Текст книги "Лукиан Самосатский. Сочинения"

Автор книги: Лукиан

19. После этого, прибыв в Элладу, Протей то поносил элейцев, то убеждал эллинов поднять оружие против римлян, то злословил о выдающемся по образованию и по значению человеке за то, что тот, помимо других оказанных Греции благодеяний, провел воду в Олимпии и устранил мучительный недостаток воды среди собирающихся на празднества: Перегрин говорил, что он изнежил эллинов и что зрители Олимпийских игр должны уметь переносить жажду, хотя бы многие из них и умирали от лютых болезней, которые до тех пор свирепствовали вследствие недостатка воды и скученности народа. И это он говорил, сам пользуясь той же водой. Все, кто был, сбежались и чуть было не побили Протея камнями, но этот благородный муж искал убежища у алтаря Зевса и там нашел спасение от смерти.

20. На следующий же Олимпиаде Протей прочел перед эллинами речь, которую сочинил в течение четырех промежуточных лет. Речь эта содержала похвалу лицу, проведшему воду, а также оправдание самого себя по поводу тогдашнего бегства. Будучи у всех в пренебрежении и не пользуясь прежней славой (все его выходки уже устарели), Протей ничего не мог придумать такого, чем бы поразить воображение окружающих и заставить их обратить на себя внимание, о чем он страстно заботился. Наконец Протей придумал эту затею с костром и немедленно после предыдущих игр распустил среди эллинов слух, что он сожжет себя во время теперешних празднеств.

21. И вот сейчас, как говорят, он осуществляет свою нелепую затею: роет яму, носит дрова и обещает при этом проявить какое-то небывалое мужество. А по моему мнению, первой его обязанностью было подождать прихода смерти, а не удирать от жизни; если же он уже бесповоротно решил избавиться от нее, во всяком случае не следовало прибегать к помощи огня и трагической обстановке, а нужно было избрать другой какой-нибудь способ смерти, благо этих способов бесчисленное множество. Но пусть ему нравится огонь, как нечто напоминающее Геракла, – почему бы ему втихомолку не избрать покрытую лесом гору и не сжечь себя там, взяв в качестве Филоктета хотя бы вот этого Феагена. Но нет, он хочет зажарить себя в Олимпии среди многолюдного празднества и чуть ли не на сцене. Впрочем, клянусь Гераклом, это вполне заслуженно, если только отцеубийцы и безбожники должны нести наказание за свои преступления. Поэтому, пожалуй, Протей слишком поздно все это проделывает. Чтобы получить достойное возмездие, ему следовало уже давно угодить в чрево быка Фаларида, а не подвергать себя мгновенной смерти, раскрыв рот на огонь. Ведь многие уверяют, что нет более быстрого способа смерти, как от огня: стоит открыть рот только – и человек мертв.

22. Протей вдобавок, по-видимому, полагает, что он готовит благочестивое зрелище – сожжение человека в священном месте, где даже мертвых хоронить нечестиво. Вы, наверное, слышали, что давно некто, тоже желая прославиться и не имея возможности добиться этого другим способом, сжег храм Артемиды Эфесской. Нечто подобное замышляет и Перегрин: столь сильная страсть к славе обуяла его.

23. Он, конечно уверяет, что делает это ради людей, чтобы научить их презирать смерть и мужественно переносить несчастие. Я бы хотел предложить вопрос – не ему, конечно, а вам: неужели вы пожелали бы, чтобы преступники сделались его учениками и усвоили это мужество и презрение к смерти, пытке огнем и тому подобным ужасам? Я твердо уверен, что вы этого не захотели бы. Каким же образом, спрашивается, Протей разберется в этом и станет приносить пользу порядочным людям, не делая скверных более готовыми к опасностям и более решительными?

