Текст книги "Шафрановые врата"
Автор книги: Линда Холман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)
— Bonjour, мадемуазель, – ответил он, протягивая свою маленькую ручку. – Проходите. Маман в доме.
Я посмотрела на его руку, удивившись этому неожиданному жесту. Я взяла его за руку, и мы вместе пошли через двор. Его пальчики были маленькими, но крепкими, сухими и теплыми.
Мы остановились в дверях, и первым, что я ощутила, был сильный, сладкий запах дыма. Я заморгала, пытаясь сориентироваться в темноте после яркого солнечного света.
– Мадемуазель О'Шиа, – строго сказала Манон, – я же предупреждала, чтобы вы не приходили до двух часов. Вы явились слишком рано. Сейчас неподходящее время.
Я не видела ее в темной комнате.
– Мадам Малики, пожалуйста. Я не задержу вас; все, чего я хочу от вас...
– Баду, открой ставни, – прервала она меня; Баду высвободил свою руку и побежал открывать одну из высоких деревянных ставней на окнах, выходящих во двор.
Полоски света пронизали длинную узкую комнату, обставленную по периметру кушетками и несколькими тахтами с верблюжьими шкурами. Посредине комнаты стоял низкий деревянный столик с замысловатой резьбой. На двух противоположных стенах висели высокие зеркала, а также толстый и дорогой на вид ковер с узорами красного, синего и черного цветов. Потолок был высоким, из отполированного дерева. В углу находился камин, холодный и бездействующий в летний зной. Из этой комнаты было видно кухню; я увидела кастрюли, жаровни и раковину с одним краном. В комнате все еще стоял свежий запах побелки.
А затем я увидела их – картины на стенах. Их было по меньшей мере десять – написанные маслом, без рам, разных размеров. Все картины были ярких цветов, но написаны с пренебрежением к мелким деталям, как будто образы создавались на холстах прямо с палитры, без детализации и долгих размышлений. И тем не менее в них ощущалась редкая красота, которая могла быть создана только талантливым от природы человеком.
– Я не ожидала от вас столь опрометчивого поступка, – сказала Манон и сделала глубокий вдох. Она лежала под картинами на кушетке, обтянутой зеленым бархатом, с длинной закрученной трубкой в одной руке. Та была прикреплена к сосуду, похожему на шиешас,который я видела в Танжере. Она выдохнула, и длинная прямая полоска дыма потянулась из ее рта.
Баду отошел от окна и сел рядом с ней.
– Я прошу прощения, мадам Малики, – сказала я. – Но вы, конечно, можете меня понять. Мне нужно хоть что-нибудь узнать об Этьене. Обязательно.
Мое сердце громко стучало, я потирала руки, не в силах скрыть свое нетерпение. Я осмотрела комнату так же, как вчера осмотрела двор, в надежде увидеть что-нибудь, какие-нибудь признаки присутствия Этьена. Но ничего мужского в этой комнате не было: ни бабучейвозле двери, ни джеллабы,брошенной на тюфяки. Кто муж Манон? Я пыталась представить, за каким мужчиной она была замужем.
– Я не могла ждать до условленного времени, поэтому я сейчас здесь. Скажите мне, где я могу его найти. Или... – Я замолчала. – Или хоть что-нибудь, что вы знаете о его местонахождении.
Она отложила трубку с резным мундштуком, и я подошла к ней. Ее лицо имело слабый пепельный оттенок и было бледнее, чем в прошлый раз. На ней был кафтан из зеленого и оранжевого шелка и другая разновидность марокканской накидки – дфина.Она была нежно-зеленой, с разрезами по бокам, через которые можно было видеть низ кафтана. Я никогда не видела марокканскую женщину без хика;хотя я и видела кафтаны, развевающиеся на крючках на базаре, я не представляла, насколько они могут быть красивыми на женской фигуре.
Так как было очевидно, что она не поднимется, я опустилась на кушетку напротив нее. Молча появилась Фалида – я не слышала, как она вошла, – и подложила жесткие, плотно набитые круглые подушки между стеной и моей спиной. Но я пришла сюда не отдыхать; я наклонилась вперед, внимательно глядя на Манон. Картины над ее головой – дикие и динамичные образы – делали комнату живой, более яркой и теплой.
– Пожалуйста, мадемуазель О'Шиа, уходите, – сказала Манон. – Принеси мою сумку, Баду.
Я осталась на месте, а ребенок подбежал к сундуку возле стены и вернулся с украшенной вышивкой тряпичной сумкой. Он отдал ее матери, а сам сел на пол возле нее, скрестив ноги.
Манон пристально посмотрела на меня, но я не двигалась. Тогда она невозмутимо пожала плечами, и я поняла, что одержала победу в этой небольшой битве. Она достала из сумки гребень, зеркало и несколько пузырьков. В полной тишине она медленно расчесала свои длинные блестящие волосы и оставила их распущенными. Она наложила на щеки румяна и накрасила губы. Затем достала из сумки маленький кусочек дерева и потерла им десны. Ее розовые десны стали красновато-коричневыми и скрыли белизну зубов. Она снова порылась в сумке и достала уже знакомый мне деревянный меруд(я видела подобные в магазинах во французском квартале) – в нем находилась краска для век.
Я покусывала щеку. Мне хотелось прикрикнуть на Манон, толкнуть ее, каким-то образом заставить рассказать об Этьене. Но я знала, что ни к чему хорошему это не приведет. Из-за этого она может отказаться отвечать вообще.
Она расскажет мне то, что захочет и когда захочет.
– Моя краска для век особенная, – сказала Манон с меру-домв одной руке и зеркалом в другой. Она подрисовала глаза. – Я делаю ее только по ночам в новолуние. Я использую древесный уголь из корней сгоревшего олеандра. Немного измельченного мускатного ореха и алоэ. А также – самое главное – чуточку желчи верблюда. Но без воздействия луны это не сработает.
Я не стала спрашивать ее, что это значит. Теперь Манон напевала, глядя на себя в зеркало, голос у нее был низким и глубоким.
– «Я сделаю свои глаза, как две луны в темном небе. Мужчины сойдут с ума от желания; один мужчина или много. Все будут желать меня».– Она отвернулась от своего отражения и посмотрела мне прямо в глаза.
Несмотря на то что в комнате было очень тепло, мышцы моей шеи сжались, как если бы я была на сквозняке, но я старалась не дрожать. Я вспомнила рассказы Этьена о марокканских женщинах и их занятиях магией. Он считал все это вздором. Манон все еще смотрела на меня, и от этого мне было не по себе. Это было невероятно: нанеся немного краски на свое лицо, Манон превратилась из хорошенькой, хотя и стареющей женщины в неземную красавицу. Сейчас в ней появилась какая-то чувственность, как у розы, которая начала увядать, но все еще была очень притягательной. Она была как экзотическое творение этой страны. В ней не было ничего, что указывало бы на то, что она сестра Этьена. Единственное, что было в ней французского, так это ее безупречная речь.
– Хоть один мужчина когда-нибудь сходил с ума от желания к вам, мадемуазель О'Шиа? – спросила она с сарказмом.
Я не ответила. Я уже говорила ей, что была невестой Этьена. Неужели она не могла поверить в то, что он хотел меня?
– А ваш муж, мадам Малики? Он на работе? – спросила я отчасти потому, что она раздражала меня, а также потому, что я знала – интуитивно: ей не понравится, что я ее об этом спрашиваю.
Я была права. Лицо Манон снова изменилось, глаза сузились.
– Ваш муж? – повторила я, но теперь Манон не обращала на меня внимания, складывая свою косметику в сумку, а затем подняла голову и вскинула брови, глядя на Баду.
– Ну? – бросила она ему.
– Ты такая красивая, Maman! – сказал он с обычной своей интонацией.
Фалида, все еще стоявшая рядом с кушеткой, на которой я сидела, наклонила голову.
— Très belle, ma dame[63] .
Затем Манон посмотрела на меня с таким же вопросительным выражением лица. Я знала, что она ожидает от меня комплимента. Было ясно, что Манон Малики была женщиной, привыкшей к тому, что ей делают комплименты.
Я ничего не сказала.
Манон быстрым сердитым рывком затянула шнурок на своей сумке и бросила ее на подушку возле себя. Фалида подняла ее и положила в сундук, затем, скрестив ноги, села на пол рядом с Баду. Манон посмотрела на них, затем снова на меня. Она напоминала мне королеву со своей свитой.
– Я не прошу – требую, чтобы вы ушли, – сказала она мне. – Вы можете вернуться через час. И считайте, что вам повезло, что я вообще согласилась встретиться с вами, хотя вы и разозлили меня.
– Мадам Малики, – сказала я раздраженно, – что изменит один час? Вы что, не можете просто...
– Манон?
Мы все повернулись и посмотрели на дверь. Там стоял мужчина; он был таким высоким, что на его чалме остались следы от побелки на потолке. Он был одет в темно-синюю хлопчатобумажную джеллабус желтой вышивкой вокруг шеи. Ярко-синяя чалма была обмотана вокруг его головы, один ее край был закреплен так, что закрывал и нос, и рот. Из-за света позади него я не видела его глаз. В одной руке у него была корзина.
Я сразу же вспомнила мужчину на писте. L'homme bleu[64] .
Баду подбежал к нему, сначала поцеловал руку (арабский жест уважения к старшим), а затем обвил руками его ногу.
— Oncle[65] Ажулай! – воскликнул он.
Дядя? Но Этьен был его дядей. Почему он назвал этого мужчину дядей? Он, должно быть, брат мужа Манон.
Я взглянула на Манон; она кокетливо улыбалась мужчине. И тогда я поняла, почему Манон не хотела, чтобы я была здесь: она ждала этого мужчину.
Это был ее муж? Нет, потому что Баду назвал его дядей и потому что она так смотрела на него: мужа так не приветствуют, но... Я вспомнила свои ощущения, когда Этьен подходил к моим дверям на Юнипер-роуд. Манон смотрела на него, как будто он был ее любовником.
– Ассаламу алейкум, Баду, – сказал мужчина, приветствуя Баду на арабском, тепло улыбаясь ему и поглаживая его волосы.
Он поставил корзину на пол и посмотрел на нас.
Манон, уже не улыбаясь, небрежно сказала:
– Это мадемуазель О'Шиа. Но она сейчас уходит.
Я продолжала сидеть.
Высокий мужчина на секунду задержал на мне взгляд, а затем почтительно склонил голову.
– Добрый день, мадемуазель О'Шиа, – сказал он; его французский был довольно чистым, но с сильным акцентом, и я решила, что его родной язык – арабский.
– Добрый день, мсье... – я запнулась.
– Я Ажулай, мадемуазель, – сказал он просто.
Прежде чем войти в комнату, он снял обувь и, как только перешагнул через порог, сразу же потянул за край своей чалмы, открывая лицо. Затем он размотал ее и оставил висеть на шее. Его голова не была выбрита, как у других арабских мужчин, которых я видела на базаре, и волосы были густыми, волнистыми и очень черными. Теперь он стоял в лучах света, падающих от окна. Его глаза были необычного синего цвета.
Баду ухватился за край его джеллабы,и быстрым, очевидно, привычным движением Ажулай подхватил его на руки. Баду обвил руками шею мужчины.
– Фалида, – сказал Ажулай, – отнеси продукты на кухню и подай на стол.
Девочка взяла тяжелую корзину и потащила через комнату.
– Вы поедите с нами, мадемуазель? – спросил меня Ажулай.
– Нет, – отозвалась Манон. – Она не останется. Она уже уходит. Вы можете вернуться позже, как мы и договорились, – сказала она мне, поднимаясь.
Я тоже поднялась и посмотрела ей в глаза.
– Но, мадам...
– Мы поговорим позже. В два часа.
– Пожалуйста, просто скажите мне, где...
– Нет! – Голос Манон прозвучал громко и властно. – Я сказала: два часа – это значит два часа. – Она обошла стол и потянула меня за рукав. – Идите, мадемуазель. Я требую, чтобы вы покинули мой дом. Вы не понимаете?
– Манон! – остановил ее Ажулай требовательным тоном.
Я посмотрела на него в надежде, что он вмешается. Но не смогла прочесть, что выражало его лицо, а больше он так ничего и не сказал. У меня не оставалось другого выбора, кроме как уйти. Уходя, я услышала его низкий голос – он о чем-то спрашивал, а Манон отвечала на повышенных тонах и спорила с ним. Они говорили на арабском языке. Я ничего не поняла.
Я прошлась по близлежащему переулку, походила взад-вперед по нескольким улицам – так прошел час. Ровно в два часа я вернулась в Шария Зитун и постучала в ворота. Никто не вышел. Я выкрикнула сначала имя Манон, затем Баду. Потом позвала Фалиду.
Но за синими воротами стояла тишина.
Какой у меня был выбор? Я прождала у ворот около часа, прислонившись к стене и переминаясь с ноги на ногу. Во дворе не было слышно ни звука. Я сказала себе, что буду ждать, пока кто-нибудь из них не появится, даже допоздна, когда уже станет темно. Я буду ждать. Но как только начало темнеть и я уловила запах готовящегося мяса, доносящийся с противоположной стороны улицы, я поняла, что силы мои иссякли.
Сильно хромая, я вернулась в отель, чтобы провести там еще одну бессонную ночь, еще одну ночь, которая не приблизит меня к Этьену.
Глава 22
Когда я проснулась на следующее утро, моим первым желанием было бежать в Шария Зитун. Но я чувствовала себя раздавленной после вчерашнего, а еще боялась, что, когда приду туда, меня встретит та же тишина. Что, если Манон куда-то ушла, туда, где я не смогу ее найти, чтобы не говорить со мной об Этьене? Что, если я упустила свой шанс?
Что она скрывает?
Чтобы отвлечься, я решила побродить по французскому кварталу. Я вошла в магазин, где продавались художественные принадлежности, в надежде, что запах краски и прикосновение к кисточке отвлекут меня от навязчивых мыслей. Я вспомнила о картинах на стенах в холле отеля и набросок Мустафы и Азиза, который сделала в писте.
Когда я подошла к Шария Зитун, время приближалось к полудню.
Я настроилась, что снова услышу тишину, но как только я подошла ближе, за воротами послышался голос Баду. Приложив руку к груди и облегченно вздохнув, я постучала, окликнув его по имени. Он открыл дверь.
– Здравствуйте, мадемуазель О'Шиа, – сказал он, улыбаясь мне; похоже, он был рад меня видеть.
Я попыталась улыбнуться ему в ответ, но мои губы не слушались меня.
Ажулай был там – снова или все еще. Он подошел к воротам.
– Мадемуазель О'Шиа! Вы вернулись. – Он улыбался, как и Баду.
– Да. Когда я вернулась вчера, никто не ответил на мой стук и зов.
Он нахмурился.
– Но когда я ушел незадолго до двух часов, Манон сказала, что будет ждать вас.
– Ее не было здесь. Я долго ждала.
– Пожалуйста, присаживайтесь. Манон отдыхает, – сказал он. – Скоро мы будем кушать. Мне бы хотелось, чтобы вы к нам присоединились.
Я закрыла на секунду глаза, не желая слушать эту светскую шараду. А что, если Манон, увидев меня, отнесется ко мне так же, как и вчера?
– Я прошу прощения за вчерашнее поведение Манон. Иногда у нее бывают сильные головные боли.
Я подумала об Этьене.
– Она страдает, и это делает ее... такой, какой вы видели ее вчера. Сегодня вы должны остаться. Марокканцы – люди гостеприимные, мадемуазель. Это для нас оскорбительно – не принимать приглашение.
Я кивнула, садясь на один из пробковых табуретов, на котором мне было не очень удобно сидеть из-за моей ноги. Я вытянула ее перед собой. Как только я села, Ажулай тоже сел – на кушетку, скрестив ноги. Между нами стоял круглый стол. Баду уселся рядом с Ажулем, и, в отличие от Манон, которая никогда не прикасалась к своему сыну, тот обнял мальчика.
L’ homme bleu. И снова я вспомнила мужчину в синем одеянии, встреченного на писте,– он появился ниоткуда и обменял плитку на хлеб. Он поразил меня своим ростом и прямым взглядом, своей медленной походкой, полной достоинства и изящества, и тем, что исчез на пыльной дороге так же таинственно, как и появился.
– Я попрошу Фалиду принести чай, – сказал Ажулай, и я чуть не подпрыгнула, осознав, что смотрю на него. – Мы будем кушать здесь, в доме жарче. – Он поставил Баду на землю и встал. – Баду, пойди и скажи Maman, пусть спускается кушать. Пожалуйста, устраивайтесь поудобнее, – сказал он мне. – Я сейчас вернусь.
Баду быстро поднялся по лестнице, и через пару секунд я услышала слабый звук его голоса наверху. Мне не очень хотелось видеть Манон, выслушивать ее отговорки, но помимо того мне было страшно иметь с ней дело. В ней было что-то жестокое и непонятное; она явно получала удовольствие от того, что заставляла меня умолять ее и ждать. Она даже не пыталась скрыть пренебрежение, с каким относилась к собственному сыну, и я знала, что она жестоко обращается с маленькой девочкой-служанкой.
Почему эта женщина так отличается от Этьена, своего брата?
Ажулай вернулся вместе с Фалидой; он нес таджине —большую круглую глиняную тарелку, накрытую конусовидной крышкой с отверстием наверху для выхода пара. Фалида несла круглый медный поднос с горой плоских лепешек, чайник, три раскрашенных стакана в оловянных подстаканниках и четыре маленькие фарфоровые мисочки с водой и плавающими в ней кусочками лимона.
Она поставила все на круглый стол, потом налила в три стакана чай. Сначала она подала чай Ажулаю, затем мне, а потом побежала в дом. Очевидно, третий стакан предназначался для Манон, предположила я.
– Пожалуйста, пейте, – сказал Ажулай.
Я кивнула и осторожно глотнула – знакомый мятный чай и, как всегда, очень много сахара. Погода была слишком жаркой для такого напитка. Мне очень хотелось выпить просто прохладной воды.
Ажулай ничего не говорил, но казался расслабленным, попивая свой чай. Молчание затянулось; я пыталась придумать, о чем бы поговорить. О чем говорят с Синим Человеком? Я чувствовала себя неловко и дважды прочистила горло, прежде чем заговорить.
– Чем вы занимаетесь в Марракеше? – наконец спросила я.
Он глотнул чаю и ответил:
– Я копаю.
– Копаете? – переспросила я, сомневаясь, правильно ли поняла.
Ажулай кивнул.
– Я копаю и сажаю деревья и цветы. – Он снова отпил чаю, и я посмотрела на его губы.
– А, садовник! Вы работаете на какую-то семью? – спросила я; мне совсем не было до этого дела, просто я была не в состоянии выносить молчание.
– Я работал в садах при многих больших риадах[66] в медине и в некоторых садах и парках в Ла Виль Нувеле. Я и сейчас там работаю.
Я кивнула.
– Я остановилась в Ла Виль Нувель в отеле «Ла Пальмере», – сообщила я без всякой надобности. Мы снова вели бесполезный разговор.
— Bien entendu[67] , – отозвался Ажулай. – Конечно, он очень... он роскошный.
Я кивнула.
– Я работаю в саду у мсье Мажореля, – сказал он. – Но я часто приношу еду для Манон и Баду.
– Однажды я ходила туда, в Сад Мажорель.
Ажулай поставил свой стакан.
– Да. Я видел вас.
– Вы видели меня? – Во мне проснулось любопытство.
– Это было на прошлой неделе. Я работал, когда вы проходили мимо. Я видел, как вы разговаривали с мадам Одет. Она приходит каждый день; она очень грустная женщина.
Теперь мне стало немного неловко. Я тогда не обращала внимания на мужчин, работающих под палящим солнцем.
– Здесь не так много иностранцев сейчас. Они приезжают в более прохладные месяцы, – сказал он, как мне показалось, пояснив таким образом, почему он заметил меня.
Выглядела ли я высокомерной или пренебрежительной, когда медленно прогуливалась по тропинкам сада?
– Он будет великолепным, когда там все закончат, – сказала я, поспешно меняя тему разговора. – И, безусловно, мирным оазисом, как на это надеется мсье Мажорель. Мне всегда нравились сады, – сказала я.
Ажулай наблюдал за мной все так же спокойно, его руки свободно лежали на бедрах. У него были такие синие глаза! Бывают же такие! Почему-то его прямой взгляд, бесстрашный и безмятежный, заставил меня смутиться больше, чем предыдущее молчание.
– У меня есть сад дома. В Америке, – пояснила я. – Я всегда стараюсь найти золотую середину – располагаю растения в определенной последовательности, но все равно учитываю то, как они растут в дикой природе. Что касается цветов, ну, я тоже... – Я замолчала. Я несла невесть что, а ведь просто хотела сказать, что рисую природу. Почему я рассказывала этому мужчине о себе больше, чем кому-либо другому, с тех пор как уехала из Олбани? – Мне очень нравятся растения, – заключила я.
Ажулай кивнул.
– Вам нужно снова посетить Сад Мажорель, – убежденно сказал он. Неожиданно он отвел от меня взгляд. – А, вот и ты! – Он поднялся, глядя на лестницу.
– Почему она здесь? – спросила Манон, нахмурившись.
Баду выглянул из-за нее. Ажулай пошел навстречу Манон, поднялся по ступенькам и протянул ей руку.
– Пойдем. Мы гостеприимные люди, Манон. Когда приходит гость, мы предлагаем ему чай и еду. – Он сказал это снисходительно, как будто для Баду. – Пойдем, – повторил он, беря ее за руку.
Она лишь слегка улыбнулась в ответ. Я увидела, что она снова накрасилась и на этот раз надела другую накидку, из красивого пурпурного и розовато-лилового шелка. На ногах у нее были бордовые атласные тапочки с вышитой виноградной лозой кремового цвета. Волосы, густые и роскошные, спадали с ее плеч. Она спустилась с лестницы, и до меня донеся запах ее духов.
Она была похожа на чудесный цветок, манящий всех подойти полюбоваться им, глубоко вдохнуть аромат и восхититься его красотой.
Я сидела, положив руки на колени, в своем простом кисейном синем платье и тяжелых черных ботинках. Как обычно, мои волосы слегка растрепались. Одна прядь упала на мою щеку и, наверное, скрыла мой шрам.
– Садись сюда, – сказал Ажулай, держа Манон за руку, пока она усаживалась туда, где сидел он, – на кушетку. – Баду, возьми табурет и сядь рядом с мадемуазель О'Шиа, – добавил он, словно это он был хозяином дома.
Я видела, как естественно он ведет себя с Манон: положил подушку ей за спину, чтобы ей было удобнее, нежно нажал на ее плечо, чтобы она прислонилась к ней, взъерошил волосы Баду и погладил его по щечке.
Ажулай был не похож на других марокканских мужчин, которых я видела в Марракеше. На самом деле я не знала, как общаются марокканские мужчины и женщины. Я понимала, что те мужчины и женщины, которых я видела на базарах и улицах, относятся к рабочему классу. Мужчины продавали свои товары; толкали или тянули повозки по улицам; носили на спинах тяжелые мешки; работали водителями такси и управляли калече;пили чай в компании своих товарищей за небольшими столиками прямо на улицах. Они не были знатными людьми и правителями Марокко. И закутанные женщины, делавшие ежедневные покупки, были или женами этих мужчин, сопровождаемые отцом или сыном, или служанками обитательниц гаремов, принадлежащих мужчинам из высшего марокканского общества.
Я не знала, как Ажулай и Манон вписываются в этот мир. У Ажулая был живой открытый взгляд мужчины в расцвете сил, он обладал не только внешней, но и внутренней привлекательностью. Увидев меня, он не проявил ко мне любопытства, ничем не показал, что осуждает меня, тогда как другие марокканцы либо с вожделением смотрели на меня, либо просто игнорировали. Он относился ко мне (и к Манон, как я заметила) явно как относится к женщине европеец. Его французский был почти правильным, а грамматика вообще идеальной.
Манон смотрела на Ажулая страстным взглядом, иначе и не скажешь. Хотя не было сказано ничего такого, я знала, что этот мужчина был ее любовником. Безусловно. В этом не было никаких сомнений.
Значит, у нее уже не было мужа. Я вспомнила, что она сказала, когда вчера подкрашивала глаза, – что мужчины сходят по ней с ума.
На миг я почувствовала разочарование. Разочарование из-за того, что такой мужчина, как Ажулай, связан с такой женщиной, как Манон. Но я также замечала нечто странное: создавалось впечатление, что Манон и Ажулай словно застряли между двух миров. Она казалась настоящей марокканкой, и тем не менее по происхождению она была француженкой. Он был Синим Человеком Сахары, который, будучи садовником, разговаривал и вел себя изысканно.
Я слегка покачала головой, рассердившись из-за того, что меня занимают эти мысли. Меня также раздражало то, что пришлось сидеть здесь, пытаться есть, пить и вести себя как вежливая гостья. Ожидать, когда Манон удосужится сообщить мне все, когда она почувствует, что время пришло.
Несмотря на то что мы сидели в тени, все равно было очень жарко, из-за переживаний у меня плохо работал желудок.
Я знала, что не смогу есть. Все, что мне было нужно, – это чтобы Манон рассказала мне об Этьене.
А мне снова приходится ждать. Она не обращала на меня никакого внимания, но я ощущала ее сдерживаемый гнев.
Ажулай протянул Манон стакан с чаем. Она не взяла его, а только, легонько вздохнув, покачала головой.
– Снова голова? – спросил он, и она издала слабый печальный звук.
Тогда Ажулай поднес стакан к ее губам, и она отхлебнула, закрыв глаза. Я ей не верила; конечно же, она притворялась беспомощной, чтобы привлечь к себе внимание.
Он снял крышку с таджинеи жестом показал на него, глядя теперь уже на меня. Это была пирамида из кускусас длинными брусочками моркови и зеленых овощей, выложенных по краям – может быть, цукини? Шипящие кусочки курятины торчали из кускуса.Я знала, что, даже если бы заставила себя, то смогла бы съесть всего несколько кусочков, просто из вежливости. Но я также знала: чем быстрее я съем, тем быстрее закончится обед. И тогда Ажулай уйдет на работу, а я узнаю у Манон всю правду. На этот раз я не позволю ей игнорировать мои вопросы. Сегодня я выясню, где находится Этьен.
– Прошу вас, – сказал мне Ажулай. – Как гостья, начните.
Не было ни столовых приборов, ни тарелок. Как же есть?
– Можно уже есть, Oncle Ажулай? – спросил Баду. – Я очень голоден.
Ажулай посмотрел на меня; естественно, смущение отразилось на моем лице.
– Нет, Баду. Ты же знаешь, что мы должны подождать, пока начнет есть гостья.
– Пожалуйста, Баду, – сказала я. – Кушай, пожалуйста.
Ажулай снова посмотрел на меня. Затем Баду взглянул на него, и тот кивнул. Маленький мальчик взял немного кускусапальцами правой руки, помял его, пока он не превратился в маленький шарик, а затем положил себе в рот. Ажулай разломил пополам тонкую лепешку и, согнув, использовал ее, чтобы зачерпнуть кускуси отправить себе в рот.
Думаю, он понял, что я не знаю, как есть марокканскую еду, и поэтому решил показать мне. Я была благодарна ему за то, что он избавил меня от смущения, взяла кусочек лепешки и последовала примеру Ажулая. Хотя мне казалось, что я не смогу есть, кускусоказался очень вкусным, к тому же я осознала, что совсем ничего не ела сегодня и очень мало вчера. Внезапно я почувствовала, что очень голодна, и набрала на лепешку еще больше кускуса.Когда Ажулай взял пальцами куриную ножку, я зарылась лепешкой в горячий кускуси вытащила куриное бедрышко. Но я, сунув пальцы в горячую массу, обожгла их. Я выронила бедрышко, смутилась, затем подняла его, взяв кончиками пальцев, и положила на край таджине.
– Марокканцам вилка не нужна, – сказал Ажулай; я посмотрела на него, благодарная за понимание, и увидела, что Манон уставилась на меня с нескрываемой неприязнью.
Ей не нравилось, что он уделяет мне столько внимания. Она ревновала.
– Манон, – сказал Ажулай, поворачиваясь к ней. – Ну же, ешь! Ты любишь les courgettes[68] . – Манон посмотрела на длинные брусочки цукини и слабо покачала головой.
– Я не могу, – прошептала она, закрывая глаза, как она делала это раньше. – Я сегодня нехорошо себя чувствую. Это не лучший мой день. – Она вздохнула, явно немного переигрывая.
– Ты обещаешь поесть позже?
Как он мог не видеть ее притворства?
– Да, Ажулай, – кротко ответила она.
Сейчас она была так не похожа на ту наглую и лицемерную женщину, во власти которой я была вчера и позавчера.
Я подняла остывшее бедрышко и откусила кусочек. Шкурка была румяной, и чувствовался вкус шафрана. Когда мы поели, все сполоснули пальцы в прохладной лимонной воде, а затем Баду пошел к фонтану и снова начал осторожно ходить по бордюру, расставив руки в стороны для поддержания равновесия.
Ажулай посмотрел на мой стакан, все еще полный, и налил себе еще. Я выпила свой чай, который уже не был горячим.
– Итак, – сказала Манон, наконец посмотрев на меня, – что вы думаете о моем туареге?
Я провела пальцами по ободку своего стакана. Ажулай ничего не сказал.
– Вы что-нибудь знаете о туарегах? «Покинутые богом», как называют их арабы, потому что никто не может навязать им свою волю. В пустыне они не подчиняются законам. Ажулай нигде не подчиняется никаким законам, правда? – спросила она его.
И снова он не ответил, его лицо ничего не выражало.
– Он – Восхитительный Бербер. Его имя означает «мужчина с синими глазами». Очень странно, не так ли? – продолжала она, все еще внимательно глядя на меня.
Что я должна была ответить? Снова наступила тишина, ее нарушало только жужжание мух и тихое дыхание Фалиды, которая стояла, сжавшись, у двери и наблюдала за нами.
– И в отличие от многих в этой стране и за ее пределами, туареги уважают своих женщин, – сказала Манон. – Не так ли, Ажулай? Туарегские женщины уважаемые и свободные. Они ходят, не закрывая лиц, и мужчины гордятся ими. Они не прячут свою красоту. Передача по наследству – как и получение наследства – распространяется на женщин. Почему бы тебе не рассказать нашей гостье о своих женщинах, Ажулай?
Я не понимала, почему она дразнит его. Но он не обращал на это внимания.
– Манон не хочет рассказывать мне, почему вы приехали в Марракеш, – сказал Ажулай. – Откуда вы знаете Манон, мадемуазель?
Я облизнула губы, взглянув на нее, и поставила свой пустой стакан на стол.
– Я приехала, чтобы найти брата Манон, – сказала я.
Лицо Ажулая застыло.
– Манон? – То, как он произнес ее имя, вызвало у меня плохое предчувствие. Он снова посмотрел на меня. – Вы... вы ищете Этьена?
Я поднялась так быстро, что краем юбки зацепила стакан и он, упав, ударился о керамическую плитку и разбился вдребезги.
– Вы знаете его? – спросила я, обходя вокруг стола. Он встал; мне пришлось поднять глаза, чтобы посмотреть ему в лицо. – Вы знаете Этьена? Он здесь? Где он? Прошу вас, скажите, где Этьен?
– Мадемуазель О'Шиа, – начал он. – Вы...
Теперь Манон тоже встала.
– Оставь нас, Ажулай, – сказала она громко и твердо; внезапно она перестала быть слабой беспомощной женщиной, какой казалась во время обеда. – Я хочу, чтобы ты ушел. Я сейчас поговорю с ней об этом.
«Об этом», – сказала она. Не «о нем».
– Мадемуазель О'Шиа, – снова произнес Ажулай. – Этьен...
И снова Манон остановила его.
– Ажулай! Это мой дом. Ты сделаешь как я скажу! – грубо оборвала она его.
Итак, она говорила с ним точно так же, как и со мной.
Ажулай открыл было рот, будто хотел возразить, но промолчал. Он схватил с края кушетки длинное полотно цвета индиго – свою чалму – и быстро зашагал через двор; его синее одеяние мелькнуло в воротах – и он исчез. Дверь с громким стуком закрылась за ним.
– Фалида, убери посуду и вымой ее. Баду, помоги ей, – приказала Манон.
Я осталась на месте. Когда дети унесли посуду и стаканы, Манон похлопала ладонью по кушетке.
– Идите сюда. Садитесь рядом со мной, – сказала она неожиданно дружелюбным тоном, и это встревожило меня больше, чем ее грубость.
Я не сдвинулась с места.
– Идите сюда, – снова сказала она, улыбаясь. – Присядьте возле меня, чтобы я могла рассказать вам, где найти Этьена.
