебе и твоей у них могиле.

7. Зевс. Кто этот крикун, Гермес, который орет из Аттики у подножия Гиметта? Он грязен, худ и одет в овчину. Кажется, согнувшись, он роет землю. Болтливый и дерзкий человек! Конечно, это какой-нибудь философ, потому что иначе он не вел бы о нас таких безбожных речей.

Гермес. Что ты говоришь, отец? Разве ты не узнаешь Тимона, сына Эхекратида из Коллита? Это тот, кто часто при совершении жертвоприношений угощал нас целыми гекатомбами, недавний богач, у которого мы обыкновенно так пышно праздновали Диасии.

Зевс. Увы, какая перемена! Он, прекрасный богатый человек, окруженный множеством друзей. Какие несчастья сделали его таким? Каким образом стал он грязным, жалким, по-видимому, наемным рабочим, работающим тяжелой мотыгой?

8. Гермес. Его извели, так сказать, доброта, человеколюбие и жалость ко всем нуждающимся, а если говорить правду – неразумие, добродушие и неразборчивость в друзьях. Тимон не понимал, что угождает воронам и волкам, и когда у несчастного печень клевало уже столько коршунов, он все-таки считал всех друзьями и приятелями, которые из расположения к нему объедают его. Когда же они обнажили и тщательно обглодали его кости и весьма старательно высосали в них мозг, тогда они ушли, оставив Тимона высохшим и с подрезанными корнями; друзья не узнают его больше, не глядят на него – к чему в самом деле? И не помогают ему, не давая со своей стороны ничего. Потому-то, покинув от стыда город, он в овчине и с мотыгой, как мы видим, обрабатывает теперь землю за плату, тоскуя о своих несчастьях, когда разбогатевшие благодаря ему горделиво проходят мимо, даже забывая, что его зовут Тимоном.

9. Зевс. И все-таки это не такой человек, чтобы оставить его без внимания и попечения. Естественно, что он негодует в несчастии. Ведь и мы уподобимся этим проклятым льстецам, если оставим человека, который сжег нам на алтарях столько тучных бедер быков и коз, – у меня в ноздрях до сих пор стоит их запах.

Впрочем, из-за отсутствия свободного времени и сильного шума, который поднимали клятвопреступники, насильники и грабители, и от страха перед святотатцами, – они ведь многочисленны и за ними трудно уследить, и нельзя даже на мгновение закрыть глаза, – я уже давно не поглядывал на Аттику, а в особенности с тех пор, как философия и словесные распри возникли среди афинян. Когда они спорят и кричат, невозможно прислушаться к молитвам. Нужно либо сидеть, заткнувши уши, либо погибнуть от философов, когда они заводят во весь голос разговор о какой-то добродетели, о бестелесном и прочем вздоре. Вот поэтому и случилось, что Тимон, хотя и не дурной он человек, остался без нашей заботы о нем.

10. Ты все-таки, Гермес, пойди скорее к нему, взяв с собой Богатство; а Богатство пусть поведет с собой Сокровище. Пусть они останутся с Тимоном и не оставляют его так легко, даже если бы он, по своей доброте, снова прогнал их из дому. Относительно же этих льстецов и неблагодарности, которую они обнаружили по отношению к Тимону, я позабочусь сам, и они получат возмездие, как только я починю свой перун: два самых больших его луча поломались и погнулись, когда я недавно с большим пылом, чем следовало, пустил его в софиста Анаксагора, который убеждал своих учеников, что нас, богов, вовсе не существует. Но я промахнулся, потому что Перикл прикрыл Анаксагора рукой, а перун, налетев на Анакион, зажег его и сам чуть не разбился о скалу. Впрочем, покамест и то им будет достаточным возмездием, если они увидят Тимона еще более богатым.

11. Гермес. Вот что значит сильно кричать и быть навязчивым и дерзким. Это полезно не одним поверенным в делах, но и молящимся. Ведь вот тотчас же Тимон станет из бедняка богатым человеком, и это потому, что кричал и откровенно высказывался в своей молитве, обратив на себя внимание Зевса. А если бы Тимон, молча и согнувшись, копал землю, он так бы и копал все еще, не замечаемый Зевсом.