24. Но допустим, что смотреть на это зрелище пойдет только тот, кто вынесет полезное поучение. Однако я вам предложу другой вопрос: хотите ли вы, чтобы ваши дети сделались последователями подобного человека? Вы не можете сказать «да». А впрочем, к чему я это спрашиваю, раз никто из его учеников не решается подражать учителю. И можно справедливо упрекнуть Феагена в том, что он, подражая учителю во всем, не следует за ним и не сопровождает его "на пути к Гераклу", как он говорит, имея к тому же возможность в короткое время сделаться весьма счастливым, если бы вместе с ним, очертя голову, сам бросился головой вперед в огонь. Подражание ведь не в сумке, палке и рубище, – это безопасно, легко и всякому доступно; надо подражать конечным и главным действиям и, сложив костер из колод по возможности сырого фигового дерева, задохнуться от дыма. Ведь огонь, как средство смерти, изведан не только Гераклом и Асклепием, но также грабителями храмов и убийцами, которых можно видеть сожигаемыми после осуждения. Следовательно, предпочтительнее смерть от дыма: это был бы особый способ, примененный единственно вами.

25. Что касается Геракла, то он хотя и решился на нечто подобное, но сделал это под влиянием болезни, снедаемый кровью кентавра, как говорит трагедия. Ну, а Протей чего ради пойдет бросаться в огонь? А вот, говорят нам, для того, чтобы показать свое мужество наподобие брахманов; ведь Феаген нашел нужным и с ними его сравнить, как будто среди индийцев не может быть также глупых и тщеславных людей. Но уж в таком случае пусть он действительно подражает им. Те не прыгают в костер, как уверяет кормчий Александра Онесикрит, который видел сожжение Калана, а, соорудив костер, стоят неподвижно вблизи и дают себя поджаривать с одной стороны; затем они поднимаются на костер, сохраняя благородную осанку, и подвергаются сожжению, не делая ни малейшего движения. А если Перегрин бросится в костер и умрет, охваченный пламенем, что в этом великого? Да и не исключена возможность, что он полуобгорелым выпрыгнет назад, если только он не устроит костра, как говорят, в глубокой яме.

26. Некоторые утверждают, что Протей передумал и собирается изъяснять какие-то сновидения, будто бы Зевс не позволяет осквернить священное место. Что касается этого, то пусть Протей не беспокоится. Я готов принести торжественную клятву, что никто из богов не разгневается, если жалкий Перегрин погибнет жалким образом. А впрочем, и не легко ему идти на попятную; окружающие киники возбуждают его и подталкивают в огонь, подогревая его намерения и не допуская приступов слабости. Если бы Протей, бросаясь в огонь, увлек с собой парочку из них, это было бы единственным его хорошим делом.

27. Я слышал, что он не хочет больше называться Протеем, но переименовал себя в Феникса, так как и феникс, индийская птица, говорят, восходит на костер, когда достигает глубокой старости. Кроме того, Перегрин сочиняет небылицы и толкует какие-то оракулы, конечно старинные, будто ему суждено сделаться ночным духом-хранителем. Ясно, что он уже домогается постановки себе алтарей и надеется, что ему будут воздвигнуты изображения из золота.

28. И, право, нет ничего неправдоподобного в том, что среди множества глупцов найдутся такие, которые будут уверять, будто они при помощи Протея исцелились от перемежающейся лихорадки и ночью встретились с "ночным духом-хранителем". Проклятые его ученики устроят, надо полагать, и храм у места костра и прорицалище, так как известный Протей, сын Зевса, родоначальник этого имени, был прорицателем. Я торжественно уверяю, что Протею будут назначены жрецы с бичами или орудиями прижигания и подобными выдумками, и, клянусь Зевсом, в честь его будут учреждены мистерии и торжество со светочами у костра.

29. Как сообщил мне один из товарищей Протея, Феаген недавно уверял, что Сивилла дала предсказание об этих событиях. Он передавал даже следующие стихи оракула:

 
В день, когда киников вождь, несравненный Протей велемудрый,
Ярый разжегши огонь в громовержца Зевеса ограде,
Прянет в него и тотчас вознесется на выси Олимпа, -
В день этот всем вам велю, что плодами питаетесь нивы,
Честь благолепно воздать многославному ночи герою;
Он ведь богам сопрестольник – Гераклу и силе Гефеста.
 

