Текст книги "Шафрановые врата"
Автор книги: Линда Холман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)
– Я должна ехать. В Северную Африку, – сказала я. – Я должна добраться до Танжера как можно скорее. Как вы думаете, когда я смогу продолжить путь?
– О, мадемуазель! – воскликнул он. – Я не рекомендую вам совершать поездку сейчас. У вас есть друзья в Марселе или, может быть, где-нибудь во Франции, у кого вы могли бы остановиться ненадолго, пока ваше тело окрепнет?
Я покачала головой.
– Нет. Мне нужно ехать. – Я попыталась произнести это твердо, но голос отказывался меня слушаться. Он был слабым, мои губы дрожали.
– Если вы настаиваете, я только могу посоветовать вам найти сопровождающего. Чтобы... ну, чтобы он поддержал вас, пока вы здесь. Я не имел в виду ничего такого... Но путешествие потребует физических сил, а потом вам будет необходимо адаптироваться к климату. В тех местах могут отнестись непочтительно к такой леди, как вы, явно благовоспитанной и деликатной. Которая только что пережила такую потерю.
У меня запекло в глазах, и я быстро заморгала, чтобы остановить слезы.
– Но ведь нет причин, чтобы мое выздоровление затянулось, так ведь? – спросила я.
– Мадемуазель, как я уже сказал, вы должны набраться сил и дать возможность вашему организму восстановиться. Сколько месяцев было?
– Три, – сказала я.
Он разгладил усы большим и указательным пальцами, поднял свою сумку, открыл ее и заглянул внутрь, затем вытянул узкий зеленый флакон и поставил его на стул рядом с кроватью.
– Кровотечение остановилось?
– Почти.
– А выкидыш был полным?
Я не поняла.
– Я... я не знаю.
– Вы думаете, ваше тело само избавилось от всего?
Я сглотнула.
– Думаю, да.
– Может, вам нужно обратиться в больницу? Поблизости есть одна с палатами для иностранцев. Я могу организовать машину...
– Не думаю, что в этом есть необходимость.
– Хорошо. Но если возникнут подозрительные симптомы, вы должны обратиться в больницу. В любом случае, оставайтесь в постели несколько дней и не предпринимайте ничего сами. Я оставляю вам кое-что, – он указал на флакон, – это помогает в таких ситуациях. Принимайте по две столовые ложки утром, днем и вечером сегодня и еще два дня. Это вызовет спазмы. Если остатки не вышли полностью, это поможет вывести все из матки.
После этих слов ужас и сильная душевная боль овладели мною снова, так что я даже прикрыла глаза рукой. Я вся дрожала, зубы чуть слышно стучали. Я знала, что мне придется задать вопрос, глубоко засевший в моей голове. И я не знала, выдержу ли, услышав ответ на него. Я убрала руку и посмотрела доктору в лицо.
– Могло ли это произойти по моей вине? – спросила я. – Это из-за того, что я плыла на корабле из Америки всю прошлую неделю? Или... я слишком много переживала последнее время. – Я судорожно выдохнула. – Возможно, я плохо питалась. У меня были проблемы со сном. Причина во мне? Это моя вина в том, что я потеряла ребенка?
– Мадемуазель, – произнес доктор уже более доброжелательным тоном. Он подошел ближе к кровати. – Иногда это просто особенности организма. Никогда нельзя быть уверенным... – Он похлопал меня по руке. – Но вы не должны казнить себя. Постарайтесь поспать. Мадам Буиссон, принесите еще одно одеяло и суп. Вы должны восстановить свои силы. И пожалуйста, как я уже говорил, если у вас опять возникнет боль или какие-то другие осложнения, вы должны пойти в больницу. Пообещайте, что сделаете это, мадемуазель!
Его неожиданная доброта ко мне – я не могла больше сдерживаться. Я закрыла лицо руками и зарыдала, раскачиваясь взад-вперед, а доктор и портье молча вышли из комнаты.
Следующие несколько часов я пыталась уснуть, но не смогла. Полненькая рыжеволосая девушка поставила на тумбочку миску с горячим супом, мельком взглянула на меня и быстро ушла. Мне стало холодно. Я натянула на себя еще одно одеяло, легла на спину и уставилась в потолок. Я снова положила руки на живот, затем посмотрела на белую штору, слегка колышущуюся утренним бризом.
Я думала о том, каким мог бы вырасти этот ребенок, и представляла его – или ее – с блестящими темными волосами, густыми и прямыми, как у Этьена. С таким же, как у него, высоким умным лбом и слегка обеспокоенным взглядом. С полными губами, как у моей матери. Если бы это была девочка, я бы назвала ее Камиллой или Эммануэль. А мальчика – Жан-Люком. Я бы вложила в маленькие пальчики кисточку для рисования. Я бы купила котенка. Мы бы вместе молились перед сном по-французски.
Я завороженно наблюдала, как поднимается и опускается штора. Я говорила себе, что, возможно, доктор прав. Возможно, мне следует вернуться на Юнипер-роуд – домой, где я была бы в безопасности. Остаться там навсегда? Я представила себя стоящей перед своим мольбертом, сгорбленной, с седыми волосами. Кожа на моих руках, сжимающих кисточку, стала по-старчески сморщенной, пальцы или бескровные, или опухшие. И я была одна.
Это все, что я видела: ребенок, которого больше не было, и пустота всей последующей жизни без Этьена. Без ребенка.
Я вытерла лицо рукавом ночной рубашки, поднялась и, медленно подойдя к окну, отдернула штору так, чтобы можно было видеть крыши Марселя. Раздавались крики играющих детей и где-то лаяла все та же собака. Я решилась на эту поездку, чтобы найти Этьена, а сейчас, когда нашего ребенка не стало, он был мне нужен больше, чем когда-либо.
Я посмотрела на крыши домов, затем вниз, на веревки с бельем, натянутые между высокими узкими зданиями. Я знала, что, даже если доберусь до Марракеша, нет гарантии, что я найду Этьена или хотя бы его сестру.
И все же сейчас я не могла вернуться. К тому времени как в комнате стало темно, я знала, что не смогу вернуться к прежней жизни, пока не завершу то, что начала, и не важно, каким будет результат.
Глава 17
После моей первой ночи в Марракеше, когда я спала беспокойно, несмотря на широкую мягкую кровать, пахнущую розами, я быстро оделась и сразу же пошла к регистрационной стойке.
Спросив у мсье Генри, нет ли – или не было ли – среди гостей гостиницы «Ла Пальмере» доктора Этьена Дювергера, я ощутила боль и поняла, что выкручиваю себе пальцы, и когда мсье Генри покачал головой, опустила руки.
– Вы уверены? – спросила я, и мсье Генри задержал на мне взгляд.
– Заверяю вас, мадемуазель, я здесь со времени открытия отеля, а это более пяти лет, и у меня хорошая память.
Я посмотрела на толстую регистрационную книгу.
– Это могло быть совсем недавно. Пожалуйста, не могли бы вы проверить? Может быть, еще кто-то работал на регистрации, когда... если он регистрировался или...
Мсье Генри закрыл большую книгу медленным уверенным движением, так что поток теплого воздуха дохнул мне в лицо.
– В этом нет необходимости. Я знаю наших клиентов, как я уже говорил вам, мадемуазель О'Шиа. Некоторые живут здесь на протяжении нескольких лет, предпочитая покой и роскошь отеля бюрократии при покупке дома во французском квартале.
Я не ответила.
– Требования к покупке земли или дома в Марокко очень старые и нелепые, – добавил он, а затем сказал, глядя на меня в упор: – Надеюсь, вы убедились, мадемуазель, в том, что доктор Этьен Дювергер никогда не останавливался здесь.
– Спасибо, – тихо сказала я и повернулась, чтобы уйти, но сразу же оглянулась на мсье Генри.
– А Манон Дювергер? – спросила я. – Я знаю, она живет в Марракеше, именно здесь, в Ла Виль Нувель. Вы ничего не знаете о ней?
И снова он покачал головой.
– Я не знаю ни одного Дювергера. Но...
– Да? – слишком пылко произнесла я, снова приближаясь к стойке.
– Попробуйте обратиться в Бюро статистики на Руи Арлес. У них есть список домовладельцев Марракеша.
Он достал из какого-то ящика маленькую сложенную брошюрку. Я не могла понять, почему он ни с того ни с сего решил помочь мне.
– Вот карта французского квартала; с ней вам будет проще найти дорогу.
– Спасибо, мсье Генри, – сказала я. – Я признательна вам за участие.
Он едва заметно, но с достоинством кивнул и начал заправлять чернилами ручку. На обратном пути я увидела на стене фойе серию акварелей. Мне не терпелось начать поиски, но все же я внимательно рассмотрела их, проходя мимо. Они были написаны разными французскими художниками, никого из них я не знала. Но некоторые смогли так передать особенный свет, что возникало ощущение реальной жизни Марокко. На нескольких картинах были изображены берберы в своих деревнях с глиняными домиками или кочевых палатках.
Я вспомнила Синего Человека, встреченного на писте.
Я шла по улице так быстро, что через несколько минут у меня заболели ноги и мне пришлось замедлить шаг. Но мне нужно было спешить и я не могла оставаться спокойной и идти как обычно.
Мой мозг тоже напряженно работал, но все же я замечала, что происходит вокруг меня. Надписи на всех витринах магазинов и на дорожных знаках были на французском языке, изредка с мелким арабским текстом внизу. Большинство неарабов на улицах были французами, которые, скорее всего, жили и работали в Ла Виль Нувель. Мужчины в костюмах и шляпах, с кейсами под мышками, целеустремленно спешили по улице. Французские женщины прогуливались под ручку, некоторые с сумками для покупок; на них были нарядные летние платья и туфли на высоком каблуке, а ко всему еще и шляпки и перчатки. Мне понадобилось всего несколько секунд, чтобы заметить, что, когда какой-нибудь марокканец проходил мимо француза или француженки, он останавливался и приветствовал их.
Несколько раз марокканские мужчины смотрели на меня с какой-то неуверенностью и проходили мимо.
Во французском квартале на улицах не было арабских женщин; я вообще не видела ни одной из них с тех пор, как приехала в Марракеш.
Я легко нашла Руи Арлес и подождала, пока клерк искал фамилию Дювергер.
– Да, – сказал он, и я наклонилась к нему. – Дювергеры владели домом на Руи де лес Шевалаукс. Но... – он с сомнением искоса посматривал на меня, пока водил пальцем по строчке. – Нет, – сказал он. – Он был продан несколько лет назад. Сейчас его владельцы – семья Маушап. – Он посмотрел на меня. – Это все сведения, какими мы располагаем. Больше нет никакой информации о Дювергерах, владеющих домом во французском квартале.
Я поблагодарила его и вышла на улицу. Что мне делать теперь? Я не могла оказаться в тупике так сразу. Кто-нибудь должен знать Этьена Дювергера. Он жил здесь; его родители умерли и похоронены здесь, как и его младший брат Гийом. И кто-нибудь должен знать Манон Дювергер.
Прогуливаясь по извилистым улочкам, я изучала небольшую карту, которую дал мне мсье Генри; когда же я углубилась во французский квартал, то заметила красные валы, окружающие медину. Это была крепкая сплошная стена со странными круглыми отверстиями наверху. Я слышала возгласы и крики, доносящиеся с другой стороны, но не знала, как попасть в старый город.
Огромная красная мечеть возвышалась над всеми зданиями. Она была пирамидальной, а не конусообразной формы, с открытыми треугольными ярусами. Я пошла по направлению к ней, она служила мне маяком; вне всяких сомнений, то, что это здание доминировало над всем, имело большое значение для расположенного фактически на равнине города. Но прежде чем я дошла до мечети, мне пришлось остановиться перед широкими открытыми воротами. Над ними я увидела надпись на арабском языке.
Я поняла, что это главный вход в старый город, медину Марракеша. Я остановилась перед воротами и заглянула внутрь. Везде были африканцы – мужчины и мальчики, некоторые вели ослов и маленьких лошадей, тянущих повозки с грудами всевозможных товаров. Лица мужчин восхитили меня своим многообразием. Здесь смешение рас было даже более выражено, чем в Танжере и Сале, и тем более в деревнях, расположенных в блиде.В Марракеше были и белые люди, скорее всего, европейцы или семиты с вытянутыми лицами и светло-русыми или рыжими бородами, их головы были обмотаны чалмами. Там были и берберы из пустыни, часто с высокими скулами; их лица были иссохшими и смуглыми от солнца. И были также люди с такой темной кожей, что она сияла, как эбеновое дерево, а волосы на их головах являли собой плотные мелкие кудряшки. Рабы или потомки рабов.
Я вспомнила свою реакцию, когда Этьен рассказал мне о рабах в Марокко.
– Как только был установлен протекторат, французское правительство запретило торговлю рабами, – рассказывал он, – но у марокканцев они уже были. Многие из них – потомки африканцев из близлежащих районов Сахары, которых на протяжении веков привозили караваны из Западной Африки. В Марракеше таких много.
– А у вас были рабы? – спросила я, надеясь, что он ответит «нет».
– У нас были слуги. Арабы, – кратко ответил он, а затем перевел разговор на другую тему.
Это был еще один случай, явно свидетельствующий о том, что он не желает обсуждать со мной некоторые моменты своего прошлого.
Вспоминая тот разговор, я поняла, что бесполезно искать Этьена в медине. Там были только марокканцы. Стоя у главных ворот, я собиралась уже развернуться и уйти, когда услышала оклик: «Мадам!»
Я повернулась на голос и увидела несколько экипажей с впряженными в них лошадьми, стоявших вдоль улицы, уходящей вглубь медины. Я видела такие во французском квартале. Марокканский кучер сидел на козлах, тогда как французские мужчины или женщины – на заднем сиденье.
Теперь один из кучеров направлялся ко мне.
– Мадам! Мадам! Un calèche[48] . Пожалуйста, поедемте в моей калече;я покажу вам Марракеш. Я провезу вас по всему Марракешу. – Он подошел ко мне и протянул руку, улыбаясь чересчур подобострастно и даже фамильярно, но я покачала головой и ушла.
Неожиданно марокканский мальчик лет пятнадцати грубо толкнул меня в плечо, чуть не сбив с ног, так что я уронила сумку. Мужчина из калечезакричал на него, я наклонилась поднять сумку, а когда выпрямилась, мальчик пристально смотрел на меня, и меня испугала злоба в его глазах. Он ничего не говорил, а только медленно шевелил губами, а затем, как мужчина на рынке в Сале, плюнул на меня. Плевок попал на носок моего ботинка.
И снова я вспомнила женщину в накидке, шипящую на меня через открытое окно машины, когда мы с Мустафой и Азизом пересекали реку.
Кучер подбежал к мальчику, ударил его по голове, потом поклонился мне и снова пригласил меня подойти к его калече.Несмотря на сильный удар по голове, мальчик устоял на ногах. Я оказалась между двумя марокканцами: мальчиком, который смотрел на меня с нескрываемой ненавистью, и кучером, настороженно чего-то от меня ожидающим.
Женщина на пароме с презрением отнеслась ко мне, потому что сочла меня распущенной. А может быть, она, как и мужчина в Сале, как этот мальчик, ненавидела меня еще и потому, что считала француженкой? Ведь это французы пришли в их страну и подчинили их себе!
Я снова покачала головой и открыла было рот, намереваясь что-то сказать, но не смогла произнести ни слова. И тогда я как можно быстрее ушла оттуда.
Я исследовала Ла Виль Нувель целых три дня, но всякий раз, когда я произносила имя Дювергер, натыкалась на пустые взгляды. Я ежедневно часами бродила по широким бульварам, глядя на виллы за воротами, окруженные пальмами и апельсиновыми садами; моя нога и бедро ныли от бесконечной ходьбы. Я заглядывала во все кафе, спрашивала об Этьене в Поликлиник дю Сюд, маленькой французской клинике, сидела на главной площади, рассматривая каждого европейца, проходившего мимо.
Я видела нескольких мужчин, которые со спины напоминали Этьена: широкие прямые плечи, темные волосы, вьющиеся на концах, уверенная походка. Каждый раз я на мгновение чувствовала слабость, а потом бросалась за мужчиной и понимала, когда была уже в нескольких футах от него, что это не Этьен. Только однажды я была настолько уверена, что коснулась рукава мужчины, и он, повернувшись ко мне, неодобрительно нахмурил брови.
– Да, мадам? – бросил он. – Чем могу помочь?
Я была настолько разочарована, что просто покачала головой и ушла прочь. Моя надежда найти Этьена таяла, а беспокойство переросло в болезненное отчаяние. Но он должен быть здесь, в Марракеше! Письмо... Я так часто вынимала из сумочки сложенный листок и перечитывала его, что он стал грязным и порвался на сгибах.
Тот же результат был, когда я спрашивала о Манон Дювергер, к тому же я понятия не имела, как она выглядит. А если она вышла замуж, у нее была другая фамилия.
Я все еще жила в роскошном отеле «Ла Пальмере», и мои деньги испарялись с бешеной скоростью. Я понимала, что мне нужно найти менее дорогое жилье. Но когда я в первые три дня вечером возвращалась в отель, разгоряченная и измученная, у меня не было сил начинать поиски другого отеля и переезжать.
Четвертый день моих поисков ничем не отличался от первого, второго и третьего. В полдень, помня о разнице во времени между Марокко и Олбани, я пошла на почту и заказала телефонный разговор с Олбани. После получасового ожидания меня подозвали к телефону и я услышала голос мистера Барлоу.
– Мистер Барлоу! – громко заговорила я: на линии было слышно потрескивание. – Мистер Барлоу, это Сидония!
– Сидония, – сказал он. – Откуда ты звонишь?
– Я в Марокко.
Наступила тишина.
– Где это?
– Северная Африка.
Снова молчание.
– У тебя все в порядке?
– Да. У меня все хорошо. Скажите... была ли какая-нибудь почта для меня?
– Почта? Я позову Нору. Одну минуту.
Я слышала, как мистер Барлоу позвал Нору, затем послышался шепот. Я барабанила ногтями по стойке. «Быстрее, быстрее, миссис Барлоу». Я боялась, что связь прервется.
– Сидония? Это ты? Почему ты в Африке? Ты говорила, что едешь во Францию. Когда ты вернешься домой?
– Миссис Барлоу, – начала я, не отвечая на ее вопрос и слыша, что треск на линии усиливается. – Как вы?
– Все хорошо. Здесь слишком много дождей, хотя и...
Я перебила ее:
– Была ли почта для меня после того, как я уехала? Приходили ли письма?
– Письма?
Я старалась оставаться спокойной.
– От доктора Дювергера. Или... какое-нибудь с иностранной маркой. Приходило что-нибудь?
– Нет. Но... ты не нашла его? Почему ты тогда не приезжаешь домой? И... это, ну, ты понимаешь. Как все проходит?
Я на секунду замешкалась, а помехи на линии все усиливались.
– Сидония? Ты еще там? – Голос миссис Барлоу доносился откуда-то издалека.
– Да. Синнабар в порядке? – почти кричала я.
– Ну, она... – начала миссис Барлоу, а затем связь прервалась.
– Миссис Барлоу? – кричала я в трубку, но там была тишина, а потом частые повторяющиеся гудки.
Я подошла к кассиру и заплатила за звонок, а затем, уставшая и подавленная, вернулась в отель и села в холле, ничего не видя вокруг.
Мистер Рассел остановился передо мной.
– Вас нигде не видно, мисс О'Шиа, – заговорил он. – Даже в столовой.
Я печально улыбнулась.
– Да. Я была... занята. Я ем или в своей комнате или... – И тогда я поняла, как мало все это время ела.
– Мы с миссис Рассел уезжаем завтра в Эс-Сувейру, но мы подумали, что сегодня днем можно посетить Сад Мажорель, – сказал он мне. – Это не очень далеко, в северо-западной части города. Вы слышали о нем?
Я покачала головой.
– Вы видели эти картины? – спросил он, указывая на акварели на стене. – Они продаются; многие люди, которые останавливаются здесь, хотят привезти домой изображения Марокко. Une passion Marocaine[49] , как они говорят. Они идут по хорошей цене. Некоторые из них написаны Жаком Мажорелем, – сообщил он.
Я никак не отреагировала, не желая вступать в дискуссию с мистером Расселом по поводу картин.
Но ему хотелось поговорить.
– Он приезжий художник; нарисовал несколько вполне приличных акварелей в восточном стиле. И как я уже говорил, многие туристы в Марокко, похоже, клюют на подобные вещи. Но несколько лет назад у Мажореля появилась идея создать великолепный общественный сад. Он купил несколько акров земли, на которой росла финиковая роща, – тогда это была окраина города. Высадил внушительные ряды кактусов, других суккулентов, бамбук, банановые пальмы, папоротники и тому подобное. Я думаю, он привозит из-за границы дюжины разных сортов пальм. Некоторые части сада до сих пор разрабатываются; он пытается завезти все виды деревьев и растений, какие способны выжить в этом климате.
Внезапно повисла тишина, но я поняла, что не могу быть невежливой с мистером Расселом, стоявшим надо мной и словно ожидающим чего-то.
– Значит, мсье Мажорель больше не пишет картины?
Мистер Рассел махнул рукой, как будто это не имело значения.
– Меня заверили, что он не такой уж хороший художник. За пределами Марракеша, похоже, мало кто знает о нем. Но, пожалуйста, мисс О'Шиа, пойдемте с нами. Мы там неплохо отдохнем.
– О нет. Я не... – начала я и замолчала.
Идея провести время в чудесном саду, вместо того чтобы бродить по оживленным улицам в такую несносную жару, была заманчива, и я понимала, что сегодня у меня больше нет сил продолжать поиски. Возможно, будет полезно подумать несколько часов не об Этьене, а о чем-нибудь другом.
– Да. Спасибо. Я с удовольствием присоединюсь к вам.
Мы поехали в сад на калече,запряженной лошадьми, которую нанял мистер Рассел. Он достал сигару из нагрудного кармана, когда мы ехали по зеленым улицам Ла Виль Нувель, щедро украшенным островками деревьев и цветочными клумбами. Миссис Рассел говорила мало, и почти сразу же, как только мы уселись на кожаные сиденья экипажа с открытым верхом, мистер Рассел снова заговорил о Жаке Мажореле, словно мы и не прерывали наш разговор.
– Ходят слухи, что у него есть студия, а также множество замечательных птиц. Мажорель решил, что его сад будет тихим оазисом благоухающей красоты посреди шумного оживленного города.
Он обрезал кончик своей сигары маленьким металлическим предметом, затем зажег спичку и с удовольствием сделал глубокую затяжку. Над его головой поднялись клубы дыма, и он снова заговорил, но на этот раз я не обращала внимания на сказанное им.
Мы повернули на северо-запад; кучер размахивал кнутом над своей головой и щелкал им над спинами двух лошадей, везущих экипаж, но не касался их, при этом он что-то выкрикивал на арабском.
Я наблюдала, как поднимающийся от сигары мистера Рассела дым и петля кнута над нашими головами пересекались на фоне синего неба.
Самым поразительным в Саду Мажорель было ощущение тени и рассеянного солнечного света, а также цвета множества арок и огромных терракотовых сосудов с растениями. Они были окрашены в зеленый, желтый и синий цвета. А синий был очень ярким, почти электра. Я пыталась найти ему название: возможно, кобальтовый, но с оттенком меди или лазурита, может быть, берлинской лазури или небесно-голубой. Но ни одно из них не подходило. Этот синий, казалось, был особенным, ни на что не похожим.
И цвета сада соответствовали ярким цветам Марракеша.
Почти сразу же мистер Рассел представил меня мужчине в белой панаме – это был мсье Мажорель, и он встретил нас очень любезно.
– Я счастлив показать мое детище посетителям, – сказал он по-французски.
Мистер Рассел немного говорил по-французски и поэтому переводил для миссис Рассел. Мсье Мажорель повел нас по тенистой тропинке, которая была красной, как и вообще земля здесь. Ее пересекали другие тропинки. Солнечный свет, пробиваясь сквозь высокие раскачивающиеся кроны деревьев, создавал меняющиеся узоры на наших лицах. Здесь было много молодых марокканских мужчин, одетых в белое, которые вскапывали землю и сажали растения.
– Сад – это мое самовыражение; для меня он имеет мистическую силу. Я стремлюсь воплотить в нем то, что вижу здесь, – сказал он, постучав по своему виску, – и очертания, и формы растений. Я люблю растения, – заключил он.
Было ясно, что проект сада предусматривал определенные композиции и расположение по цвету как конструкций, так и самих растений, поэтому мне это напомнило создание картины. Я посмотрела на мелкий, выложенный кафелем пруд; в прозрачной воде, которая из-за плитки казалась зеленовато-голубой, плавали карпы и серебристые караси. Я узнала водяные лилии и лотос, но там были и другие, неизвестные мне водные растения.
– Что это, мсье Мажорель? – спросила я, указывая на высокие стебли с верхушкой, похожей на голову с кисточкой.
– Папирус, – сказал он. – Я хочу собрать виды, характерные для континентов, на которых есть жизнь. Прошу вас, наслаждайтесь. Прогуляйтесь по саду.
Мы попрощались. Мистер Рассел захотел сделать несколько снимков фотоаппаратом, который носил на шее.
– Я пойду пройдусь одна, – сказала я ему и миссис Рассел. – Мне хотелось бы рассмотреть некоторые растения.
Мы разделились, договорившись встретиться у входа через час. Я бродила по тропинкам, прикасаясь к густому вермилиону, вьющемуся по решетке. Я прошла мимо мужчин в белом, чистящих свои лопаты от остатков красной земли, – это были неприятные звуки в сравнении с нежным переливчатым птичьим пением, доносившимся откуда-то сверху.
Хотя сад был прекрасным, он не поднял мне настроение, я все еще ощущала подавленность. Там было очень мало людей, не считая арабских рабочих, но я заметила слабенькую престарелую женщину, сидящую на скамье под банановой пальмой. Она держала на руках крошечную собачку с волнистой золотистой шерстью; ее пушистую шею охватывал тугой розовый ошейник. Старушка гладила собачку узловатыми пальцами, на каждом из которых были кольца с разными драгоценными камнями. Я вспомнила Синнабар и успокаивающее действие прикосновений к ее шерсти.
Эта скамья в тени так и манила к себе.
— Bonjour, мадам, – поприветствовала я старушку. – У вас такая хорошенькая собачка! Можно я поглажу ее?
— Bonjour, – ответила она на чистом французском языке; ее голос старчески дрожал. Она подняла на меня взгляд. – Я вас знаю? Мои глаза... Я уже не так хорошо вижу.
– Нет, мадам. Вы не знаете меня. Я мадемуазель О'Шиа, – сказала я, присаживаясь рядом с ней.
– А я мадам Одет. Это Лулу, – добавила она, и маленькая собачка посмотрела на нее, ее рот приоткрылся, розовый язычок высунулся и дрожал, как будто она задыхалась от жары.
– Вам нравится этот сад? – спросила я.
Она улыбнулась, заметно оживившись.
– О да, милочка. Я прихожу сюда каждый день. Мой сын приводит меня после обеда и забирает в пять. Уже около пяти?
– Думаю, да, мадам. Вы живете недалеко? – Я потянулась к Лулу, но уголок ее крошечного рта предупреждающе поднялся, и я отдернула руку.
– Да. Я живу в Марракеше много лет. Сейчас я проживаю с сыном и невесткой. Мой муж служил в Иностранном легионе[50], знаете ли. Он уже давно умер.
Она замолчала, глядя вдаль. Лулу зевала, расслабившись на руках у старушки.
Мадам Одет перевела взгляд на меня.
– Но она неприятная, моя невестка. Каждый день какие-то проблемы. Я устаю, слушая, как она говорит моему сыну, что делать, и жалуется на это и на то. Поэтому я прихожу сюда и любуюсь садом. – Она посмотрела на заросли бамбука. – Мой сын приводит меня сюда, – повторила она. – Здесь меня никто не беспокоит, и мне не приходится слушать ворчание моей невестки. Лулу и я проводим много времени среди деревьев и цветов.
Я кивнула и наклонилась, чтобы поднять упавший цветок бугенвиллеи и заглянуть в его глубокую красную сердцевину.
– А вы, мадемуазель? Вы тоже живете в Марракеше? – спросила мадам Одет.
Я посмотрела вверх, качая головой.
– Нет.
– Вы решили навестить родных?
Я прикоснулась подбородком к бархату цветка.
– Я здесь, чтобы найти кое-кого, но... – Я снова потянулась к Лулу. На этот раз она позволила мне почесать ее за ухом. Я положила руку ей на спину. – Для меня это очень трудное испытание.
– Я живу в Марракеше много лет, – повторила она. – Жара Африки благотворно влияет на мои кости, хотя холодность моей невестки не слишком благоприятна для моего сердца. Но я знакома с многими французскими семьями. Когда мой муж служил в Иностранном легионе, каким же красавцем он был в своей униформе!
Она не смотрела на меня, а следила за моими пальцами, пробегающими вверх и вниз по спине собаки.
– Какой сегодня день? – спросила она, быстро переведя на меня взгляд.
– Вторник, – ответила я.
– Завтра будет дождь? – Ее глаза были молочно-синими, затуманенными катарактой.
Я покачала головой.
– Я так не думаю, мадам. Сейчас лето. Летом в Марракеше мало дождей. Разве не так?
– Я живу здесь много лет. Я старая, – сказала она. – Я забываю.
Я потрепала Лулу по голове, а затем поднялась.
– Я уверена, ваш сын скоро придет за вами, мадам Одет.
– Который час?
– Почти пять, – ответила я.
– Он придет в пять. Он придет сюда ко мне. «Жди меня под банановой пальмой, маман», – говорит он мне. Я всегда жду его.
– Хорошо. До свидания, мадам. И Лулу, – добавила я, касаясь напоследок шелкового уха собаки. Она нервно дернулась, словно сгоняя муху.
– Кого вы ищете, мадемуазель? – спросила мадам Одет, глядя на меня. Ее лицо было в тени кроны дерева.
– Дювергеров, мадам, – сказала я, не ожидая, что услышу в ответ что-нибудь вразумительное.
– Марселя и Аделаиду? – неожиданно уточнила она, и я открыла рот, затем закрыла и снова села рядом с ней.
– Да-да, мадам Одет. Семью Марселя Дювергера. Вы знали их? – спросила я, все еще не смея надеяться на удачу.
Она кивнула.
– Марсель и Аделаида, о да! И их сын... Я помню эту трагедию. Я помню прошлое, мадемуазель. Я помню прошлые дни, но, к сожалению, забываю, что было сегодня. У них был сын. Это такая трагедия! – Помолчав, она добавила: – У меня есть сын.
– Их сын Гийом. Да, я знаю, он утонул.
Она изучала меня, склонив голову набок, ее глаза вдруг ожили, хотя радужные оболочки оставались затуманенными из-за катаракты.
– И был старший сын.
– Этьен. Вы знаете Этьена? – Я вдруг стала говорить быстро и громко.
– Я что-то помню. Умный молодой человек. Он уехал в Париж.
– Да-да, это он, мадам Одет. Вы... вы видели его? Недавно?
Она погладила собаку по груди.
– Нет. Но я никуда не хожу, кроме как сюда. Мой сын не позволяет мне выходить сейчас. Я старая. Я забываю, – сказала она, качая головой. – Они умерли несколько лет назад. Сначала Аделаида, а потом бедный Марсель. Нет больше Дювергеров в Ла Виль Нувель. Он был доктором.
– Да. Да, Этьен доктор, – сказала я, кивками поощряя ее.
– Нет. Марсель. Много врачей работало на разведывательную службу, – сказала она. – Когда мы захватили власть в Марокко, французские врачи оказались особенно полезными в качестве агентов и способствовали завоеванию Марокко, – сообщила она; ее голос понизился до шепота, как будто лазутчики неприятеля спрятались за деревьями и кустами вокруг нас. – Мой муж много рассказывал мне о разведке. Да, – задумчиво произнесла она, – они не всегда были просто врачами.
Я отклонилась назад; сидя близко к ней, я ощущала запах ее зубных протезов и аромат пудры «Сирень», хотя не была уверена, исходил ли он от нее самой или же от собаки на ее руках. Раздражение переполняло меня, и я закрыла глаза. Меня не волновало, что отец Этьена сделал или чего не сделал много лет назад.
