Текст книги "Шафрановые врата"
Автор книги: Линда Холман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)
Ажулай не нашел Баду.
Глава 35
Я перестала надеяться. Я просто сидела в слегка покачивающемся грузовике, глядя через окно в кромешную тьму.
Я не хотела смотреть на часы, но наконец не выдержала и посмотрела. Прошел почти час.
Снова я закрыла лицо руками, снова зарыдала.
А затем дверь со стороны водителя с грохотом отворилась, Ажулай втолкнул Баду, влез следом за ним и захлопнул дверь.
Я схватила Баду и стала его высвобождать: мальчик был почти весь обмотан чалмой Ажулая – и голова, и туловище. Я освободила его маленькое личико; он смотрел на меня. Песок оставил следы на его щеках.
– Сидония. Я потерялся. Я не держался рукой за машину.
– Знаю, Баду, – отозвалась я, рыдая и покачивая его на руках.
– Я пытался найти ее, – сказал он.
– Я знаю. Но ты теперь в безопасности. Ты в безопасности, – повторила я, – ты снова в машине. – А затем я все же посмотрела поверх его головы на Ажулая, хотя боялась встретиться с ним взглядом. Какой глупой он, должно быть, меня считает и как он рассердился!
Но лицо Ажулая не выражало ничего, кроме изнеможения. Он закрыл глаза и откинул голову на спинку сиденья. Его волосы, ресницы и брови были сейчас не черного цвета, а какого-то грязно-красного. В ноздрях тоже было полно пыли.
– Ты... ты в порядке, Ажулай? – спросила я, заикаясь от слез.
– Дай ему воды, – сказал он.
Я усадила Баду так, чтобы могла дотянуться до заднего сиденья и достать флягу с водой. Сняв пробку, я поднесла флягу ко рту Баду. Он пил и пил, вода стекала по его подбородку и шее. Когда он напился, я протянула флягу Ажулаю, но его глаза все еще были закрыты. Я подвинулась ближе и приложила флягу к его губам; он начал пить, не открывая глаз.
– Прости, – прошептала я.
Какое-то время он не отвечал.
– Я нашел его недалеко от машины. Но я не мог сразу же вернуться назад – боялся, что пойду не в том направлении. Мы укрылись за небольшим валом, надутым ветром. Я ждал, пока ветер не изменит направление, так чтобы мне удалось разглядеть машину. – Он посмотрел на Баду. – Я сделал тебя немножко Синим Человеком, да?
Баду кивнул, сполз с моих коленей и бросился на шею Ажулаю. Ажулай обнял его.
Через какое-то время Ажулай начал напевать что-то, прижимая Баду к себе одной рукой. Это была спокойная печальная мелодия, похожая на ту, что он играл на флейте – река, —теперь я знала, как она называется.
Я подумала, что он так же держал когда-то своих детей, прижимая их к себе и успокаивая. Отвернувшись, я смотрела на круговерть песка и пыли; возникло такое чувство, что я стала свидетелем чего-то слишком личного.
Через некоторое время он перестал напевать и я снова посмотрела на него. Баду уснул, его голова лежала на груди у Ажулая.
– Скоро утихнет ветер?
– Я не знаю. Но мы проведем ночь здесь. Даже если ветер утихнет, небезопасно вести машину по пистев темноте. Сейчас она почти до средины заметена.
Я кивнула. В грузовике было почти совсем темно, как из-за бури, так и из-за того, что наступил вечер. Ажулай наклонился и достал из-под сиденья свечу и коробку спичек. Он зажег свечу и закрепил ее в маленьком отверстии на приборной панели.
В кабине разлился мягкий свет.
– Ажулай, – сказала я. – Извини. Я не знаю, как...
– Все закончилось хорошо, – перебил меня он. – Он в порядке. Он всего лишь испугался.
– И я тоже, – произнесла я дрожащими губами. – Я не могу передать тебе, как я испугалась.
– Эта земля бывает грозной, – сказал он. – Я знаю все ее уловки, потому что это мой дом. Но я не ожидаю от тех, кто не родился здесь, что они будут знать ее так же хорошо.
Он сказал, что не винит меня, и я была ему благодарна. Я затаила дыхание, а затем протянула ему свою руку.