30. Феаген говорит, что он слышал это от Сивиллы. Я же напомню к нему относящийся оракул Бакида, который, очень удачно примыкая к сивиллиному, так вещает:

 
В день, когда прянет в огонь вождь киников многоименных,
В недра убогой души пораженный тщеславия жалом,
Должно иным лисопсам, что при жизни его окружали,
Участь издохшего волка себе восприять в назиданье.
Если ж из трусости кто уклонится от силы Гефеста,
Тотчас ахейцам велю я камнями побить негодяя,
Дабы не смел он, холодный, горячей усердствовать речью,
Златом суму набивать свою, ростовщик нечестивый,
В Патрах прекрасных себе накопивши пятнадцать талантов.
 

Как вам кажется, граждане? Разве Бакид как прорицатель хуже Сивиллы? Поэтому пора почтеннейшим товарищам Протея высмотреть место для «превращения себя в воздух» – так они называют сожжение".

31. Так сказал говоривший, и все окружающие воскликнули: "Пусть киники немедленно себя сожгут; они достойны сожжения". Оратор со смехом спустился, но "от Нестора шум не сокрылся", то есть от Феагена. Лишь только он услышал крик, как немедленно вошел на возвышение, стал кричать и сулить бесконечное множество зол оратору, который спустился с трибуны; я не называю имени этого почтенного человека, так как не знаю его. Я оставил Феагена надрываться от крика и пошел смотреть атлетов, так как говорили, что "эллинские судьи" уже находятся на месте борьбы. Вот все, что произошло в Элиде.

32. Когда же мы пришли в Олимпию, крытая колоннада была полна людьми, порицающими Протея или же хвалящими его намерение. У многих дело дошло до рукопашной. Наконец пришел и сам Протей в сопровождении несметной толпы. Остановившись за глашатаями состязаний, он держал длинную о себе речь, как он провел свою жизнь, каким подвергался опасностям и что он перенес ради философии. Сказано Протеем было много, но я мало слышал из-за множества окружающих. Затем, испугавшись, что меня могут придавить в такой толпе, как это случилось на моих глазах со многими, я удалился, бросив ищущего смерти софиста, который перед кончиной держал себе надгробную речь.

33. Все же я мог расслышать приблизительно следующее. Протей говорил, что хочет золотую жизнь закончить золотым венцом; тот, кто жил наподобие Геракла, должен умереть, как Геракл, и соединиться с эфиром. "Я хочу, – продолжал он, – принести пользу людям, показав им пример того, как надо презирать смерть; поэтому все люди по отношению ко мне должны быть Филоктетами". При этом более простоватые из толпы стали плакать и кричать: "Побереги себя для эллинов", а более решительные кричали: "Исполняй постановление". Последнее обстоятельство очень смутило старика, так как он надеялся, что все за него ухватятся и не допустят до костра, а насильно заставят жить. Это "Исполняй постановление", застигшее его врасплох, заставило его еще более побледнеть, хотя он и без того уже был мертвенно бледен, и привело в дрожь, так что он вынужден был закончить свою речь.

34. Можешь себе вообразить, как я хохотал: ведь не заслуживал сострадания человек, одержимый несчастной страстью к славе более, чем кто-либо из тех, которых постигла та же кара. Как бы там ни было, Протея сопровождали многие, и он наслаждался своей славой, бросая взгляды на своих поклонников, не зная, несчастный, что гораздо более людей толпятся вокруг тех, кого везут распять или кто передан в руки палача.

35. Но вот Олимпийские игры закончились, самые прекрасные из всех, которые я видел; а видел я их в четвертый уже раз. Так как многие разъезжались по домам и сразу нелегко было достать повозку, я поневоле должен был остаться на некоторое время. Перегрин, постоянно откладывая решение, наконец назначил ночь, чтобы показать свое сожжение. Один из моих друзей взял меня с собой, и я, встав в полночь, направился прямо в Арпину, где был сложен костер. Расстояние было всего-навсегдо в двадцать стадий, если идти от Олимпии в направлении ипподрома на восток. Когда мы пришли, мы уже застали костер, который был сделан в яме глубиной так в сажень. Было много факелов, и промежутки костра были завалены хворостом, чтобы он быстро мог разгореться.

