Текст книги "Лукиан Самосатский. Сочинения"

Автор книги: Лукиан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 81 страниц)

"Наисправедливейшее изволил слово вымолвить человек этот, граждане судьи! Вполне положитесь на слова его, славою большею облекающие лицезрение, нежели слух: ибо уху случается чаще лгать, нежели глазу".

Слышите слово свидетеля, отдающего первенство зрению? Так и должно быть. Ибо "молви крылатое слово", и оно, едва лишь возникнув, тотчас улетает, уносится прочь, наслаждение же тем, что открывается взорам, непреходяще и всегда неизменно и всецело увлекает зрителя.

21. Итак, не опасный ли противник для говорящего – дом столь прекрасный и привлекающий взоры? А между тем наиболее важного я еще не сказал: ведь даже сами вы, судьи, во время наших речей оглядывали потолок и стенам дивились, и роспись их рассматривали, то к одной обращаясь, то к другой. И все же вы ничуть не стыдитесь: ибо простительно и свойственно человеку то, чту случилось с вами, в особенности когда столь прекрасно и многообразно содержание картин. Да, мастерство и тщательность их выполнения и то, о чем повествуют они, сочетав старину с назиданием, поистине увлекательны и требуют образованного зрителя. И чтобы вы не ушли совсем в их созерцание, покинув нас, – вот я, насколько смогу, опишу вам все словами. Ибо, полагаю, приятно будет вам послушать о том, взирая на что вы испытываете восхищение. Может быть, и меня вместе с этим вы за это похвалите и противнику моему предпочтете, поскольку и я представил вам и удвоил словами источник радости. Трудность же того, на чту я дерзаю, вы видите сами: без красок и очертаний, вне пространства сложить такие картины, – ибо бедна средствами живопись слов.

22. Итак, направо от входа – Аргос и Эфиопия сочетались в возвышенном мифе: Персей убивает морское чудовище и освобождает Андромеду, которую он вскоре сделает своей супругой и уведет с собою. Этим изображением дополняется другое – крылатое нападение Персея на Горгон. На небольшом пространстве мастер выразил многое: застенчивость девы и страх ее; она смотрит сверху, из расщелины скалы, на битву, на внушенное любовью дерзновение юноши и на непобедимое с виду чудовище, а оно приближается, ощетинив чешуйчатый хребет и надвое разделив свою пасть. Персей левой рукой выставляет вперед голову Горгоны, а правой устремляет меч, и часть чудовища при виде Медузы уже стала камнем, другая еще остается живой и принимает на себя удары кривого меча.

23. Рядом с этой картиной показано другое действие, представляющее торжество справедливости и заимствованное, я думаю, художником у Еврипида или Софокла, так как оба они описали ту же картину. Два юноши, два друга – Пилад, фокидец, и Орест, слывущий уже умершим, проникают тайно во дворец и умерщвляют Эгисфа; Клитемнестра уже убита и полуобнаженная распростерта на ложе, а вся челядь поражена содеянным, – одни будто кричат, другие ищут глазами, куда бы им убежать. Достоин уважения замысел художника, который лишь мимоходом, как уже совершившееся, показал то, что было нечестивого в этом поступке, и остановился в своей работе на том мгновении, когда юноши убивают соблазнителя.

24. Далее изображен прекрасный бог и цветущий юноша – род любовной игры: Бранх, сидя на камне, держит в поднятой руке зайца и поддразнивает собаку; она, кажется, прыгает вверх, стараясь схватить приманку, а Аполлон стоит рядом и улыбается, любуясь одновременно и играющим мальчиком, и терпящей искушение собакой.

25. За ними – снова Персей, совершающий свой знаменитый подвиг, еще до убийства морского чудовища, – Медуза с отрубленной головой, Афина, прикрывающая Персея, и сам Персей, который уже свершил свой дерзкий замысел, но еще не глядит на содеянное, а смотрит лишь на отражение Горгоны в своем щите, ибо знает, каким наказанием грозит подлинный вид Медузы.