– Спасибо, – сказала я.
Он посмотрел на мою окрашенную хной руку, затем взял ее в свою и снова посмотрел на меня. Я вспомнила, как он смотрел на меня прошлой ночью, наклонила голову и уставилась на наши соединенные руки, не в состоянии поднять на него глаза. Его большой палец поглаживал мою ладонь, нежно касаясь зажившей раны.
Наконец я подняла голову. Он все еще смотрел на меня. Мерцающий свет свечи подчеркивал его высокие скулы. Мне захотелось прикоснуться к нему. Он придвинулся ко мне, затем посмотрел на Баду.
– Он спит, – прошептала я, не желая, чтобы он останавливался из-за ребенка.
Но Ажулай отодвинулся, и я ощутила глубокое разочарование.
– Может, расскажешь мне какую-нибудь историю, чтобы скоротать время, – тихо сказал он. Его рука еще крепче сжала мою. – Расскажи об Америке. Об одной американской женщине.
Мне стало трудно дышать. Я покачала головой.
– Ты, – сказала я, – сначала ты расскажи мне о себе.
– Мне почти не о чем рассказывать.
– Просто чтобы скоротать время, Ажулай, как ты сказал. Твоя история, а потом моя.
Он погладил Баду по голове другой рукой.
– Когда мне было тринадцать, мсье Дювергер купил меня, чтобы я работал на мать Манон, – сказал он.
Я затаила дыхание.
– Ты был рабом?
– Нет. Я не раб. Я туарег. Ты же знаешь.
– Но... купил тебя?
Он пожал плечами.
– Дети часто уезжают из деревни в город работать. Дети из блидатруженики. Они не жалуются и много не разговаривают.
– Я не вижу разницы.
– Когда-то очень давно сюда привозили рабов из разных частей Африки. С моим отцом мы иногда перевозили на наших караванах соль, иногда золото, янтарь и страусовые перья. Иногда черных рабов из Мали и Мавритании. Но это не то же самое, что молодые марокканцы из деревень. Семье выплачивается определенная сумма, и дети становятся слугами. Им платят немного, и несколько раз в год, если они знают, где находится их семья, они могут навестить ее. Или если кто-нибудь из родных приезжает в город, им разрешается видеться. Когда ребенок-слуга достигает определенного возраста, он может уйти, если хочет. Некоторые так и делали, возвращались в блидили находили другую работу в городе, но некоторые оставались и работали на семью долгие годы. Для некоторых семья, где они жили и работали, становилась роднее их собственной.
Грузовик все еще слегка раскачивался взад-вперед. Взад-вперед. Но сейчас, когда мы с Ажулаем сидели при свете свечи, взявшись за руки, а Баду спал между нами, это действовало успокаивающе.
– Я рассказывал тебе, что мой отец умер, когда мы вели кочевую жизнь, – продолжил он. – В двенадцать лет я был слишком молод, чтобы самому водить караваны через пустыню, и не хотел присоединяться к другой группе кочевников. Я знал, что, будучи мальчиком, не скоро заслужу уважение других мужчин. Поэтому я решил продать наших верблюдов и сказал матери, что буду работать в Марракеше. Она этого не хотела. Но я знал, что она получит за меня хорошую цену, а я таким образом смогу обеспечить ее и сестер. И они будут в безопасности в деревне.
– А разве детей продают французам или марокканцам?
– Да, но французы не очень-то хотят детей кочевников – слишком отличаются наши язык и культура. Но моя жизнь не была плохой, Сидония. Мы много работали в пустыне и блиде,и так же много мы работали в городе. Работа есть работа. Но в городе всегда была еда. В другой моей жизни не всегда так было. Когда верблюды умирали или козы не давали молока, у нас иногда было недостаточно еды.
Я вспомнила мальчика из отеля «Ла Пальмере», который принес апельсиновый сок в мой номер, когда там были Ажулай и Баду, и как дружелюбно он посмотрел на Ажулая. Я вспомнила многих мальчиков постарше и молодых мужчин, которых я видела, работающих на базарах, или тянущих повозки, или несущих тяжелый груз по оживленным улицам медины, или работающих возницами калечево французском квартале. Я предполагала, что они были сыновьями марокканских мужчин, владельцев калечеи торговцев. Теперь я знала, что могло быть иначе. Возможно, их, подобно Ажулаю, продали.