36. Когда взошла луна, – и она должна была созерцать это прекрасное зрелище, – выступил Перегрин, одетый в обыкновенную одежду, и вместе с ним были главари киников и на первом месте этот почтеннейший киник из Патр с факелом – вполне подходящий второй актер. Нес факел также Протей. Киники подходили с разных сторон и каждый поджигал костер. Сразу же вспыхнул сильный огонь, так как было много факелов и хвороста.

Перегрин же, – теперь отнесись с полным вниманием к моим словам, – снял сумку и рубище, положил свою Гераклову палицу и остался в очень грязном белье. Затем он попросил ладану, чтобы бросить в огонь. Когда кто-то подал просимое, Протей бросил ладан в огонь и сказал, повернувшись на юг (обращение на юг также было частью его трагедий): "Духи матери и отца, примите меня милостиво". С этими словами он прыгнул в огонь. Видеть его, конечно, нельзя было, так как поднявшееся большое пламя охватило его.

37. Вновь вижу, что ты смеешься, добрейший Кроний, по поводу развязки драмы. Когда Перегрин призывал дух матери, я ничего, конечно, не имел против, но, когда он обратился с призывом к духу отца, я никак не мог удержаться от смеха, вспомнив рассказ об убийстве отца. Окружавшие костер киники слез не проливали, но, смотря на огонь, молча выказывали печаль. Наконец мне это надоело, и я сказал: "Пойдемте прочь, чудаки; ведь неприятно смотреть, как зажаривается старикашка, и при этом нюхать скверный запах. Или вы, быть может, ждете, что придет какой-нибудь художник и зарисует вас точно так же, как изображаются ученики Сократа в тюрьме?" Киники рассердились и стали бранить меня, и некоторые даже схватились за палки. Но я пригрозил, что, схватив кого-нибудь, брошу в огонь, чтобы он последовал за учителем, и киники перестали ругаться и стали вести себя тихо.

38. Когда я возвращался, разнообразные мысли толпились у меня в голове. Я думал, в чем состоит сущность славолюбия и настолько роковым оно является даже для людей, которые кажутся самыми выдающимися, так что нечего и говорить об этом человеке, который и раньше жил во всех отношениях глупо и вопреки разуму, вполне заслуживая сожжение.

39. Затем мне стали встречаться многие идущие посмотреть своими глазами на зрелище. Они полагали, что застанут Перегрина еще в живых, так как накануне был пущен слух, что он взойдет на костер, помолившись восходящему солнцу, как это, по словам знающих, делают брахманы. Многих из встречных я заставил вернуться, сообщив, что дело уже совершено, но, конечно, возвращал только тех, которые не считали важным посмотреть хотя бы даже на одно место сожжения или найти остатки костра. Тогда-то, милый друг, у меня оказалось множество дел: я рассказывал, а они ставили вопросы и старались обо всем точно узнать. Когда мне попадался человек толковый, я излагал рассказ о событии, как и тебе теперь; передавая же людям простоватым и слушающим, развеся уши, я присочинял кое-что от себя; я сообщил, что, когда загорелся костер и туда бросился Протей, сначала возникло сильное землетрясение, сопровождаемое подземным гулом, затем из середины пламени взвился коршун и, поднявшись в поднебесье, громким человеческим голосом произнес слова:

 
Покидаю юдоль, возношусь на Олимп!
 

Слушатели мои изумлялись и в страхе молились Перегрину и спрашивали меня, на восток или на запад полетел коршун. Я отвечал им, что мне попадало на ум.

40. Вернувшись в собрание, я подошел к одному седому человеку, который вполне внушал к себе доверие своей почтенной бородой и осанкой. Он рассказал все, что с Протеем приключилось, и добавил, что он после сожжения видел его в белом одеянии и только что оставил его радостно расхаживающим в "Семигласном портике" в венке из священной маслины на голове. Затем ко всему сказанному он прибавил еще и коршуна, клятвенно уверяя, что он сам видел, как тот вылетел из костра, хотя я сам только несколько времени тому назад пустил летать эту птицу в насмешку над людьми глупыми и простодушными.