26. Вдоль средней стены, перед входом, высоко устроен ковчежец Афины. Изображение богини – из белого камня, вид – не воинственности, но такой, какой должна иметь богиня войны, принося мир.

27. Затем, после этой Афины, – другая, на этот раз не из камня, но исполненная живописью: Гефест преследует ее, охваченный любовью, а она убегает, и из этого преследования рождается Эрихтоний.

28. За этой картиной следует изображение другого древнего мифа: Орион, сам слепой, несет на плечах Кидалиона, который указывает несущему его путь к свету.

29. Появившийся Гелиос исцеляет слепоту, а Гефест с Лемноса наблюдает за происходящим.

30. Еще далее – Одиссей, прикинувшийся безумным, когда приходилось ему, против воли, выступать в поход вместе с Атридами: послы уже прибыли, чтобы передать ему приглашение; вся обстановка отвечает игре, которую ведет Одиссей: повозка и нелепая упряжка животных, мнимое непонимание Одиссеем того, что делается вокруг. Однако уличается он своим порождением: Паламед, сын Навплия, уразумевший происходящее, схватив Телемаха, грозит убить его обнаженным мечом и на притворное безумие отвечает притворным гневом. Одиссей, в страхе за сына, вдруг выздоравливает, в нем сказывается отец, и игра прекращается.

31. Последней изображена Медея, сжигаемая ревностью. Из-под опущенных век она наблюдает за своими детьми, замышляя ужасное: она уже держит в руках меч, а оба несчастные мальчика сидят и смеются, совсем не подозревая того, что должно совершиться, хотя и видят меч в руках матери.

32. Итак, граждане судьи, неужели не видите вы, до какой степени это все отвлекает слушателя и к зрелищу его обращает, в одиночестве оставляя оратора? Я привел свои рассуждения не для того, чтобы вы признали моего противника самонадеянным и дерзким, – так как он добровольно принял на себя столь великие трудности, – не для того говорил, чтобы вы прониклись к нему презрением и недоброжелательством и оставили его один на один с его речами. Нет, я хочу, чтобы вы еще сильнее поддержали его в борьбе и, по возможности, опустив веки, выслушали слова его, приняв во внимание трудности дела. Ибо только при этом условии, если он найдет в вас не судей, а помощников, ему удастся избежать обвинения в том, что он вовсе недостоин роскоши этого дома. И если я говорю все это в пользу моего противника, – не удивляйтесь: ибо любовь к дому побуждает меня всякому, говорящему в его стенах, кто бы он ни был, желать прославиться.

ЗЕВКСИС, ИЛИ АНТИОХ

Перевод Н. П. Баранова

1. Недавно, когда я возвращался домой после произнесенной перед вами речи, подошли ко мне многие из слышавших меня, – я полагаю, ничто не мешает и об этом рассказать вам, ибо мы уже стали друзьями, – так вот, они подошли ко мне, начали жать мне руки и, казалось, были в полном восторге. Проводив меня на большое расстояние, они наперебой во всеуслышание хвалили меня, до того, что я даже покраснел, боясь, как бы не остаться мне далеко позади тех похвал, которых был удостоен. Главным в моих произведениях, чту отмечали они все в один голос, было, по их мнению, обилие новых, необычных мыслей. Но лучше будет привести точно самые их изречения: "О, какая новизна!", "Геракл! Что за неожиданные обороты мысли!", "Изобретательнейший человек!", "Никогда никто не придумывал, не высказывал столько свежего, неслыханного!" И много такого говорили они, очевидно, обвороженные слышанным. В самом деле: какие основания могли быть у них лгать и льстить подобным образом перед человеком заезжим и в других отношениях не слишком-то заслуживающим особого внимания с их стороны?