– Итак, как я уже сказал, мсье Дювергер купил меня, чтобы я помогал матери Манон по дому. Он хотел облегчить жизнь Рашиды, поэтому отдал меня ей, и я выполнял всю тяжелую работу. Манон была на год младше меня, и мы стали друзьями. Она была добра ко мне.
– Манон? Манон была добра к тебе?
Ветер начинал стихать.
Световые блики двигались по лицу Ажулая.
– Она научила меня хорошо говорить по-французски. Она научила меня читать и писать. Я не знаю, как научилась она всему этому сама. Она, как дочь арабской женщины, не могла учиться там в школе. Но ты сама говорила, что она умная, – сказал он и замолчал.
На моем лице, должно быть, непроизвольно отразилась неприязнь к ней.
– Продолжай, – сказала я.
– Мы сразу же стали друзьями, а потом это переросло во что-то большее, чем дружба.
Значит, это продолжалось давно, с тех пор как они перестали быть детьми. Они были любовниками так много лет...
– Мы стали как брат и сестра, – продолжал Ажулай, а я издала невнятный звук. Он посмотрел на меня.
– Брат и сестра?
Он кивнул.
– Мы заботились друг о друге. Мы оба были одинокими. Я скучал по своей семье. Она... Я не знаю, по кому скучала она. Но она всегда была одинокой.
– Но... ты имеешь в виду... – Я запнулась.
– Что?
Я облизнула губы.
– Все это время я думала, вернее, предполагала, что ты и Манон... что вы любовники.
Он недоуменно уставился на меня.
– Любовники? Но почему ты так думала?
– А что еще я должна была думать? Как по-другому могла я истолковать ваши отношения? И Манон – я видела, как она ведет себя, когда ты рядом.
– Манон не может сдерживаться. В присутствии любого мужчины она ведет себя одинаково, просто по привычке. Но неужели ты думаешь, что Манон та женщина, которую я мог бы желать? – тихо продолжил он.
Он все еще смотрел на меня, и мне пришлось перевести взгляд на Баду.
Я не ответила, хотя хотела сказать: «Нет, я не хочу думать, что ты испытывал влечение к ней и что она тебе нужна. Мне ненавистна сама мысль, что Манон твоя любовница, что ты связался с такой расчетливой и злой женщиной. Ты лучше ее во всех отношениях».Но я только продолжала молча смотреть на Баду, пытаясь успокоить свое дыхание.
– Я помогал ей в прошлом, потому что мы жили вместе, но сейчас я делаю это из-за этого малыша. Меня с Манон связывает только Баду.
Ажулай отпустил мою руку. Он снял с Баду бабучии прикрыл руками его маленькие ноги.
– Через Манон я познакомился с Этьеном и Гийомом, – продолжал он. – Иногда я сопровождал Манон в дом Дювергеров. Они меня не замечали, так как я для них был всего лишь деревенским мальчиком, выполняющим тяжелую работу для матери Манон. Но я наблюдал за ними и понимал, что они за люди.
Я попыталась представить юного Ажулая в качестве слуги, наблюдающего за тем, как беспечно живут богатые французские мальчики. Я видела его чуть более старшим, чем Баду, с настороженным взглядом и серьезным выражением лица.
И вдруг мне стало стыдно за Этьена, за то, как он относился к Ажулаю, – очевидно, просто игнорировал его. У Этьена было все, а у Ажулая – ничего. И тем не менее... кто сейчас обладал большим?
– Позднее, когда мы все стали старше, – помолчав, вновь заговорил Ажулай, – Манон постоянно говорила об Этьене и Гийоме. Она была зла на них, эти ребята уже не нравились ей, потому что у них было то, чего не было у нее. Она хотела такой жизни, как у них. Когда они уехали в Париж, она просила мсье Дювергера отдать ее в хорошую школу, чтобы она могла изучать искусство. Она рассказывала мне, что умоляла его, но он ответил «нет». Он давал достаточно денег ее матери на содержание дома, на еду, и мне – за помощь по дому, но ничего не давал Манон. Он говорил, что она живет достаточно хорошо и без этого, имеет привилегии. Он говорил ей, что его сыновья занимают главное место в его сердце, а она – второстепенное. Что она должна смириться с этим. Но Манон не могла смириться. Это не ее в характере.
Еще бы!
– Положение Манон ухудшилось, когда ее мать умерла. Мсье Дювергер, подкошенный болезнью, становился все более и более невменяемым. Он больше не давал ей денег и продал дом, который купил для Рашиды. К этому времени Манон была уже молодой женщиной; ей пришлось искать работу. Она стала работать служанкой во французском доме, как ее мать. Она всегда была злой; она была... Я не могу вспомнить французское слово... Она не могла не думать об Этьене и Гийоме, не говорить о них и о том, как несправедливо с ней обошлись. Она вбила это себе в голову.
– Помешалась на этом?
– Да. Она была словно помешанная. Она говорила, что хочет, чтобы сыновья мсье Дювергера страдали так же, как страдает она. Но что она могла сделать? Они почти все время жили в Париже. А однажды летом Гийом вернулся – это тогда он утонул в море возле Эс-Сувейры. Этьен приехал в Марракеш на похороны брата, но пробыл только несколько дней. На следующий год он приехал сюда снова, на похороны своей матери – она внезапно умерла от инфаркта. А еще через год умер мсье Дювергер, и тогда Этьен приезжал домой последний раз. С тех пор прошло около семи лет. Манон ходила на похороны. Там она увидела Этьена.
– А потом?
– С годами Манон становилась все более жестокой и злой. Да, она всегда была недоброй, к тому же, как и сейчас, всегда хотела быть первой. Она всегда была красивой и использовала мужчин благодаря своей красоте.
Я кивнула, легко представив Манон молодой и привлекательной, осознающей, какой силой над мужчинами она обладает. Но я знала, что обида, которую она не выставляла напоказ, сидит глубоко внутри нее.
– Она увидела Этьена на похоронах отца. И что потом? – спросила я.
Некоторое время Ажулай ничего не отвечал.
– Потом Этьен уехал в Америку, – сказал он и снова замолчал. Было слышно только спокойное дыхание Баду. – C'est tout. Вот и все.
Но я знала, что это было не все. Он не все мне рассказал.
– Это тогда Манон сообщила ему, что она его сводная сестра? Не было причины и дальше молчать: ее мать умерла, как и другие близкие Этьена. Рассказала ли она ему это только затем, чтобы сделать ему больно и заставить его думать хуже о своем отце? – Я представила, как Манон злорадно сообщает Этьену о том, что они одной крови.
– Окончание этой истории, то, что имеет отношение к Этьену, у Манон, – твердо произнес Ажулай. – Я не могу рассказать этого.
– Но вы оставались с Манон друзьями все это время, – сказала я.
– Мы расставались на несколько лет. Когда ее мать умерла, Манон стала жить в семье французов, у которых она работала, а я уехал из Марокко.
– Ты уезжал? Куда ты уезжал?
– В разные места. Я был молодым и сильным. Я скопил денег и отдал все своей матери. Сначала я поехал в Алжир, потом в Мавританию и Мали. Когда я был моложе, я любил переезжать с места на место. В сердце я кочевник, – заключил он и улыбнулся.
Я посмотрела на свечу и на ее отражение в лобовом стекле.
– А затем я поехал в Испанию, – сказал он.
– В Испанию? – переспросила я.
Он кивнул.
– Сначала я жил в Малаге, потом в Севилье и, наконец, в Барселоне. Я быстро научился говорить на испанском языке – он не очень отличается от французского. Когда я жил в Барселоне, то часто ездил во Францию. Это было хорошее время! Я так много узнал о мире. И о людях. Я поддерживал связь с другом в Марракеше, передавал ему деньги для матери и сестер. В Испании я заработал больше денег, чем заработал бы в Марокко за много лет. Там хватает работы.
Он мог бы сойти за испанца со своими густыми волнистыми черными волосами, тонким носом, крепкими белыми зубами и темной кожей. Я представила его в европейской одежде.
Теперь я лучше узнала его.
– Как долго ты там жил?
Он долго молчал.
– Я пробыл там пять лет, – сказал он.
– Это большой срок. Тебе когда-нибудь приходила мысль остаться там навсегда?
Он приподнялся и коснулся пальцами пламени свечи.
– Я просидел два года в тюрьме в Барселоне.
Я ничего не сказала.
– Я был упрямым. Однажды я подрался с несколькими мужчинами. Один из них сильно пострадал, – сказал он без эмоций, водя рукой над пламенем. – Я не знаю, как это получилось. Никто из нас не знал – это была ужасная и бессмысленная драка, когда молодые люди теряют над собой контроль. Нас всех посадили в тюрьму за нанесение увечий пострадавшему.
– Два года, – повторила я.
– В тюрьме есть время подумать. Когда я там сидел, я мечтал только о возвращении в Марокко. Я знал, что если доживу и увижу родину, то снова вернусь в пустыню и снова буду водить караваны и жить в шатре. В пустыне жизнь проста, говорил я себе. Я хотел всего лишь этой простой жизни после того, что испытал в тюрьме. Моя мать не знала, что со мной и где я; никто этого не знал. Мне невыносимо было думать, что она считает меня мертвым. Меня мучило чувство вины за мою понапрасну растраченную жизнь, за те два потерянных года.
– И когда тебя выпустили... ты так и сделал?
Он кивнул.
– Сначала я поехал в деревню. Я увидел мать, сестер и их семьи. Потом я вернулся в Сахару, как и обещал себе.
– Но... – продолжила я за него, потому что уловила эту интонацию в его голосе.
– Я вернулся из Испании без денег. Я не мог купить караван верблюдов, а работать под чьим-то началом мне было трудно. Конечно, все было не так, как в детстве, когда был жив отец. Я сильно изменился. После одного долгого неудачного перехода в Тимбукту я вернулся в деревню. Мне нужно было – я хотел – осесть. Я хотел иметь семью, свой дом. Я женился на Илиане, и через три года у нас уже было двое детей. Сын и дочь. – Он смолк, как будто у него пропал голос.
Я ждала.
Он прочистил горло.
– Я любил свою жену и детей, но это было так же, как и когда я пытался начать новую жизнь в пустыне. Меня слишком долго не было дома. Я знал жизнь больших городов и слишком много повидал, странствуя по миру. Я пытался сердцем принять деревенскую жизнь, работал в поле с другими мужчинами, но эта жизнь была не для меня. И дело было не в работе – я могу выполнять любую работу. Дело было в изоляции. Здесь вполне можно жить, и люди здесь дружелюбные, но все это почему-то напоминало мне тюрьму. Для меня эти горы были стенами. Я ничего не видел за ними. Я говорил с Илианой о переезде в Марракеш, о воспитании детей там, но она испугалась и отказалась от этой затеи: она всегда жила в долине Оурика. Я смирился и попытался обеспечить им хорошую жизнь. Так прошло несколько лет. Но потом... – Он снова смолк, потом продолжил: – Потеряв Илиану и детей, я решил, что нет смысла оставаться в деревне. Там больше не было для меня счастья.
Несколько секунд мы сидели молча, слушая почти утихший ветер.
– Я вернулся в Марракеш и нашел работу. Конечно, я разыскал Манон. Она ушла из французской семьи, ее содержали мужчины.
Я могла представить, что он тогда подумал о Манон. Женщины либо выходили замуж, либо они становились содержанками – иными словами, проститутками. Других вариантов не было. И нельзя было назвать иначе такую женщину, как Манон.
– Но она так и не стала счастливой, – продолжил он. – Мы тогда оба были несчастны, но мое счастье проистекало из скорби. И я знал, что скорбь однажды уйдет из моей души, по крайней мере, не будет уже этой постоянной сильной боли.
У меня сжималось сердце от этих слов Ажулая; никогда раньше я не видела у него такого выражения лица. Я понимала, как сильно он страдает, слишком сильно.
– Несчастье Манон отличалось от моего: причиной его была ее злость. Она понимала, что счастье проходит мимо нее, и не знала, как его удержать или завоевать. В самой Манон чего-то не хватало. В ней жило давнее чувство обиды: она якобы не получила того, чего, как она считала, заслуживала. В конце концов это чувство искалечило ее.
Ажулай невольно употребил слово «искалечило»; очевидно, он не подумал о том, что это может задеть меня, заставить задуматься о своей жизни. О своих обидах.
– Но когда у нее появился Баду – чего она не ожидала, а возможно, никогда и не хотела, – я видел, что она изменилась.
– А его отец? Отец Баду?
Он отвернулся от пламени и посмотрел на меня.
– Что – отец?
– Она не нашла счастья с ним?
Ажулай покачал головой.
– Мне казалось, что после рождения Баду Манон отчаялась еще больше. Она уже была не очень молодой, а ее сын рос без отца. Ей трудно быть матерью. Она всегда просто его терпела, но не причиняла ему вреда.
Наблюдая за тем, как спокойно поднимается и опускается грудь спящего Баду, я вспомнила о Фалиде и синяках на ее теле.
– Она не заботится о нем. Иногда он бывает голодным, грязным, – заметила я. Мне не понравилось, что Ажулай защищает Манон и оправдывает ее отношение к Баду.
– Я не думаю, что Манон способна на ту любовь, какая дана женщине от рождения, – любовь к ребенку, – сказал он. – Как я уже говорил, что-то оборвалось внутри нее. Когда я думаю, как мой... – Он запнулся, и я предположила, что он вспомнил о своей жене и детях. Он все еще держал ступни мальчика в своих больших руках, согревая их.
Конечно, Баду заполнил собой лишь часть пустоты, образовавшейся в его душе после потери жены и детей.
Ветер сменил направление; он хитро нашептывал что-то через маленькую щель вверху окна, и вдруг от этого дуновения погасла свеча.
– А теперь ты, – сказал Ажулай.
– Я? – переспросила я. В темноте ничего не было видно.
– Твоя история. Я рассказал тебе свою. Теперь ты рассказывай.
– Но... моя совсем неинтересна, – сказала я. – Особенно по сравнению с твоей...
– Почему ты так думаешь?
– Я прожила... небольшую жизнь.
Послышался шорох, сиденье между нами провалилось, и Баду упал. Мои руки коснулись волос мальчика. Я осторожно положила его голову себе на колени. Я представила, что Ажулай все еще держит его ноги, и это детское тельце было как бы мостом между нами. Я прикрыла Баду одеялом.
– Жизнь не бывает маленькой, – сказал Ажулай тихо. – Жизнь птицы такая же важная, как и жизнь короля. Просто она другая.
А затем я ощутила какое-то движение и скорее почувствовала, чем увидела, лицо Ажулая прямо перед собой. Я протянула руку и ощутила его скулу под своими пальцами, а затем его губы коснулись моих.
Баду зашевелился, и мы отодвинулись друг от друга.
– Расскажи мне свою историю, – прошептал Ажулай из темноты.
Я немного помолчала, а потом заговорила.
Глава 36
Я постепенно просыпалась. Моя шея затекла, оттого что я склонила голову в угол кабины. Я повертела головой, глядя через лобовое стекло. Ветер утих, было уже утро.
Ажулай и Баду согнулись над маленьким костром; черный жестяной чайник стоял на куче горящего хвороста.
Я вышла из машины, осознавая, что между мной и Ажулаем образовалась тесная связь. И дело было не только в нашем поцелуе и поведанных нами друг другу историях наших жизней этой долгой ночью.
– Мы уже позавтракали, – сказал Ажулай, глядя, как я подхожу к костру. – Садись и поешь.
Он говорил как обычно, но то, как он смотрел на меня, сказало мне о многом.
– Ты брал с собой еду? – улыбнувшись, спросила я и неуклюже опустилась на землю – из-за больной ноги.
Ажулай указал на большой камень, на котором лежало одеяло. Я встала и села на него, признательная Ажулаю за заботу.
– Жители Марокко никогда не полагаются на погоду, – сказал он, улыбнувшись мне.
Можно было подумать, что мы обменялись шутками. Я вспомнила, как Мустафа и Азиз загружали провизию в багажник «ситроена». При помощи края своей чалмы Ажулай снял чайник с костра и вылил содержимое в жестяную банку, в которой, как я заметила, были измельченная мята и сахар. Затем, опять при помощи своей чалмы, он поставил банку на землю передо мной.