41. Ты можешь себе представить, во что это разрастается, какие только пчелы не сядут на место сожжения, какие только цикады не будут петь, какие вороны не слетятся, как на могилу Гесиода, и так далее и так далее. А я уже знаю, что очень скоро будет поставлено множество изображений Перегрина как самими элейцами, так и другими эллинами, которым он, говорят, писал. Как уверяют, Протей разослал письма почти во все именитые города с заветами, увещаниями и законами. Для передачи их он назначил несколько из своих товарищей посланниками, назвав их "вестниками мертвых" и "бегунами преисподней".

42. Таков был конец несчастного Протея, человека, который, выражаясь вкратце, никогда не обращал внимания на истину, но все говорил и делал, руководясь славой и похвалами толпы, и даже ради этого бросился в огонь, хотя и не мог наслаждаться похвалами, сделавшись к ним нечувствительным.

43. Наконец я прибавлю еще один рассказ, чтобы ты мог от души посмеяться. Одну историю, впрочем, ты уже давно знаешь: вернувшись из Сирии, я тогда же рассказывал тебе, как я плыл вместе с Перегрином от Троады, как он, во время плавания пользуясь роскошью, вез также с собой молодого юношу, которого он убедил быть киником, чтобы тоже иметь кого-нибудь в роли Алкивиада; как мы были встревожены, когда ночью посреди Эгейского моря спустился туман и стали вздыматься огромные волны, и как он плакал тогда вместе с женщинами, он – этот удивительный человек, выказывавший свое превосходство над смертью.

44. Незадолго до смерти, так дней за девять приблизительно, Протей, надо полагать, съел больше, чем надо. Ночью появилась рвота и сильная лихорадка. Это мне рассказывал врач Александр, которого пригласили осмотреть его. Застал он Протея мечущимся по полу. Не имея сил перенести жар, он очень настойчиво просил Александра дать ему чего-нибудь холодного, но тот не дал и сказал ему, что если он очень нуждается в смерти, то вот она сама приходит к его дверям, так что очень удобно последовать за ней, отнюдь не прибегая к огню. Перегрин же сказал: "Такой способ смерти не был бы славным, так как он для всех доступен".

45. Таков рассказ Александра. Впрочем, несколько дней тому назад я сам видел, что он намазал свои глаза едким средством, так что даже слезы у него текли. Видишь ли, Эак не очень охотно принимает лиц со слабым зрением. Ведь это все равно, как если бы кто-нибудь, перед тем как его пригвоздят ко кресту, стал бы лечить зашибленный палец. Как ты думаешь, что делал бы Демокрит, если бы это видел? Он по праву стал бы смеяться над этим человеком. Только откуда нашлось бы у Демокрита достаточно смеха? Итак, смейся и ты, милейший, а в особенности когда услышишь, как другие восторгаются Перегрином.

ДРУГ ОТЕЧЕСТВА, ИЛИ ПОУЧЕНИЕ

Перевод Н. П. Баранова

1. Триефонт. В чем дело, Критий? Ты совсем на себя непохож стал и брови хмуришь. Видно, какие-то замыслы ты в тайниках своей души строишь, расхаживая взад и вперед, похожий на коварного душой мздолюбца, у которого "бледность покрыла ланиты", по слову поэта. Уж не Трехглавца ли пса ты узрел или Гекату, вышедшую из Аида, с заранее обдуманным намерением с кем-нибудь из богов встретился? Никогда, как кажется, ты не впал бы в такое состояние, даже если бы услыхал, что вся вселенная затоплена, как во времена Девкалиона… Тебе я говорю, любезный Критий! Не слышишь разве, как я изо всей мочи кричу, вплотную присоседившись к тебе? Сердишься ты на нас, что ли? Или оглох? Или ждешь, чтобы я руки пустил в дело?

Критий. Ах, Триефонт! Длинную, рождающую недоумение речь я только что выслушал, запутавшуюся средь множества тропинок. Я все перебираю в уме весь этот вздор и уши затыкаю, чтоб не пришлось еще раз услыхать подобное: я лишусь рассудка, я застыну, как некогда Ниоба, и, как она, дам пищу для росказней поэтов. Я стремглав полетел бы с кручи от охватившего меня головокруженья, если бы ты не окликнул меня, дружище! Пошли бы про меня тогда рассказы, как о прыжке Клеомброта, родом из Амбракии.