2. Однако меня, надо признаться, немало огорчали их похвалы, и, когда наконец они ушли и я остался наедине с собой, я начал раздумывать о следующем: так, значит, единственная прелесть моих сочинений в том, что они – необычны и не идут избитыми путями? А прекрасный язык, в выборе и сочетаниях слов следующий древним образцам? Ум, острый и проницательный? Аттическое изящество? Стройность? Печать искусства, лежащая на всем? От этого всего, очевидно, я остаюсь далек в моих сочинениях. Иначе не стали бы они, обходя молчанием все эти достоинства, хвалить только новизну и необычность выбранного мною предмета. А я-то льстил себя напрасной надеждой, когда, вскакивая с мест, они выражали свое одобрение, что, может быть, конечно, и новизна побуждает их к этому, – ибо прав Гомер, говоря, что новая песня радует слушателей, – но не до такой уж степени, не всецело, считал я нужным приписывать это одной только новизне. Нет, я рассматривал ее лишь как нечто добавочное, увеличивающее красоту целого и частично содействующее полному успеху его; по существу же, думал я, похвалы и славословия слушателей вызваны теми достоинствами, о которых я говорил. Я испытывал поэтому чрезвычайный подъем, и подвергался опасности поверить словам их, будто я один-единственный среди эллинов, и другому в том же роде. Но, по пословице, золото мое оказалось углями, и я вижу, что они хвалили меня почти так же, как хвалят какого-нибудь чудодея на рынке.

3. Итак, я намерен рассказать вам об одном случае с художником. Знаменитый Зевксис, ставший величайшим из художников, никогда, за исключением очень немногих случаев, не писал таких простых и обыкновенных вещей, как герои, боги, войны, – но всегда пробовал свои силы в создании нового и, замыслив что-нибудь неслыханное, необычайное, на нем показывал безупречность своего мастерства. Среди других смелых созданий Зевксиса имеется картина, изображающая женщину-гиппокентавра, которая заботливо кормит грудью двух детенышей-близнецов, маленьких гиппокен– тавров. Копия этой картины находится ныне в Афинах, и по тонкости передачи её можно спутать лишь с ней самой. А сам подлинник, как говорят, римский военачальник Сулла вместе с другими произведениями искусства отправил в Италию. Затем около мыса Малеи, кажется, корабль затонул, и все они погибли, в том числе и эта картина. Однако по крайней мере картину с картины я видел и, в свою очередь, покажу ее вам, насколько смогу, при помощи слова; хотя, бог свидетель, я совсем не живописец, – я помню картину очень хорошо, так как видел ее недавно у одного из афинских художников. И то сверхизумление, которое я испытал тогда перед искусством мастера, может быть, явится моим союзником и посодействует сейчас более точному воспроизведению.

4. На цветущей лужайке изображена сама кентавриха. Лошадиной частью тела она целиком лежит на земле, вытянув назад задние ноги; вся же человеческая, женская половина ее легко приподнята и, словно пробудившись, опирается на локоть. Передние ноги, однако, у нее не вытянуты, как у лошади, лежащей на боку, но одна согнута, с копытом, отведенным назад, как будто животное опустилось на колени; другая, напротив, выпрямляется, упирается копытом в землю, как делают лошади, когда пытаются вскочить. Одного из детенышей она держит, подняв на руках, и кормит по-человечески, давая ему женскую грудь; другой, как жеребенок, припал к лошадиным сосцам. Повыше, словно стоящий на страже, изображен гиппокентавр, – без сомнения, муж той, что кормит обоих малюток; он выглядывает, смеясь, скрытый до половины своего лошадиного тела, и в правой руке держит, подняв над собою, молодого львенка, как будто шутя хочет попугать малышей.5. Что касается остальных достоинств этой картины, то хотя некоторые и ускользают от нас, непосвященных, но все же я могу сказать, что они во всей полноте обнаруживают силу искусства: безукоризненно правильный рисунок; краски, составленные с полной естественностью и в меру наложенные; надлежащее распределение тени; умелая передача величины; равновесие и соразмерность частей и целого, – однако пусть хвалят их мастера живописи, которым подобает знать толк в таких вещах. Мне же показалось у Зевксиса достойным особенной похвалы то, что в одном и том же произведении он с разных сторон с избытком выказал свое мастерство. Кентавра-мужа он сделал всячески страшным и совершенно диким: с развевающейся гривой, почти сплошь волосатый, не только в лошадиной, но и в другой, человеческой половине, с очень сильно приподнятыми плечами, он, хотя и улыбается, смотрит вполне по-звериному, и в его взгляде есть что-то крутое и дикое.