Плутос. А я к нему не пойду, Зевс.

Зевс. Почему, почтеннейший? Ведь я тебе приказываю.

12. Плутос. Потому что, клянусь Зевсом, он оскорблял меня, изводил и дробил на многие части; а ведь я был ему добрым другом еще при жизни отца! Он чуть не щипцами выбрасывал меня из дому, как стряхивают жар с рук. Значит, снова мне идти на раздачу прихвостням, льстецам и гетерам? Нет, Зевс, пошли меня к тем, кто оценит подарок, кто будет ухаживать за мной; у них я буду в почете и довольстве. А эти беспечные, как птицы, пусть живут с Бедностью, которую они предпочитают мне, и, получив от нее овчину и мотыгу, пусть довольствуются, несчастные, выручив четыре обола, раз они небрежно выбрасывают подарки по десять талантов.

13. Зевс. Ничего подобного Тимон с тобой делать больше не станет; его слишком хорошо научила мотыга, что нужно тебя предпочитать Бедности, если только у него поясница что-либо чувствует. Однако, мне кажется, ты слишком жалуешься на свою судьбу, обвиняя теперь Тимона в том, что он тебя выгонял в открытые двери на свободу, не запирал и не ревновал тебя: ведь иной раз ты, например, сердился на богатых, говоря, что они запирают тебя на задвижку и на замок и накладывают печати, чтобы тебе нельзя было выглянуть на свет. Ты плакался на это передо мной, говоря, что задыхаешься, находясь в полном мраке. И потому ты являлся к нам желтым и полным забот, с пальцами, скрюченными от привычки пересчитывать деньги, и угрожал убежать от богачей, если тебе это удастся. И вообще тебе казалось ужасным сидеть в медном или железном тереме, как Даная, на попечении тщательных и подлых наставников – Дохода и Расчета, которые охраняют твою девственность.

14. Ты говорил, что богачи поступают неумно, любя тебя сверх меры, не смея пользоваться доступным и наслаждаться спокойно, хотя они и обладают тем, что любят; наоборот, они неусыпно сторожат тебя, зорко поглядывая на печати и задвижки и находя полное наслаждение не в том, чтобы самим наслаждаться, а в том, чтобы никому не уступить этого счастья, как собака в стойле, которая сама ячменя не ест и голодному коню не дает. А вдобавок ты даже смеялся над ними, говоря, что богачи отказывают себе во всем, держатся настороже, и, удивительное дело, ревнуя самих себя, того не знают, что какой-нибудь проклятый раб, домоправитель или иной висельник потихоньку напивается, оставляя сидеть несчастного и нелюбимого хозяина, не смыкающего глаз над процентами, при тусклом светильнике с узким горлышком и высохшим фитилем.

Какая несправедливость, Богатство, тогда – обвинять богатых, а теперь упрекать Тимона в противоположном!

15. Плутос. Если бы ты стал искать истину, ты бы решил, что в обоих случаях я благоразумно поступаю: чрезмерная распущенность Тимона, естественно, оказывалась пренебрежительной, а не благожелательной по отношению ко мне. С другой стороны, держащие меня взаперти и в темноте, заботясь, чтобы я стал толще, жирнее и более рослым, не дотрагиваются до меня и не выводят на свет, чтобы никто меня не увидел; такие люди, по-моему, безумствуют и оскорбляют меня, ни в чем не повинного, желая сгноить меня в тюрьме и не зная, что вскоре они умрут и оставят меня кому-нибудь другому, кто будет счастлив.

16. Итак, я не стану хвалить ни этих людей, ни чересчур расточительных, а только тех, которые знают меру и не очень скупы, не разбрасывают всего своего состояния. Подумай ради Зевса, Зевс: если бы кто-либо, сочетавшись законным браком с молодой красивой женщиной, не стал бы ее беречь, совсем не ревновал бы ее и позволял бы ей бродить, где она захочет, днем и ночью, отдаваться желающим, более того, если бы он сам доводил ее до разврата, открывая двери, побуждая к распутству и призывая к ней всех, – разве ты считал бы, что такой человек любит жену? Уж ты-то, Зевс, этого не сказал бы: ведь ты сам часто любил.

17. А если кто-нибудь, наоборот, взяв по закону в свой дом свободную женщину для рождения законных детей, не прикасается к прекрасной, цветущей девушке и не дает взглянуть на нее другим, держа ее, бездетную и бесплодную, взаперти, и только твердит, что любит ее, что действительно видно по цвету его лица, по похудевшему телу и впалым глазам, разве такой человек не показался бы тебе сумасшедшим? Ему следует производить потомство и наслаждаться браком, а он дает вянуть прекрасной и милой девушке, обходясь с ней в течение всей жизни как с жрицей Деметры Фесмофоры. Это я ставлю в упрек – одним, что они меня швыряют, истребляют и мучат, а другим – что они меня держат связанным, как беглого клейменного раба.

18. Зевс. Почему же ты сердишься на них? И те, и другие за это получают возмездие: одни, подобно Танталу, без пищи и питья, с иссохшей глоткой, уставились только на несчастное свое золото; у других, как у Финея, гарпии вырывают пищу из горла. Но пойди к Тимону. Ты найдешь его теперь более благоразумным.

Плутос. Значит, он перестанет старательно вычерпывать меня, как из дырявой бочки, прежде чем я вполне вольюсь, стараясь предупредить поток, чтобы я, став неисчерпаемым, не затопил его? Мне казалось, что я ношу воду в бочку Данаид и напрасно пополняю ее, так как сосуд не держит воды и все, что вливается, тотчас же вытекает. Отверстие бочки очень узко для вливания, а вытекает все беспрепятственно.

19. Зевс. Разумеется. Если Тимон не заткнет отверстия, через которое все сразу вытекает, то, когда ты быстро выльешься, он снова найдет в осадке на дне бочки овчину и мотыгу. Ну, ступайте теперь и обогатите Тимона. А ты, Гермес, не забудь на обратном пути привести киклопов из Этны, чтобы они починили и заострили мне перун; нам, пожалуй, скоро понадобится, чтобы он был остер.

20. Гермес. Пойдем, Плутос. Что это? Ты прихрамываешь? Ты скрывал от меня, почтеннейший, что ты не только слеп, но и хром.

Плутос. Это не всегда, Гермес. Если я отправляюсь к кому-нибудь по приказанию Зевса, не знаю почему я тяжелею и хромаю на обе ноги, так что иногда прихожу к цели, когда ожидавший меня уже стал стариком. А если мне нужно возвращаться, ты бы подумал, что у меня есть крылья; я лечу тогда много быстрее птиц: как только упадет веревка на ипподроме, я уже объявлен победителем, – я перескакиваю через весь стадион так, что иногда зрители не могут уследить за мной.

Гермес. Ты говоришь неправду. Я мог бы тебе назвать многих, которые еще вчера не имели обола, чтобы купить себе веревку, а сегодня вдруг богаты и важны. Они ездят на паре белых лошадей, а прежде у них никогда и осла не было. Теперь же они выступают одетые в пурпур, с кольцами на пальцах, сами, кажется, не веря, что они разбогатели не во сне.

21. Плутос. Это другое дело, Гермес. Тогда я не на собственных ногах шествую, и не Зевс, а Плутон посылает меня к ним, потому что именно он – созидатель богатства и податель великих милостей, как показывает и его имя. Когда же мне нужно перейти от одного к другому, меня помещают в завещании и, тщательно наложив печати, на руках относят в сопровождении толпы. И, пока покойник лежит где-то в темном углу дома с наброшенной на колени старой одеждой, как добыча ласок, меня с надеждой ожидают на площади крикуны, словно голодные птенцы подлетающую ласточку.

22. Затем снимают печать, разрезают тесьму, вскрывают завещание и объявляют моего нового господина, то есть какого-нибудь родственника или льстеца, или развратного раба, ценившегося в юности, как только он начинал брить себе щеки, за разнообразные наслаждения, которые он, будучи уже в летах, доставлял старому развратнику. Вот этот-то милейший человек, кто бы он раньше ни был, получив крупное вознаграждение, захватив меня вместе с завещанием, убегает прочь. Затем вместо прежнего имени – Пиррия, Дромона или Тибия – он начинает себя величать Мегаклом или Мегабизом, или Протархом. А остальные, напрасно разевая рты, смотрят друг на друга, истинно сокрушаясь, что рыба ускользнула из складок сети, уничтожив немалое количество приманок.

23. И этот грубый и толстокожий человек набрасывается на меня и, еще боясь оков, настораживает уши, если кто-нибудь случайно щелкнет бичом, падает ниц перед ручной мельницей рабов, словно перед храмом Диоскуров, и становится невыносимым для окружающих. Он оскорбляет свободных и бьет своих бывших товарищей по рабству, желая убедиться, что это ему полезно, пока не нарвется на какую-нибудь развратницу или не увлечется разведением лошадей, или не даст собой овладеть льстецам, которые будут клясться, что он прекраснее Нирея, благороднее Кекропа или Кодра, умнее Одиссея и богаче шестнадцати Крезов, вместе взятых. В короткое время несчастный рассеет богатство, с трудом скопленное с помощью многочисленных обманов, краж и преступлений.

24. Гермес. Ты говоришь почти так, как оно есть. Ну, а когда ты сам идешь, как в таком случае ты, слепой, находишь дорогу? И каким образом различаешь тех, к которым тебя посылает Зевс, что они достойны обогащения?

Плутос. Ты думаешь, я исследую, каковы они? Клянусь Зевсом, не очень. Иначе я бы не пришел, покинув Аристида, к Гиппонику, Каллию и многим другим афинянам, недостойным даже обола.

Гермес. Но все-таки как же ты поступаешь, если тебя посылают?

Плутос. Я иду наугад туда и сюда, пока не попадется кто-нибудь навстречу. И первый встречный, кто бы он ни был, уводит меня к себе домой, благодаря тебя, Гермес, за нежданную прибыль.

25. Гермес. Значит, ты обманываешь Зевса, который думает, что ты по его усмотрению обогащаешь тех, кого он считает достойными?

Плутос. И совершенно справедливо, добрейший, если он, зная, что я слеп, посылает меня разыскивать такую трудно находимую вещь и давно уже исчезнувшую со света, которую сам Линкей не легко разыскал бы, так она мала и незаметна: ведь хороших людей мало, а дурных – много; они всем завладели в государстве, и я легко натыкаюсь на них и попадаю в их сети.

Гермес. Как же потом, когда ты их покидаешь, ты так легко убегаешь от них, не зная дороги?

Плутос. Я делаюсь дальнозорким и быстроногим только в случае бегства.

26. Гермес. Ну, ответь мне еще на один вопрос: как это у тебя, извини за слово, слепого и к тому же желтого и грузного, столько любовников, которые все смотрят на тебя и в случае удачи считают себя счастливыми, а если не добиваются успеха, думают, что и жить не стоит? Ведь я знаю немало отвергнутых тобой, которые с высоких скал бросаются в многорыбное море, считая, что ты их презираешь, так как ни разу не взглянул на них. Я прекрасно знаю, – и ты сам согласишься, если немного знаешь себя, – что они ведут себя как корибанты, сходя с ума по такому любовнику.

27. Плутос. Значит, ты думаешь, что я им кажусь таким, какой я в действительности – хромым, слепым, со всеми недостатками, которые мне приписывают?

Гермес. Как же иначе, Плутос, если только они сами не слепы?

Плутос. Они не слепы, почтеннейший, но их затемняют незнание и обман, которые теперь всеми владеют. Да и я сам, чтобы иметь какой-нибудь вид, являюсь им в самой обольстительной личине, раззолоченной и усыпанной драгоценными камнями, одетый в пеструю одежду. А они, думая, что видят меня самого, влюбляются в мою красоту и погибают в случае неуспеха. Если бы кто-нибудь показал меня им совсем нагого, то они, конечно, осудили бы самих себя за то, что так много проглядели и полюбили некрасивое и неприятное.

28. Гермес. Каким же образом оказывается, что люди, живущие уже в богатстве и носящие эту личину, все-таки обманываются? Ведь, если бы у них стали ее отнимать, они скорее отдали бы голову, чем личину? Ведь трудно допустить, что люди, видя все изнутри, не знают того, что вся эта красота нанесена краской.

Плутос. И в этом деле, Гермес, у меня немало помощников.

Гермес. Кто же именно?

Плутос. Как только кто-нибудь, встретив меня, распахивает передо мной двери, чтобы принять меня, то вместе со мной незаметно прокрадываются Самомнение, Невежество, Чванство, Распущенность, Дерзость, Обман и тысяча подобных недостатков. Отдавшись им всей душой, человек восхищается тем, чем не следует восхищаться, стремится к тому, чего следует избегать, благоговеет передо мной – отцом всех зол, вошедших со мной и окружающих меня как почетная стража, и скорей перенесет все, чем даст мне удалиться.

29. Гермес. Какой же ты гладкий, скользкий и увертливый, Плутос! Ты не даешь никакой прочной зацепки, чтобы за тебя ухватиться, но, как угорь или змея, ускользаешь между пальцев, неизвестно каким образом. А Бедность, наоборот, легко дается в руки, и у нее по всему телу выросли тысячи шипов, так что попавшихся она тотчас же захватывает, не давая легко освободиться. Но, пока мы занимаемся пустой болтовней, мы забываем немаловажное дело.

Плутос. Какое дело?

Гермес. Что мы не привели Сокровище, которое нам нужно прежде всего.

30. Плутос. Об этом не беспокойся. Я всегда оставляю его на земле, когда ухожу к вам, поручая ему оставаться внутри и держать двери на запоре и никому не открывать, пока он не услышит моего голоса.

Гермес. Так пойдем теперь в Аттику. Ты иди за мной, держась за мой плащ, пока мы не придем к ее пределам.

Плутос. Ты хорошо делаешь, Гермес, что ведешь меня за руку. Если бы ты меня отпустил, я, пожалуй, заблудившись, наткнулся бы на Гипербола или на Клеона. Но что это за шум, как будто удары железа о камень?

31. Гермес. Это Тимон тут роет каменистую землю на соседней скале. Ай, ай! Здесь и Бедность, а вот и Труд, Терпение, Благоразумие и Мужество, а там толпа всех подданных Голода, получше твоей почетной стражи.

Плутос. Так отчего бы нам не уйти поскорее, Гермес? Ведь мы ничего путного не сможем сделать с этим человеком, если он окружен таким большим войском!

Гермес. Однако так угодно Зевсу. Не будем же бояться.

32. Бедность. Куда, Гермес, славный убийца Аргуса, ведешь ты этого слепца за руку?

Гермес. Мы посланы Зевсом вот к этому самому Тимону.

Бедность. Как! Богатство опять пришло к Тимону, несмотря на то, что я, получив его в плохом состоянии из рук Роскоши, передала его моим спутникам – Благоразумию и Труду – и сделала его человеком благородным и достойным уважения? Так вам кажется, что меня, Бедность, до того легко унизить и обидеть, что вы отнимаете единственное, что у меня было? И тем, кого я с трудом обратила к добродетели, снова завладеет Богатство и, отдав его на попечение Дерзости и Гордыне, как прежде, избалованного, недостойного и неразумного, опять вернет его мне, когда он будет покрыт лохмотьями, нищим?

Гермес. Так, Бедность, угодно Зевсу.

33. Бедность. Я удаляюсь. Но ступайте за мной также и вы, Труд и Благоразумие и все остальные. Тимон скоро узнает, что он во мне теряет: доброго сотрудника и наставника всего наилучшего, живя с которым он и телом здрав и силен духом, ведя жизнь сильного человека и полагаясь лишь на самого себя, а все другое считая излишним и нелепым, как оно и есть на самом деле.

34. Гермес. Они уходят. Пойдем же к нему.

Тимон. Кто вы такие, проклятые? Зачем вы пришли сюда и что вам нужно? Зачем вы смущаете человека рабочего и работающего за плату? Все вы негодяи! Но вы не уйдете без напутствия: я вас сейчас перебью камнями и глыбами земли!

Гермес. Никоим образом. Не бей нас, Тимон. Ведь ты побил бы не людей: я – Гермес, а вот это – Плутос. Зевс послал нас к тебе, услышав твои молитвы. Итак, получай свое счастье в добрый час и оставь свои труды.

Тимон. Ну, и вам не поздоровится, хоть вы и боги, как вы говорите. Я всех ненавижу, и богов, и людей, а этого слепого, кто бы он ни был, я, пожалуй, прикончу мотыгой.

Плутос. Уйдем, Гермес, ради Зевса. По-моему, Тимона охватил сильный приступ раздражительности. Как бы мне не пришлось уйти, подвергнувшись неприятностям.

35. Гермес. Без глупостей, Тимон. Оставь свою невежливость и суровость и, протянув руки, лови счастливую судьбу. Богатей опять, будь первым среди афинян, презирай их за неблагодарность и пользуйся счастьем только для себя одного.

Тимон. Мне от вас ничего не нужно. Не надоедайте мне! Мотыга для меня достаточное богатство. Вообще я счастливее всех… когда меня никто не навещает.

Гермес. Как ты отошел от людей, бедный человек.

 
Злое и дерзкое слово несу я Зевсу Крониду.
 

Разумеется, столько вытерпев от людей, естественно было тебе стать мизантропом-человеконенавистником, но не богоненавистником, раз боги о тебе так заботятся.

36. Тимон. Ну, тебе, Гермес, и Зевсу большое спасибо за заботу, но этого Плутоса я не приму.

Гермес. Что так?

Тимон. Потому что он уже и прежде оказался для меня виновником тысячи несчастий, предавая меня льстецам, привлекая злоумышляющих, возбуждая ненависть ко мне, развращая меня наслаждениями, превратив меня в завистника, наконец внезапно покинув меня так вероломно и предательски. Тогда достойнейшая Бедность укрепила меня мужественным трудом и, обращаясь со мной правдиво и открыто, доставила усталому необходимое, научила меня презирать толпу, ставя мои жизненные надежды в зависимость от меня самого, и показала, в чем заключалось мое настоящее богатство, на которое льстец не зарится, которому не угрожает сутяга и из-за которого народ не волнуется, народный представитель не голосует, а тиран не злоумышляет, так как не в состоянии его отнять.

37. Вот почему, укрепленный работой, трудолюбиво возделывая это поле, не видя больше перед собой никаких городских зол, я получаю от своей мотыги достаточное и удовлетворительное пропитание. Поэтому, Гермес, беги обратно к Зевсу и уведи Богатство за собой. А с меня достаточно и того, что я заставил всех людей в юности плакать и рыдать.

Гермес. Совсем нет, добрейший; ведь не все люди способны плакать и рыдать. Но оставь это раздражение и горячность и прими Богатство. Не следует пренебрегать дарами Зевса.

Плутос. Хочешь, Тимон, я произнесу защитительную речь перед тобой? Или мои слова тебе надоедают?

Тимон. Говори речь, только не длинную и без предисловий, как мошенники-риторы. Если ты скажешь кратко, я вынесу твои слова ради Гермеса.

38. Плутос. Может быть, следовало бы именно говорить пространно, принимая в расчет все твои обвинения. Однако, посмотрим, обидел ли я тебя чем-нибудь, как ты говоришь, – я, который явился для тебя виновником всех благ, почестей и первых мест в театре, венков и прочей роскоши; из-за меня тебя уважали, прославляли и ухаживали за тобой. Если же ты сильно пострадал от льстецов, я в этом не виновен. Скорее я сам был обижен тобой тем, что ты меня с полным пренебрежением предоставил проклятым людям, которые восхваляли и одурачивали тебя и всячески злоумышляли против меня. И вот в конце концов ты говоришь, что я предал тебя. Наоборот, я сам мог бы жаловаться на тебя за то, что ты подвергал меня всяким преследованиям и спустил меня вниз головой из твоего дома. Вот почему уважаемая тобой Бедность одела тебя вместо нежных тканей в овчину. Гермес может засвидетельствовать, как я упрашивал Зевса не посылать меня более к тебе, – ведь ты так неприветливо со мной обошелся.

39. Гермес. Ну, теперь ты видишь, Плутос, каким человеком стал Тимон. Ты можешь жить с ним без боязни. Копай тут, Тимон! А ты, Плутос, подведи Сокровище под его мотыгу: оно услышит твой зов.

Тимон. Надо повиноваться, Гермес, и снова стать богатым. Чего не переносят люди по принуждению богов! Впрочем, посмотри, в какое положение ты ставишь меня, несчастного: до сих пор я жил счастливо, а теперь, не совершив ничего преступного, я вдруг получу множество золота и возьму на себя столько забот.

40. Гермес. Потерпи, Тимон, ради меня, хотя это и трудно и тяжело, чтобы твои прихлебатели лопнули от зависти. А я через Этну полечу на небо.

Плутос. Он улетел, кажется: я слышал взмахи крыльев. А ты побудь тут; уходя, я пришлю тебе Сокровище. Или лучше ударяй землю мотыгой! Тебе я говорю, Сокровище золота, подчинись этому Тимону и дай себя взять. Копай, Тимон, глубже. А я вас оставляю.

41. Тимон. Ну, мотыга, крепись и не уставай, вызывай на свет Сокровище из глубины земли. О, Зевс-Чудотворец, Корибанты милые, Гермес-Прибыльный, откуда столько золота! Уж не сон ли все это? Право, я боюсь, что, проснувшись, я найду одни уголья. Нет, действительно, это золото, чеканное, красноватое, тяжелое и самое приятное на вид:

 
Словно огонь, ты светишься в ночи и средь дня,
О, злато, для людей ты лучший дар!
 

Приди, любимейший, милейший! Теперь я, пожалуй, верю, что Зевс некогда превратился в золото. Поистине, какая девушка не приняла бы, раскрыв лоно, такого прекрасного любовника, проливающегося к ней сквозь крышу.

42. О, Мидас, Крез, дельфийские сокровища, какое вы ничтожество перед Тимоном и его богатством, с которым не сравняется даже царь персидский! О мотыга, о милая овчина, вас я с радостью посвящу Пану! А сам я куплю всю эту окраину, построю над сокровищем башенку, в которой смогу прожить один, и пусть она после моей смерти будет мне могилой. "Пусть будет решено и поставлено на остаток моей жизни: не общаться с людьми, жить в неизвестности и презирать всех. Дружба, гостеприимство, товарищество, алтарь милосердия – да будет считаться совершенным вздором. Жалеть плачущего, помогать нуждающемуся – это преступление и развращение нравов. Жить надо в одиночку, как волки, и единственный друг мне – Тимон.

43. Все же другие – враги и завистники. И вести с кем-нибудь из них знакомство – осквернение. Если увижу кого-нибудь, тот день будет считаться несчастливым. Словом, пусть люди ничем для меня не отличаются от медных или каменных изваяний. От людей не принимать вестника и не совершать возлияний мирра. Пустыня должна быть границей для людей. И люди моей филы, фратрии и дема и самая родина – только холодные и ненужные названия и пустая забава неразумных людей. Пусть Тимон один богатеет, презирает всех и пользуется один своей роскошью, освободившийся от лести и грубых похвал, приносит жертвы и пирует в одиночестве, пусть будет сам себе сосед и смежник, отбросив от себя других людей. И пусть будет для Тимона установлено раз навсегда: когда придет время умирать, он сам себя примет в объятия и сам наденет погребальный венок.

44. Пусть будет у меня имя, приятнейшее из всех имен – Мизантроп – Человеконенавистник, а отличительными чертами поведения мрачность, суровость, грубость, злость и нелюдимость.