2. Триефонт. Геракл! Что за чудеса ему привиделись или послышались, если поразили они самого Крития? Ведь сколько громом оглушенных поэтов, потерявших соображение, сколько философов, рассказывающих небывальщину, не могли потрясти рассудок Крития, принимавшего все это как пустую болтовню!

Критий. Повремени немного и пока не беспокой меня: поверь, я отнесусь к тебе со всякой заботой и вниманием.

Триефонт. Вижу, что дело немалое и нешуточное ты в уме перекатываешь с места на место, дело из тех, о которых и говорить строго запрещено: ты бледен, глядишь исподлобья, как бык, неверны твои шаги: бродишь взад и вперед, – все это выдает твое состояние. А ну-ка, развей эти страхи, извергни из себя засевший в тебе вздор, – "да не случится с тобой беды".

Критий. Но ты, мой друг, остерегись: отбеги подальше от меня шагов на сотню, чтобы эти вздоры не подхватили тебя на воздух на глазах у всех, а после, низвергшись в какое-нибудь море, тебе не дать ему, как некогда Икар, прозванье «Триефонтово»: ибо чрево мое безмерно вздулось от всего того, чего я понаслушался сегодня от этих распроклятых мудрецов!

Триефонт. Я-то отбегу, на сколько хочешь. Ты же – знай выдувай все напасти.

Критий. Тьфу! Тьфу! Тьфу! Тьфу! – вздорные речи! Ух! Ух! Ух! Ух! – долой опасные решения… Ай-ай-ай-ай – прочь, пустые надежды!

3. Триефонт. О-го! Вот так ветры! Даже тучи в небе завелись!.. Сначала с запада крепкий Зефир подул и волны погнал перед собой; но тотчас же ты двинул с севера на Пропонтиду Борей, так что на канатах придется тащить суда в Черное море против волн, вздыбившихся от твоего выдува. Сильно ж был вспучен у тебя кишечник! Какое клокотанье и стесненье должны были возмущать твой желудок! Многоухим показал себя, столько дряни наслушавшись! Ты, как это ни чудовищно, очевидно, даже сквозь ногти слушал!

Критий. Ничего нет удивительного, Триефонт, в том, чтобы слушать ногтями. Тебе ведь известно об икре ноги, служившей утробой, о беременной голове, и о мужской природе, чудесно перешедшей в женскую, и о женщинах, превращенных в птиц. Вообще жизнь преисполнена чудес, если захочешь поверить поэтам. Но… раз уж я встретил тебя в этом месте, отойдем в сторону туда, где платаны защищают нас от солнца, где соловьи и ласточки звенят приятно. Пусть пенье птиц, услаждающих слух, и тихо журчащая вода очаруют наши души.

4. Триефонт. Идем, Критий. Но я боюсь, нет ли какого волшебства в том, чего ты наслушался, и не обратил бы меня твой удивительный испуг в пестик, в дверной косяк или еще в какой-нибудь неодушевленный предмет.

Критий. Клянусь Зевсом, обитающим в эфире, ничего подобного с тобой не случится.

Триефонт. Ты еще больше испугал меня, поклявшись Зевсом: как он сможет наказать тебя, если ты преступишь клятву? Я убежден, что и тебе не безызвестно, как обстоит дело с этим твоим Зевсом.

Критий. Что ты говоришь? Зевс не сможет сослать меня в Тартар? Разве ты не помнишь, как он всех богов отбросил прочь от небесного порога, и Салмонея, что пытался соревноваться с ним в громе, поразил недавно своим перуном, да и сейчас еще поражает нечестивцев? За то и прославляют его поэты – Гомер в том числе – как укротителя Титанов и убийцу Гигантов.