6. Таков сам кентавр. Подруга же его как лошадь представляет красивейшую кобылицу, каких особенно много в Фессалии, еще не укрощенных и не знающих седока; верхней же половиной это – женщина красоты совершенной, за исключением ушей: только они у нее несколько напоминают сатира. И это смешение, эта сложенность двух тел, соединяющая и связывающая женское с конским, мягкий, не сразу совершающийся переход и постепенно подготовляемое превращение одного в другое – совершенно незаметны для глаза. А детеныши в самой ребячливости своей все-таки дики и, несмотря на нежный возраст, уже страшны; и как изумительно показалось мне то, что они оба очень по-детски глядят вверх, на львенка, и, застигнутые во время еды, продолжают сосать, прижимаясь к телу матери!

7. Выставив эту картину, сам Зевксис думал поразить зрителей мастерством выполнения, – и действительно, они сейчас же подняли крик. Да и что было делать им, когда их взорам предстало это прекраснейшее произведение? Но хвалили они все главным образом то самое, за что недавно хвалили меня мои слушатели: необычайность замысла и содержание картины, новое и предшественникам не известное. Зевксис заметил, что зрителей занимает лишь самое изображение, своей новизной, и отвлекает их внимание от мастерства, так что второстепенным чем-то считают они безукоризненность выполнения. "А ну-ка, Микион, – сказал он, обращаясь к ученику, – пора: забери эту картину, взвали ее на плечи и снеси домой. Потому что эти люди хвалят грязь, которая пристала к моему произведению, а до того, к чему она пристала, хорошо ли оно, отвечает ли требованиям искусства, – им очень мало дела. Новизна того, о чем повествует картина, находит у них большую честь, нежели мастерство работы".

8. Так сказал Зевксис, рассердившись, может быть, несколько больше, чем следовало.

И с Антиохом, прозванным Спасителем, случилось, говорят, тоже нечто подобное в битве против галатов. Если угодно, и про это я расскажу, как все это случилось.

Зная, что галаты храбры, видя, что силы их весьма многочисленны, что фаланга плотно и крепко сдвинута, что в первом ряду, выставив щиты, идут галатские воины в медных панцирях, а далее в глубину в двадцать четыре ряда построены гоплиты, что на каждом крыле разместилась конница численностью до двадцати тысяч, а из середины строя готовы вырваться восемьдесят вооруженных косами колесниц и, сверх того, вдвое большее число колесниц с парной упряжкой, – видя все это, он питал самые плохие надежды на благоприятный исход битвы, считая, что силы неприятеля для него неодолимы. Ибо, в короткий срок собрав свое войско, небольшое, не соответствовавшее значительности этого похода, он пришел, ведя с собою совсем немного людей, и то большей частью легко вооруженных и стрелков: легкая пехота составляла свыше половины войска. Поэтому он решил начать переговоры о мире и искать каких-нибудь путей к благоприятной развязке войны.

9. Но бывший при этом родосец Теодот, муж доблестный и в военном деле искусный, убеждал его не отчаиваться. Дело в том, что у Антиоха было еще шестнадцать слонов. Их Теодот велел держать до поры до времени спрятанными сколь возможно лучше, чтобы они не были видны, возвышаясь над войском. Когда же трубач подаст сигнал и нужно будет схватиться с врагом, перейдя в рукопашную, когда; неприятельская конница помчится вперед, когда галаты разомкнут фалангу и, расступившись, выпустят на врага колесницы, – вот тогда по четыре слона на каждом крыле должно двинуть навстречу всадникам, а восемь выпустить против тяжелых и легких колесниц. "Если это осуществится, – говорил Теодот, – то кони врагов испугаются и, кинувшись прочь, обрушатся на них самих". Так и случилось.

10. Ни сами галаты, ни кони их никогда раньше не видали слонов и были приведены неожиданным зрелищем в величайшее смятение. Еще задолго до приближения животных, услышав только их похрюкивание и увидев бивни, отчетливо сверкавшие на совершенно черном теле, и высоко в воздух поднятые хоботы, будто готовые схватить врага, галаты, не сойдясь даже на расстояние пущенной стрелы, обратили тыл и бросились бежать в полном беспорядке. Пешие в давке пронзали друг друга копьями и гибли под копытами конницы, ворвавшейся, не разбирая пути, в их ряды; колесницы тоже повернулись обратно на своих, и немало пролилось крови, когда пролетали они сквозь толпу, и, по слову Гомера, "звеня, уносилися дальше". Не выдержавшие вида слонов кони, раз перестав слушаться поводьев, сбрасывали возниц и "с грохотом мчали вперед колесницы пустые", а косы, не щадя друзей, рассекали и губили всякого, кто попадался на пути, – попадались же многие при замешательстве столь великом. А следом за ними двигались на подмогу слоны, топча встречных, вскидывая хоботами на воздух или хватая и распарывая бивнями. Так, в конце концов, эти животные вырвали у неприятеля победу и передали ее Антиоху.

11. Галаты частью погибли в этом великом кровопролитии, частью были захвачены живыми, за исключением очень немногих, которые успели скрыться в горы. А македоняне, бывшие с Антиохом, запели пэан и, сбежавшись со всех сторон, возложили на царя победный венок, провозглашая его победителем. Но Антиох, как передают, даже заплакал и сказал: "Да будет нам стыдно, воины: только этим шестнадцати животным мы обязаны нашим спасением, – если бы невиданное зрелище не поразило врагов, что мы с вами могли бы против них сделать?" И потом на победном памятнике он велел вырезать только изображение слона и ничего более.

12. Так вот, пора и мне призадуматься, не происходит ли со мною того же, что с Антиохом. Может быть, все прочее не годится для битвы и только разные смены и невиданные страшилища производят впечатление на зрителей да чудодейство, ничего не стоящее? Во всяком случае, именно это они единогласно расхваливают. А все, на что я полагался, как раз не очень у них в чести. Вот то, что на картине изображен гиппокентавр женского пола, – только это одно и ошеломляет их и кажется им – таково оно, впрочем, и есть – новым и необычайным. Ну, а вся остальная работа Зевксиса неужели была напрасной? Нет, не напрасной: ибо вы, люди, искушенные в живописи, – вы все рассматриваете со стороны мастерства. Только бы удалось показать вещи, достойные собравшихся зрителей!

СКИФ, ИЛИ ДРУГ НА ЧУЖБИНЕ

Перевод Н. П. Баранова

1. Не Анахарсис пришел первым из Скифии в Афины, стремясь страстно к эллинскому образованию, но раньше его так поступил Токсарид, мудрый и чтивший красоту человек, нравы и обычаи жаждавший узнать наилучшие. На родине Токсарид не принадлежал к царскому роду «Шапошников» в войлочных шапках, но был простым скифом, одним из многих тех, что зовутся у них «восьминогими», то есть владельцами двух волов и кибитки. Этот Токсарид потом даже не вернулся обратно в Скифию, но так в Афинах и умер, а немного времени спустя и героем признан был, и заклания совершают афиняне в его честь, как «врача-чужеземца»: такое имя приобрел он, ставши героем. За что был занесен в списки героев и признан одним из Асклепиадов, – об этом, может быть, не худо будет вам рассказать, чтобы вы узнали, что не только у скифов есть обычай превращать людей в бессмертных и посылать их к Замолксису, но что афинянам также разрешается превращать скифов в богов в самой Элладе.

2. Во время великой чумы жене Архитела, члена Ареопага, показалось, будто предстал ей некий скиф и велел сказать афинянам, что они освободятся от владеющей ими чумы, если обильно оросят узкие улицы города вином. Это средство, несколько раз примененное, – ибо афиняне не оставили услышанное без внимания, – прекратило надолго приступы чумы; потому ли, что вино своим запахом уничтожило какие-то зловредные испарения, или потому, что герой Токсарид, будучи сведущ во врачевании, знал еще что-то иное, почему и дал свой совет. Мзда за исцеление еще и поныне ему выплачивается в виде белого коня, которого приносят в жертву на той могиле, откуда, по показанию Демайнеты, появился герой, чтобы дать упомянутый совет относительно вина. Так и оказалось, что здесь похоронен Токсарид, обнаруживаемый надписью, хотя она не вся явственно сохранилась, а в особенности тем, что на плите вырезан был мужчина-скиф, в левой руке держащий натянутый лук, а в правой, по-видимому, книгу. Еще и сейчас можно видеть больше половины этого изображения, а лук и книгу целиком; верхняя же часть плиты и лицо мужчины уже разрушены, вероятно, временем. Неподалеку от Дипилонских ворот, по левую руку, если идти в Академию, находится невысокий холм и плита, лежащая на земле; несмотря на это она постоянно увенчивается венками. Говорят также, что несколько больных лихорадкой уже получили от Токсарида исцеление, и в этом, свидетель Зевс, ничего нет невероятного, раз некогда герой уврачевал целый город.

3. Однако вспомнил-то я о Токсариде, собственно, по следующей причине. Еще при жизни Токсарида Анахарсис, только что сошедший на берег, поднимался из Пирея в город. Как человек приезжий, и притом варвар, Анахарсис, конечно, на первых порах испытывал немалое смятение мыслей, ничего не понимая, робея при всяком шуме, не зная, чту с собою делать, так как он замечал, что возбуждает в проходящих смех своей одеждой; скиф не встречал никого, кто понимал бы его язык, и вообще уже раскаивался в своем путешествии и имел твердое намерение, лишь взглянув на Афины, тотчас же начать осторожное отступление, сесть на корабль и плыть обратно к Босфору, откуда ему уже недальний путь домой, в Скифию. В таком положении находился Анахарсис, и вдруг уже в «горшечной» части города встречается ему, поистине точно какое-нибудь доброе божество, этот самый Токсарид. Сначала одежда привлекла внимание Токсарида своим отечественным покроем; затем, конечно, без труда должен был он узнать и самого Анахарсиса, поскольку тот был знатнейшего рода и находился среди важнейших из скифов. Но как было Анахарсису признать соплеменника в этом человеке, одетом по-эллински, с выбритым подбородком, без пояса и железного меча, со свободно льющейся греческой речью, в этом одном из чистокровных уроженцев самой Аттики? До такой степени Токсарида переделало время!

4. Но Токсарид обратился по-скифски к Анахарсису и сказал:

– Не Анахарсис ли ты будешь случайно, сын Давкета?

Заплакал Анахарсис от радости, что встретил наконец кого-то говорящего на родном языке, да еще знающего, кем он был у себя в Скифии, и спросил:

– А ты откуда знаешь меня, незнакомец?

– Я и сам, – отвечал тот, – оттуда, из ваших краев; Токсарид я по имени. Я не из знатных, чтобы тем самым я стал тебе известен.

– Так уж не тот ли ты Токсарид, – спросил Анахарсис, – о котором я слышал? Говорили, что какой-то Токсарид из любви к Греции, бросив жену в Скифии и маленьких детей, уехал в Афины и теперь проживает здесь, уважаемый самыми знатными гражданами.

– Я самый, – ответил Токсарид, – если еще говорят иногда у вас обо мне.

– Так знай же, – сказал тогда Анахарсис, – что я сделался твоим учеником и соперником в любви к возлюбленной трбою Греции и в желании увидеть ее. С этой именно целью я и отправился в далекий путь. И вот я здесь, перед тобой, испытав многое множество опасностей от живущих по дороге племен. Если бы я не встретился с тобой, уже я решил еще до заката солнца снова вернуться обратно на корабль: до такой степени смутила меня новизна и непонятность всего, что я вижу. Заклинаю тебя Мечом и Замолксисом, богами отцов наших, прими меня, Токсарид, на чужбине, проводи и покажи все самое прекрасное в Афинах, а потом и в остальной Греции, расскажи про законы, что мудрее всех, и про людей, что лучше всех, и объясни обычаи их и празднества всенародные, и жизнь и строй государственный – все, ради чего и ты, и я вслед за тобою совершили такой длинный путь. Не допусти, чтоб, не ознакомившись с ними, я вернулся обратно.

5. – Слова твои, – сказал Токсарид, – отнюдь не слова влюбленного, который доходит до самых дверей и, повернувшись, удаляется. Впрочем, не робей! Тебе не надо уезжать, как ты говоришь, и не легко, пожалуй, выпустит тебя этот город: не так уж мало имеет он очарований для человека приезжего. Город овладеет тобою так сильно, что ни о жене, ни о детях, если они есть у тебя, ты больше не вспомнишь. А как тебе в наикратчайший срок увидеть самый город афинян и тем более всю Грецию и то, что есть у греков прекрасного, этому научу тебя я. Есть здесь мудрый муж, местный уроженец, правда, но путешествовавший очень много и в Азии, и в Египте, и с лучшими людьми водивший знакомство. Но в остальном человек этот не похож на богача. Напротив, он настоящий бедняк. Ты сам увидишь старика и до чего он просто одет. Впрочем, за мудрость и прочие добродетели его очень уважают, так что даже прибегают к нему как к законодателю в вопросах о государственном устройстве и считают достойным жить по его указаниям. Если ты приобретешь его дружбу и поймешь, что он за человек, – можешь быть уверен: в нем ты будешь обладать всей Грецией, а главное – узнаешь, что есть в ней хорошего. Поэтому не знаю большего блага, которым я мог бы тебя порадовать, как устроив тебе встречу со стариком.

6. – Так не будем медлить, Токсарид, – сказал Анахарсис, – бери меня и веди к нему. Одного только я боюсь: не оказался бы он недоступным и не счел бы твои хлопоты о моих делах излишними.

– Замолчи! – возразил Токсарид. – Я уверен, что доставлю старику величайшую радость, дав повод сделать добро заезжему человеку. Следуй за мной: увидишь сам, какова богобоязненность этого человека перед Зевсом Гостеприимцем, да и вообще какова кротость и добросердечие. Да чего еще лучше: вот и он сам, по милости судьбы, подходит к нам, погруженный в раздумье, рассуждая сам с собою. – И вслед за этим, приветствуя Солона, Токсарид сказал ему: – Я встречаю тебя великолепным подарком: привожу к тебе чужеземца, который нуждается в дружбе.

7. Он – скиф, из нашей знати, подобный вашим евпатридам, но, несмотря на это, оставил все, чем обладал на родине, и прибыл сюда, желая быть среди вас и видеть все лучшее, что есть в Элладе. И вот я изобрел для него один самый хороший и легкий путь к тому, чтобы и самому узнать все, и стать известным лучшим гражданам: это – познакомить приезжего с тобою. И, если только я знаю Солона, ты исполнишь это, ты окажешь иноземцу покровительство на чужой стороне и сделаешь из него подлинного гражданина Эллады. Как я только что тебе говорил, Анахарсис, ты все уже видел, узрев Солона: пред тобой Афины, пред тобой Эллада. Ты больше не чужой здесь, все тебя знают, все тебя любят. Так велико влияние этого старца. В общении с ним ты забудешь все, что оставил в Скифии. Ты получил награду за трудности пути, достиг цели, к которой влекла тебя любовь: вот перед тобою строгий образец эллинства, пробный камень аттической философии. Итак, знай: ты счастливейший человек – ты будешь с Солоном, ты будешь пользоваться его дружбой.

8. Долго было бы рассказывать, как обрадовался Солон этому подарку, и что сказал, и как в дальнейшем пребывали они вместе: один – я разумею Солона – наставляя и поучая лучшему и делая Анахарсиса другом для всех, и сводя его с лучшими эллинами, и всеми способами заботясь, чтобы как можно приятнее проводил скиф время в Элладе; другой – поражаясь мудрости Солона и, по доброй воле, ни на шаг не отходя от него. Как обещал Токсарид, в одном человеке – Солоне – Анахарсис все узнал в короткое время и всем стал известен через него и уважаем всеми. "Солон хвалит" – немало значило, но и в похвале люди полагались на него как на законодателя и любили тех, кого Солон объявлял достойными, и верили, что эти люди – лучшие. Наконец, Анахарсис, включенный в число граждан, единственный из варваров был посвящен в мистерии, если следует доверять Теоксену, который об этом рассказывает. И я думаю, Анахарсис так и не вернулся бы в Скифию, если бы не умер Солон.

9. Не думаете ли вы, однако, что пора уже привести мои слова к цели, чтобы не остался рассказ без головы и не ходил вокруг да около? Пора, наконец, вам узнать, чего ради Анахарсис из Скифии вместе с Токсаридом прибыли сейчас в моем повествовании в Македонию вместе с старцем Солоном из Афин. Итак, я заявляю, что со мною самим случилось почти то же, что и с Анахарсисом. Но, ради Харит, не гневайтесь на меня за уподобление, за то, что сравнил я себя с человеком царского рода. Во-первых, и Анахарсис ведь тоже варвар, и никто не сможет сказать, будто мы, сирийцы, хуже скифов. Я совсем не по царственному происхождению сравниваю себя с Анахарсисом, а вот почему: когда я впервые приехал в ваш город, я был сразу поражен, увидев величие и красоту его, множество граждан и, вообще, всю мощь и весь блеск города, – был поражен до того, что долго пребывал в изумлении перед всем этим и не мог надивиться, испытывая то же, что чувствовал тот молодой островитянин перед дворцом Менелая. Да, таким и должно было быть состояние моего духа при виде города, который достиг высшего расцвета и, по слову известного поэта,

 
Благами всеми процвел, коими город цветет…
 

10. Находясь в таком положении, я стал раздумывать: что же мне теперь делать? Выступить перед вами с моими произведениями давно было у меня решено. Ибо перед кем же еще мог бы я выступить, если бы, не произнеся ни слова, миновал такой город, как этот? И я начал – не скрою от вас всей правды – разузнавать, какие здесь граждане считаются влиятельными, к кому обратиться, кого избрать покровителем, чтобы во всех делах можно было воспользоваться его содействием. И вот тут-то не один человек, как Анахарсису, и притом не эллин, – я разумею Токсарида, но многие, лучше сказать – все в один голос, и только в разных выражениях, стали говорить мне: "Чужеземец! Много честных и дельных граждан в нашем городе, и далеко не всюду ты встретишь столько хороших людей, – но в особенности два мужа выдаются у нас своими достоинствами: родовитостью и всеобщим уважением они далеко превосходят прочих, а по образованию и по силе речей их можно сравнить со славным аттическим десятком. Народное расположение к ним граничит с настоящей влюбленностью, и всегда все делается так, как они пожелают: ибо желают они того, что всего лучше для города. Про доброту этих людей и дружелюбие к иностранцам, про их способность, находясь на такой высоте, ни в ком не возбуждать чувства зависти и вызывать лишь сопряженное с любовью почтение, про их приветливость и доступность – ты немного погодя, ознакомившись, сам станешь рассказывать другим.

11. И, что всего удивительнее тебе покажется, оба эти человека одной и той же семьи, сын и отец: что касается отца, то представь себе некоего Солона, Перикла или Аристида; сын же его уже одним своим внешним видом тотчас пленит тебя, так он величествен и прекрасен какою-то особенной, мужественной красотой. Но если он к тому же молвит хоть слово, ты пойдешь за ним, словно уши твои к нему прикованы, столько красоты в том, что сходит с языка этого молодого человека. Весь город с раскрытым ртом слушает его всякий раз, когда тот выступает с речью перед народом. То же самое, говорят, испытывали в старину афиняне перед сыном Клиния, с тою разницей, что им вскоре пришлось раскаяться в любви, какой полюбили они Алкивиада, а этого юношу наш город не только любит, но почитает достойным уважения. И вообще в нем одном – благо народа нашего, и великая для всех граждан польза – в одном этом человеке. И если юноша сам и отец его примут тебя и сделают своим другом – весь город на твоей стороне; им стоит сделать знак рукой, – только знак, – и успех твой вне всяких сомнений".