– Баду, дай Сидонии лепешку, – попросил он.
Баду дал мне кусок толстой лепешки, которую держал на коленях. Я отломила ломоть и окунула его в чай, чтобы размягчить. Я с аппетитом съела его весь, а когда чай достаточно остыл, выпила и его.
Баду играл галькой, собирая камешки в кучу и постукивая ими. Когда он посмотрел на меня, я улыбнулась, допивая свой чай.
– Твоим ногам не жарко, Сидония? – спросил он, и я вспомнила, что Зохра тоже интересовалась этим.
– Бывает жарко, – сказала я.
– Почему ты всегда носишь такие большие ботинки? Почему ты не носишь бабучи?
– Мне приходится. Эта нога, – я прикоснулась к правому колену, – плохо ходит без ботинка. – Я указала на утолщенную подошву. – Мне это необходимо, потому что эта нога короче другой.
Он кивнул, рассматривая ботинок.
– У Брагима, мальчика с нашей улицы, тоже короткая нога. Но он может быстро бегать и отбивать мяч. – Он наклонил голову набок. – Ты похожа на Maman, —сказал он.
– Правда? – Я постаралась, чтобы он не заметил, что его слова обескуражили меня. Манон была женщиной грубой, но красивой.
– Да, – сказал он серьезно. – Ты похожа на Maman. OncleАжулай! – позвал он. – Сидония сейчас похожа на Maman.
Ажулай засыпал костер землей. Он взглянул на меня, но я не могла понять, о чем он думает.
– Идемте. Пора ехать, – сказал он вместо ответа.
Как только Баду вскарабкался в кабину грузовика и Ажулай сел за руль, я положила руку на ручку дверцы со стороны водителя.
– Ажулай, можно я поведу машину? – спросила я.
– Но... ты говорила мне об аварии, в которой пострадал твой отец. Ты сказала...
– Да, все это так, но сегодня я чувствую себя по-другому, – пояснила я. – Сегодня я считаю, что снова могу водить машину.
– Ты простила себя, – сказал он, и я часто заморгала.
Прав ли он? Хотела ли я вести машину – не так бездумно, как тогда на писте,когда я уехала, бросив своих спутников, – но с Ажулаем и Баду в кабине? Да, потому что я больше не чувствовала невыносимого груза того, что случилось в последний раз, когда я ехала с тем, кого любила. Я вспомнила своего отца и впервые не ощутила сильной боли. Возможно, Ажулай прав. Возможно, я обрела покой.
– Вести грузовик – это не то что вести легковой автомобиль, – сказал Ажулай, когда я не ответила. – И как я говорил прошлой ночью, на пистемогут быть заносы после бури. Будет нелегко.
– Возможно. Но я хочу попробовать. Я уверена, ты поможешь мне, если возникнут проблемы. – Я подняла голову и улыбнулась ему.
Он выбрался из кабины и стал рядом со мной.
– Ну что ж. Похоже, меня будет везти через блидамериканская женщина. Ну что ж, – повторил он, то ли немного сомневаясь, то ли не без удовольствия. Затем он ухмыльнулся мне и, наклонив голову, заглянул в кабину. – Я думаю, это будет для тебя бесценный опыт. Как ты считаешь, Баду? Тебе хочется, чтобы Сидония повезла нас? Мы можем сесть сзади и позволить ей потрудиться.
— Oui, – серьезно сказал Баду. – Сидония может потрудиться.
Я села за руль и поставила ноги на педали, а руки положила на баранку. Затем повернула ключ зажигания, а когда мотор завелся, посмотрела на Ажулая и улыбнулась. Он улыбнулся в ответ.
Мы вернулись в Марракеш около полудня и оставили грузовик на стоянке на окраине города. Поездка была довольно трудной, но я справилась. Я только раз съехала с писты,но сразу же выровняла машину, вернулась на узкую дорогу. Я разрешила Баду сигналить в тишине безлюдного блида,и он все время смеялся.
Мы вошли в медину, но вместо того чтобы сразу отвести меня в Шария Сура, Ажулай повел нас другим путем. Когда мы остановились и он достал большой, необычной формы ключ из складок своего синего одеяния, я поняла, что мы пришли к нему домой.
Как только он открыл ключом дверь и толкнул ее, пожилая женщина, которая подавала мне чай в прошлый раз, вышла из внутреннего дворика с тряпкой в руке. Ее кафтан был подоткнут так, чтобы не мешал ей работать. Ажулай заговорил с ней на арабском языке; она кивнула и вошла в дом, одернув полы кафтана, и Ажулай последовал за ней.
Держа Баду за руку, я огляделась, осознавая, что, когда приходила сюда первый раз и расспрашивала Ажулая об Этьене, я плохо рассмотрела дарАжулая. На этот раз я хотела увидеть все. Дворик был довольно милым, он был выложен небольшой плиткой синего и золотого цвета в форме бриллианта. Внешняя стена двора тоже была обложена плиткой. Здесь были другие узоры золотого, зеленого и красного цветов. В маленьких нишах, тоже выложенных плиткой, стояли свечи. Дверной проем был в форме арки, тонкая белая занавеска закрывала его.
Расписные горшки напомнили мне те, что были расставлены в разных углах сада мсье Мажореля; в некоторых огромных горшках росли маленькие деревья, в меньших были посажены цветы и виноградная лоза.
На одной из стен висело длинное зеркало, а на другой – ковер с абстрактным узором. Нежно-коричневые оттенки переходили в шафрановые и золотые.
Только вернувшись из деревни, приткнувшейся на склоне холма, я осознала, насколько отличается жизнь Ажулая здесь, в Марракеше, от той, какой она могла бы быть в долине Оурика.
Баду вытащил свою руку из моей и побежал по двору. Я сняла хики покрывало; в этот момент Ажулай вышел с большим оловянным корытом, наподобие того, какое служанка в Шария Сура использовала для стирки белья. Ажулай наполнил корыто водой из цистерны и сказал Баду что-то по-арабски. Вдруг он остановился.
– Извини, иногда, побывав в блиде,я забываю, что надо говорить на le français[81] .
– Все в порядке. Теперь я уже лучше понимаю арабский. Я поняла, что ты сказал Баду: что он пахнет как маленький щенок и что ему надо принять ванну. Мена учит меня, – пояснила я.
Ажулай наклонился над корытом и вымыл лицо, шею и руки, намылив их большим куском мыла. Он плескал воду на волосы, перебирая их пальцами, а потом закатал рукава и вымыл руки до локтей. Затем он вылил воду из корыта в небольшую яму возле цистерны и снова наполнил его водой.
– Иди, Баду, – позвал он и, сняв с него джеллабу,хлопчатобумажные штаны и бабучи,посадил его в корыто. Он поливал Баду водой, а тот смеялся.
– Вода нагрелась от солнца, – проговорил Ажулай, тканью и мылом смывая с мальчика грязь. – Закрой глаза, Баду, – сказал он, а затем намылил и ополоснул его волосы.
Я обвела взглядом залитый солнцем дворик, выложенный красивой плиткой, и неожиданно мне захотелось прикоснуться ко всему этому. Я развязала шнурки своих ботинок и сняла их. Затем сняла чулки. Плитка была, как я и предполагала, теплой и гладкой. Она была чистой – совсем недавно ее мыла служанка. Я медленно прошлась по двору, зная, что сильно хромаю без своего ботинка, но это меня не смущало. Я ходила, с наслаждением ступая босыми ногами по прекрасной плитке. Я не ходила без обуви с тех пор, как заболела полиомиелитом, но до того я летом часто бегала босиком по двору.
Ажулай и Баду не обращали на меня внимания. Вдруг я увидела свое отражение в большом зеркале. Я увидела себя в полный рост. Солнце и ветер за последние три дня сделали мою кожу еще более темной. Мои волосы, аккуратно заплетенные сестрой Ажулая перед отъездом, от ветра и ночевки в грузовике растрепались и спадали на плечи. Мои глаза, все еще подкрашенные, казались еще больше. Расшитая шаль, которую подарила мать Ажулая, была накинута поверх моего кафтана. Я осмотрела себя от волос до босых ног, только теперь понимая, почему Баду сказал, что я похожа на Манон. Издали я действительно была на нее удивительно похожа. Тот же овал лица, такие же большие темные глаза и вьющиеся волосы. Раньше я не замечала этого.