Триефонт. Ты дал, Критий, беглый обзор всех деяний твоего Зевса, но, быть может, тебе будет угодно выслушать и меня. Не превращался ли он сам, движимый похотью, в лебедя, в сатира, а то так и в быка? Не посади он быстро на свой загривок распутную девчонку и не уплыви с ней на море, пришлось бы, пожалуй, твоему молниеносцу и громовержцу Зевсу пахать, натолкнувшись на земледельца, и вместо того, чтобы метать перуны, на своих боках почувствовать стрекало погонщика. А бражничать с эфиопами, чернокожими людьми, с мрачнейшим лицом и, подвыпив, двенадцать суток не вставая пировать у них, с такой-то бородищей – это, по-твоему, не зазорно? А уж история с орлом, с Идой, с беременностью во всех частях тела – обо всем этом мне и говорить-то стыдно.

5. Критий. Тогда, может быть, Аполлоном поклянемся, любезный друг, великим пророком и врачевателем?

Триефонт. Этим лгуном, который не так давно погубил Креза, а потом саламинцев и бесчисленное множество других людей, всем изрекая двусмысленные прорицания?

6. Критий. Ну, а если Посейдоном? Тем, что держит в руках трезубец и в битве кричит пронзительным, устрашающим голосом, будто девять или десять тысяч мужей? И «землеколебателем» его еще величают. Как ты думаешь, Триефонт?

Триефонт. Блудником клясться? Блудником, который только что соблазнил Тиро, дочь Салмонея, и продолжает прелюбодействовать, выступая спасителем и главарем всех ему подобных? Когда Арес попался в сети и вместе с Афродитой был тесним несокрушимыми узами и когда все боги безмолвствовали, краснея за его распутство, тогда конник Посейдон стал хныкать, заливаясь слезами, как малыши, боящиеся учителя, или как старуха-сводница, обманывающая девиц. Он пристал к Гефесту, прося выпустить Ареса, и это хромое божество, сжалившись над престарелым богом, освободило Ареса. Значит сам любодействует, если спасает прелюбодеев!

7. Критий. Гермесом?..

Триефонт. Не говори мне о дрянном рабе распутнейшего Зевса, что и сам блудобезумно прелюбодействует!

8. Критий. Ну, Ареса и Афродиту ты, разумеется, не примешь. Вижу по тем упрекам, которые ты только что им бросил. Значит оставим их. Упомяну еще Афину, деву, богиню– оруженосицу, внушающую трепет, с головой Горгоны на груди, богиню, сразившую Гигантов. Наверно, против нее тебе нечего сказать!

Триефонт. Расскажу тебе и про нее, если ты станешь мне отвечать.

Критий. Спрашивай, о чем хочешь.

Триефонт. Скажи мне, Критий, что за прок в этой Горгоне, и для чего богиня всюду таскает ее с собой на груди?

Критий. За ее страшный вид, за то, что она отпугивает опасности. Кроме того, Горгоной богиня наводит ужас на врагов и в битве заставляет победу клониться в ту сторону, куда захочет.

Триефонт. Благодаря Горгоне, значит, и неодолима совоокая Афина?

Критий. Да, конечно.

Триефонт. Тогда почему же мы сожигаем бедра быков и коз не тем, кто имеет силу защищать других, а тем, кто сам пользуется защитой? Они бы и нас неодолимыми сделали, как Афину!

Критий. Но голова Горгоны не в силах прийти на помощь нам издали, как боги. Необходимо, чтобы кто-то принес ее.

9. Триефонт. Но что такое эта Горгона? Мне хочется услышать это от тебя, потому что ты эти вопросы исследовал и притом с превеликим успехом. Я ничего о ней не знаю, за исключением одного лишь имени.

Критий. Девой родилась она, прекрасной и возбуждающей желанья. Но Персей, муж благородного происхождения, прославившийся за свое волшебство, коварно обезглавил Горгону, околдовав колдовскими наговорами. И голова ее служит защитой богов.

Триефонт. Вот прекрасно! Это как-то ускользнуло от меня, что боги в людях нуждаются. Ну, а при жизни что было в Горгоне путного? Была подругой для каждого посетителя кабачка или втихомолку распутничала и сама себя девицей величала?

Критий. Клянусь неведомым богом, чей жертвенник воздвигнут в Афинах, девой она пребыла вплоть до своего обезглавления.

Триефонт. Значит, если девице отрезать голову, то голова эта превращается для людей в пугало? Мне известно, что несчетное число девушек были по суставам розняты

 
На окруженном море острове, Критом зовомом.
 

Эх, кабы знать об этом, милейший Критий, сколько бы я тебе Горгон добыл с Крита! Из тебя бы я в наши дни вновь сделал неодолимого воителя, а поэты и риторы возвеличили бы меня больше, чем Персея, за то, что не одну, а многих Горгон я разыскал.

10. Кстати, раз уж зашла речь о Крите: я вспоминаю, что мне там показывали могилу твоего Зевса и взрастившие мать богов заросли – так и остаются эти кусты вечноцветущими.

Критий. Но ты не узнал ни ее заклинаний, ни таинств?

Триефонт. Если бы заклинания производили такие чудеса, Критий, наверно они могли бы и мертвых воскрешать, возвращая их на милый свет. Но все это – вздор, сказки для детей, росказни суеверных поэтов. Оставь поэтому в покое и эту мать.

11. Критий. Не согласишься ли ты тогда на Геру, супругу и сестру Зевса?

Триефонт. Умолчим о ней за ее распутнейшие связи, оставим ее подвешенной Зевсом за ноги и за руки, и – мимо!

12. Критий. Но кем же в конце концов мне поклясться?

Триефонт.

 
Богом, небесным царем, всевышним, великим, бессмертным,
Сыном отца, духом, от отца исходящим,
Единый в трех, он троичен в одном.
 

Сего почитайте Зевсом! Сей есть истинный бог! Критий. Ты меня считать учишь? Арифметика у тебя вместо клятвы! Да и считаешь ты, как Никомах из Герасы. Не понимаю, что ты говоришь: едино – три, три – едино. Не четверицу ли ты разумеешь Пифагорову или восьмерку и тройную декаду?

Триефонт.

 
…Молчи о смертном, ибо надлежит молчать.
 

Так не станешь мерить следы блохи. Ибо я открою тебе, что такое Все и Кто был прежде всего и каков состав Всего. Я недавно еще испытывал то же самое, что ты сейчас. Но повстречался мне Галилеянин, с плешивым лбом, с длинным носом, восходивший по воздуху до третьего неба и прекрасным вещам там выучившийся, – он водой обновил меня, наставил на блаженный путь по следам праведников и искупил меня из мест нечестия. И я тебя, если ты меня послушаешь, сделаю воистину человеком.

13. Критий. Говори, о многоученейший Триефонт! Я весь в страхе!

Триефонт. Читал ты когда-нибудь сочинение Аристофана-комика "Птицы"?

Критий. Конечно, читал.

Триефонт. Там стоит написанным следующее:

 
Хаос был вначале, да Ночь, да черный Эреб и Тартар огромный,
Неба, Земли и Воздуха не было.
 

Критий. Правильно! А что было потом?

Триефонт. Был свет непреходящий, незримый, непостигаемый, что разрешает тьму. Он разогнал это нестроение единым словом, им изреченным, – так писано у косноязычного, – он землю утвердил на водах, протянул небо, образовал созвездья недвижных звезд и определил бег тем, которых ты чтешь как богов; землю цветами изукрасил, человека из небытия перевел в бытие и он – сущий в небе – взирает на правых и неправых и записывает в книге деяния людей. И всем воздаст в день, им самым предначертанный.

14. Критий. А то, что Мойры напряли каждому, это тоже заносится в те книги?

Триефонт. Напряли? Что?

Критий. Ну, рок.

Триефонт. Расскажи, любезный Критий, о Мойрах, а я послушаю тебя и научусь.

Критий. Не говорит ли Гомер, прославленный поэт:

 
Да. Никому не уйти от того, что назначила Мойра.
 

И о великом Геракле сказано:

 
Даже он, могучий Геракл, не укрылся от рока,
Он, что любезнее всех, был Зевсу, владыке Крониду,
Но укротили его Мойра и гневная Гера.
 

Вся жизнь человека, все ее превратности определены роком:

 
…Тогда он узнает,
Что на прялке Судьбы ему выпряли грозные пряхи
В час, когда милая мать его на свет породила.
 

И скитанья в чужих краях от Судьбы проистекают: