Текст книги "Шафрановые врата"

Ажулай ничего не сказал, а Баду продолжал смотреть на Ажулая, пока мы шли.

– Почему он не ходит в школу? – спросила я. – Ему уже пора, не так ли?

Я подумала о мальчиках, которых встречала, конечно же, не старше Баду, идущих по трое или четверо со старшими братьями по извилистым улицам города.

Некоторые мальчики в иудейской школе были, пожалуй, даже младше Баду. Но Ажулай слегка покачал головой, и я поняла, что мне не следует больше говорить на эту тему.

– Теперь нам сюда, – сказал он, резко свернув в темный узкий проход. – Мой грузовик стоит за стеной Меллаха.

Наконец мы прошли через несколько ворот, и Ажулай открыл ключом двойные двери. Внутри ограждения стояла машина, похожая на коробку. Она была пыльной и сильно помятой, как и все машины, которые я видела в Марокко; очевидно, она многое повидала на своем веку.

Ажулай открыл дверцу и положил мешки на заднее сиденье, которое было покрыто брезентом. Я обошла грузовик, проведя рукой по его бамперам.

– Что это за марка? Я не узнаю ее, – сказала я.

Ажулай посмотрел на меня поверх капота машины.

– «Фиат Комьюнити» 1925 года.

– А-а, «фиат», – сказала я, кивнув. – Никогда не видела грузовиков «фиат», хотя читала о них. У нас была... – Я умолкла. Я уже хотела было рассказать ему о «Силвер Госте». – У меня была машина, – призналась я.

– В Америке у всех есть машины?

– О нет, не у всех.

– Давай, Баду! – сказал он. – Залезай!

Баду вскарабкался на сиденье водителя, стоя на коленях, ухватился обеими руками за руль и покрутил его из стороны в сторону.

– Смотри на меня, Сидония, смотри! Я еду! – крикнул он, улыбаясь.

Его левый передний зуб уже висел на волоске. Я улыбнулась в ответ и, сев, поставила свою сумку у ног. Ажулай тоже сел, и Баду передвинулся на сиденье рядом со мной. Ажулай закрепил край своей чалмы так, чтобы были прикрыты нос и рот, и повернул ключ зажигания. Громко кашлянув, а потом зарычав, «фиат» ожил.

Мы остановились в предместье Марракеша; Ажулай сходил к прилавку и вернулся с корзиной, в которой были четыре живые курицы. Он поставил корзину в заднюю часть грузовика, которая была отделена от кабины брезентом. Куры громко кудахтали.

Выехав из Марракеша, мы свернули с главной дороги на писту,и я спросила Ажулая, как долго нам добираться до его дома.

– Пять часов, если не возникнет никаких проблем, – ответил он приглушенно, так как его рот прикрывал край чалмы. – Мы едем на юго-восток, в долину Оурика. Это меньше семидесяти километров от Марракеша, но по пистамездить очень трудно.

Я наблюдала за ним некоторое время. Это было великолепно: Синий Человек из Сахары за рулем трясущегося грузовика, а не ведущий верблюда.

– Моя семья живет в маленьком селении.

День был сине-красно-белым: небо над головой чистое и большое, земля вокруг нас характерного красного цвета, а вдали возвышались снежные вершины.

Ажулай освободил рот и запел арабскую песню; у него был низкий и глубокий голос, а Баду хлопал в ладоши в такт, подпевая припев.

Что подумал бы обо мне Этьен, увидев меня сейчас? Я больше не была той женщиной, которую он знал в Олбани.

Однако же и он не был тем человеком, каким я его представляла.

Я не хотела думать об Этьене и стала хлопать в ладоши вместе с Баду. Трясясь в грузовике по ухабистой дороге, я должна была ощущать себя совсем незначительной посреди этих просторов. И тем не менее я не чувствовала себя такой; величие неба вызывало во мне противоположные чувства.

Пистыбыли, как и говорил Ажулай, трудными, даже более разбитыми, чем те, по которым мы ехали с Мустафой и Азизом. Здесь встречались крутые повороты и каменистые участки, поскольку были близко предгорья Атласа. Нам приходилось проезжать между ослами, лошадьми и верблюдами. Временами машина так подпрыгивала и раскачивалась, что Баду бросало то на меня, то на Ажулая. Иногда он смеялся, когда колесо попадало на особенно большой камень и его подбрасывало вверх.

Примерно через три часа мы остановились возле высоких пушистых деревьев. Здесь был небольшой источник, который пробивался из-под камней. Мужчина и женщина – берберы, потому что ее лицо не было закрыто, – склонившись к воде, наполняли бурдюки.

Два осла с набитыми соломой корзинами на спинах нетерпеливо переступали короткими сильными ногами и кричали, пока их не привели к источнику и не дали напиться.

Трое маленьких детей – девочка и два мальчика, один только начал ходить – плескались в воде, смеясь. Посмотрев на Баду, я увидела, что он наблюдает за ними. Я оставила свои хики покрывало в грузовике.

Я взяла Баду за руку, и мы пошли к источнику. Наклонившись, я стала пить из пригоршни воду, и Баду сделал то же самое. Затем я провела влажной рукой по его лицу – на нем была пыль. Я заметила, что Ажулай уходит. Он поднялся на небольшое возвышение и скрылся за ним. Баду и я сели возле воды. Я достала из своей плетеной сумки лепешки, сыр и орехи, и пока мы ели, Баду внимательно наблюдал за детьми.

Вдруг один из них, старший мальчик, примерно такого же возраста, что и Баду, подбежал к нам и заговорил с Баду на арабском языке. Баду покачал головой. Мальчик побежал к ослам, сунул руку в одну из корзин и вытащил оттуда апельсин. Снова подойдя к нам, он сел перед ним на корточки и стал чистить апельсин. Закончив чистить, мальчик разломил его пополам и протянул половинку Баду.

Баду посмотрел на апельсин, потом на меня.

– Бери, Баду, – сказала я, и он взял его из грязных рук мальчика. – Поблагодари его.

Баду что-то прошептал. Я дала Баду целую горсть орехов, указывая на мальчика. Баду отдал их ему, и мальчик запихнул их все сразу себе в рот, а затем что-то сказал, брызгая слюной; Баду покачал головой, и мальчик побежал к брату и сестре.

– Ты не хочешь поиграть с ними? – спросила я, зная, что именно это предложил ему мальчик, но Баду снова покачал головой.

Он не ел апельсин, а сжал его в кулаке. Сок вытекал между его пальцами.

Дети подбирали камни, высоко подбрасывали их и наблюдали, как они падают в воду, поднимая брызги. Баду стал отделять дольки апельсина и съедал их одну за другой, а затем поднял камень, лежавший у его ног. И тогда, подражая детям, он подбросил камень высоко вверх и смотрел, как тот падает в воду. Он сделал это снова, подойдя ближе к детям. Мое сердце забилось быстрее; мне так хотелось, чтобы Баду не боялся детей, а поиграл с ними. Это было так естественно.

Через время он зашел по колено в воду и, стоя рядом с другими детьми, подбрасывал камешки.

Я поднялась, довольная, и побрела вдоль ручья, наклоняясь и подбирая круглые мокрые камешки, которые сверкали на солнце. Я оглянулась на Баду и увидела, что он все еще стоит в воде, но теперь наблюдает за самым маленьким ребенком. Тот отошел от своих брата и сестры и ходил вслед за матерью, хватаясь за край ее одеяния, когда она приближалась к нему. Интересно, куда ушел Ажулай?

Баду продолжил играть с детьми. Через некоторое время мать позвала детей, они вышли из воды и пошли туда, где она разложила еду.

Баду поискал меня взглядом и начал брызгаться у берега ручья, улыбаясь и толкая языком свой зуб, расшатывая его еще сильнее. Когда он остановился передо мной, я наклонилась и обняла его; я почувствовала гордость за Баду, за его смелый поступок. От него пахло апельсином.

– Помоги мне найти красивые камешки, – попросила я его, но он не стал искать.

Вместо этого, когда я медленно двинулась вдоль берега ручья, он шел позади меня, ухватившись рукой за мой кафтан.

Баду и я сели в тени под деревьями. Семейство закончило есть, мужчина лег на спину и заснул на солнце. Мать села, прислонившись спиной к дереву, прижимая к груди самого маленького ребенка; тот заснул, положив голову на ее плечо. Двое других детей сели, скрестив ноги, лицом друг к другу и свалили в кучу все камешки. Ослы паслись, жуя жесткую траву, растущую вокруг больших камней. Тишину нарушало лишь журчание ручья, шелест потревоженных легким ветерком тонких длинных листьев на деревьях и скрежет зубов осла.

Баду лег и положил голову мне на колени; я заметила, что его длинные ресницы отбросили тень на щеки, когда он закрыл глаза.

Так мы просидели, пока не пришел Ажулай.

– Он спит, – сказала я тихо; моя рука лежала на голове Баду. – Хочешь перекусить?

Он покачал головой.

– Мы должны продолжить путь, чтобы приехать не слишком поздно, – сказал он, глядя на небо.

Он казался слегка расстроенным. Подойдя к источнику, он брызнул водой на лицо и шею, а затем набрал полные пригоршни и смочил волосы. Его густые волосы засверкали сине-черным цветом на солнце, маленькие капли дрожали на них. А потом он сел позади нас.

– Ты спрашивала, пойдет ли Баду в школу, – сказал он, глядя на мальчика. – Но это невозможно.

– Почему?

– Его мать не захотела, чтобы он стал мусульманином. Он неверующий, поэтому не может даже входить в мечеть, а не то что поступить в медресе[78] ,чтобы изучать Коран, – пояснил он. – Ему не разрешено ходить в частную французскую школу в Ла Виль Нувеле, потому что Манон не может доказать свое французское происхождение. Баду нигде не рады, ни в одной школе.

– Но... Конечно же, Манон хочет, чтобы он стал образованным человеком, – сказала я. – Почему, по крайней мере, она не учит его сама? Она же умная женщина. – Я не хотела произнести это с сарказмом, но так получилось. Я всегда полагала, что Ажулай влюблен в нее, несмотря на ее бессердечность и непорядочность.

Ажулай лишь посмотрел на меня, затем положил руку на плечо Баду и нежно потряс его.

– Нам пора ехать, – сказал он.

Сонный Баду поднялся, и мы сели в грузовик.

Через некоторое время мы проехали мимо кладбища. Почему оно находится здесь, вдали от блида?Маленькие остроконечные камни, которые возвышались над небольшими холмиками, напоминали мне неровные ряды зубов. Я хотела спросить Ажулая о его жене; я осознавала, что, чем ближе мы подъезжали, тем сильнее я волновалась. Что она подумает обо мне, приехавшей с ее мужем и ребенком другой женщины?

Внезапно я пожалела, что поехала с ним. Мне нужно было прислушаться к своему внутреннему голосу, когда Манон заявила, что у него есть жена.

– Нам осталось ехать меньше часа, – сообщил Ажулай.

Я кивнула и посмотрела в боковое окно.

Глава 33

– Долина Оурика, – сказал Ажулай через некоторое время, когда мы проезжали мимо садов и участков обработанной земли.

Повсюду росли финиковые пальмы, разливался пьянящий аромат ментола и олеандра. Я узнала абрикосы, гранаты, инжир; это была плодородная долина. Края долины возвышались над обширными полями внизу, по которым от легкого ветерка прокатывались зеленые волны. На склонах холмов, перед предгорьями Высокого Атласа, я увидела деревушки, дома в которых были сделаны из красной глины, смешанной с соломой – Ажулай называл их nuce.То там то здесь по извилистой писте,вьющейся между этими маленькими селениями, устало шли женщины с мешками или связками хвороста на спинах, часто с младенцами, привязанными к бедру или к груди. Я продолжала с интересом смотреть на это, и вдруг у меня немного заболела голова. Я приложила руку ко лбу, и Ажулай озабоченно посмотрел на меня.

– Это из-за высоты, – пояснил он. – Выпей воды. – Я взяла небольшой бурдюк с водой, лежавший на заднем сиденье, выпила немного, дала попить Баду и предложила Ажулаю, но он отрицательно покачал головой.

Долина становилась уже, но поднималась все выше. А затем пистазакончилась. Как только мы вышли из грузовика, я услышала шум падающей воды. Ажулай доставал мешки из грузовика и укладывал их себе на одно плечо, а на другое примостил корзину с кудахтающими курами.

– Здесь тебе не нужны ни хик,ни покрывало, – сказал он, поэтому я снова оставила их в грузовике, надев только кафтан, и пошла за ним на шум воды, держа Баду за руку.

В этом месте семь узких водопадов падали с высокой скалы, сливаясь у деревни. Мы осторожно двинулись вниз по тропинке, вытоптанной ногами людей и копытами животных.

Через несколько секунд я поняла, что не смогу удержать равновесие, и подняла длинную палку, лежавшую у края тропинки. Маленькие красные бабучиБаду из-за гладкой подошвы скользили по покрытому галькой склону, и он остановился, ухватившись за мой кафтан. Ажулай оглянулся на нас; он снял свои бабучи,бросил их вниз и спускался босым.

– Подождите меня! – крикнул он и быстро спустился к подножию склона. Он сложил мешки и корзину на землю. Затем наклонился, взял небольшую щепотку земли и положил себе на язык.

Я с любопытством наблюдала за ним. Было непонятно, зачем он пробует землю на вкус, и все же что-то шевельнулось во мне; это свидетельствовало о его крепкой связи с этой красной землей. Он вернулся к нам и поднял Баду под мышки. Баду обхватил Ажулая за шею. Ажулай протянул мне руку, и я ухватилась за нее, хотя другой рукой все еще сжимала палку. Мы медленно двинулись вниз по крутой тропинке. Рука Ажулая, за которую я крепко держалась, была теплой и сухой. Я знала, что моя была влажной от волнения, и не только из-за опасения не удержать равновесие, но и от предстоящей встречи с родней Ажулая.

У подножия склона я отпустила его руку, он поставил Баду на землю и снова поднял мешки и корзину.

Домики с плоскими крышами, хаотично разбросанные по склонам холма, и были одним из обычных поселений, nuce.Из-за того что и холм, и дома были одинакового красновато-коричневого цвета, казалось, что дома вырыты в холме; все это чем-то напоминало маскировку хамелеона.

У подножия холма стояли по кругу шатры, сделанные из шкур животных. Я не видела их, пока мы не подошли ближе; как и дома в деревне, они сливались с землей. Верблюды стояли на коленях в пыли, глядя прямо перед собой, как обычно, полностью отстраненные от происходящего вокруг. Кричал осел, кукарекали петухи.

Тропинка привела прямо в деревню. Несколько детей, шедших нам навстречу, криками приветствовали Ажулая. Я наблюдала за Баду, когда дети подошли к нам, и снова, как и возле ручья, он отвернулся, стоя рядом со мной. Мы поднимались по холму, и люди выходили из своих домов, окликая Ажулая. Он поминутно опускал свой груз, приветствовал мужчин, обнимался с ними и троекратно целовался. Все они пристально рассматривали меня, и мне было неловко. Женщины здесь были одеты в длинные скромные платья, но напоминали стаи пестрых птиц, потому что платья были вышиты по низу, на рукавах и вокруг шеи, иногда на груди поблескивали маленькие серебряные украшения. Некоторые платья на плечах скреплялись медными или серебряными застежками, которые, как я уже узнала на базарах, назывались фибулами.Лица женщин были открыты, головы повязаны платками, в основном черными с вышитыми яркими узорами и цветами. На их шеях и запястьях я увидела искусно выполненные серебряные и янтарные украшения. Все они были босыми, а их ступни и руки окрашены хной.

Я старалась не разглядывать их, но на них было так интересно смотреть! У некоторых на лица были нанесены шафрановые полоски, а еще я увидела голубого цвета татуировки на подбородках или посредине лба. Я вспомнила о татуировках Мены и поняла, что она была родом из горной местности. Многие татуировки на лбу представляли собой две наклонные линии, пересекающиеся вверху. На других лицах я видела линию, идущую от нижней губы к подбородку, а от нее отходили другие линии, что напоминало ветки дерева. Многие тату изображали геометрические узоры. Я предположила, что они служили не только украшением, но и признаками принадлежности к тому или иному роду.

Мы продолжали подниматься по извилистым тропинкам. Наконец Ажулай остановился перед одним из домов, снял корзину и мешки с плеч и что-то прокричал. Пожилая женщина и две помоложе вышли из дома. На обеих молодых женщинах были такие же платья, украшенные узорами, платки и украшения, что и на других женщинах деревни, но на их лицах не было татуировок. Пожилая женщина была одета в простой темно-синий халат, волосы прикрывал платок. Ажулай обнял пожилую женщину.

Он, глядя на меня, что-то ей сказал, но говорил он не на арабском языке и я ничего не поняла. Затем он снова посмотрел на меня и пояснил:

– Моя мать.

Я кивнула, не зная, нужно ли мне улыбнуться. Его мать посмотрела на меня с любопытством и что-то сказала Ажулаю вопросительным тоном.

Он ответил кратко, жестами показав на Баду, и то, что он сказал, удовлетворило его мать, так как она просто пробормотала что-то несколько раз – скорее всего, это значило: «Да, понятно».

Я достала из сумки маленький чайник. К этому времени я уже знала о марокканском обычае что-нибудь дарить, когда приходишь в гости. Я преподнесла матери Ажулая чайник. Она взяла его, повертела в руках и серьезно кивнула.

– Мои сестры, – сказал он, указывая на молодых женщин, каждой из которых было около двадцати пяти лет. – Рабиа и Зохра.

А я подумала было, что одна из них – его жена!

Так как его сестры вопросительно смотрели на меня, я сказала:

– ИсмиСидония, – и почтительно добавила: – Ассаламу алейкум,мир вам. – Я не знала, поймут ли они приветствие на арабском языке, но они обе ответили тихо и робко: и вам мир, ва алейкум ассалам.

Я вручила каждой по небольшому расписному блюду.

Баду стоял рядом со мной; женщины не обращали на него никакого внимания.

Они все были похожи: узкие загорелые лица с высокими скулами, темные искрящиеся глаза, слегка подкрашенные краской для век, и крепкие белые зубы. У Зохры, младшей сестры, была ямочка на левой щеке, придававшая особое очарование ее улыбке. Из складок платья Рабии выглядывал ребенок с накрашенными глазами. Он уставился на Баду; глаза у него были такими же синими, как у Ажулая.

– Это малыш, Баду, – сказала я, как будто он сам не видел. Я чувствовала себя скованной, не знала, как себя вести, и решила переключить внимание на детей. – Как ты думаешь, это мальчик или девочка?

Он пожал плечами. Я понимала, что он чувствует себя так же, как и я, хотя и бывал здесь раньше. Мать Ажулая похлопала его по плечу, что-то сказала ему, и он улыбнулся.

– Мой племянник Изри, – пояснил Ажулай, отвечая на мой вопросительный взгляд. – Восемь месяцев. Четвертый ребенок Рабии. У Зохры две дочери.

Он развязал один из мешков, достал оттуда куски материи и два ожерелья из серебра и янтаря и вручил своим сестрам. Из другого мешка он достал большую латунную кастрюлю и отдал матери. Они все покивали, что-то пробормотав, и, разглядывая подарки друг друга, с улыбками стали благодарить Ажулая.

Затем они снова посмотрели на меня. Мать Ажулая что-то сказала.

– Моя мама рада твоему приезду, – сказал Ажулай. – В деревне готовят угощение в честь других гостей из шатров, мимо которых мы проходили. Они из дальней деревни и приехали навестить членов своих семей, живущих теперь здесь. Мы выбрали удачное время.

– Шукран,– сказала я, глядя на мать Ажулая. – Спасибо.

И снова я не знала, поняла ли она меня. Но не могла же я молчать! Мне было интересно, когда я увижу жену Ажулая. Эти женщины – его мать и сестры – казалось, очень спокойно отнеслись к моему появлению.

– Люди в деревне – амазийские берберы – говорят на тамазите. Со своей мамой я говорю на древнем языке Сахары, тамашеке, языке туарегов. Жители деревни понимают арабский язык совсем немного, лишь основные фразы. Они живут здесь изолированно и редко видят незнакомцев.

Стоя рядом с Ажулаем и сжимая свою плетеную сумку, я осознавала, что я не только чужая, я чужестранка. Я кивала в ответ на все, что он мне говорил.

– Он сложный. Но не беспокойся. Зохра немного знает французский – я ее научил. Она у нас в семье ученая.

Он улыбнулся молодой женщине и, очевидно, рассказал ей, о чем со мной говорил. Она прижала руки к щекам, явно смутившись, а затем шаловливо ударила его по руке. Я отметила про себя, что в этой деревне все ведут себя непринужденно, что было не свойственно жителям городов Марокко.

Мать Ажулая погладила меня по руке так же, как она гладила Баду по плечу, и на этот раз я ей улыбнулась.

Небольшая группка детей присоединилась к нам с Ажулаем и Баду, пока мы шли по деревне. Все дома были одинаковыми, с маленькими пристройками: сараями для животных, кладовыми и туалетами. В то время как мальчики бегали возле нас, девочки вели себя более сдержанно и украдкой поглядывали на меня, но как только я смотрела на них, тотчас же отворачивались. В конце концов они отстали от нас и убежали наперегонки, крича и смеясь. Собаки прыгали и лаяли. Несколько черных коз блеяли за колючей оградой. У маленькой речушки, образованной водопадами, женщины стирали белье, отбивая его о камни, а другие набирали воду в бурдюки из козьих шкур.

– Ты вырос здесь? – спросила я Ажулая, когда мы остановились понаблюдать за группой игравших детей.

– Нет, – сказал он. – Мы жили не в деревне. Как и другие Синие Люди, мы жили по ту сторону Высокого Атласа, за перевалом Тизи-н-Тичка. Это Юго-Западная Сахара, недалеко от границы с Мавританией. Женщины жили в шатрах, а мужчины торговали, разъезжая по всей Сахаре.

– Но почему твоя семья сейчас здесь?

– Когда мне было двенадцать, умер мой отец, – сказал он. – А для женщины-кочевницы почти невозможно жить без мужа. Она попадает в зависимость от других кочевников, а в тяжелые времена все еще усложняется. Как и везде в Марокко, одинокие женщины здесь не в почете.

Я знала, что он не имел в виду меня, однако же это заставило меня задуматься о том, как воспринимали меня здесь.

– Поэтому мама вместе со мной и моими сестрами – тогда они были совсем маленькими, младенцами, вот почему они забыли туарегский язык – приехали жить сюда. Было трудно; я был единственным мужчиной в семье, но я был тогда еще слишком молод.

Он остановился, как будто что-то вспомнив.

– Прошло некоторое время, прежде чем нас приняли.

Он огляделся.

– И все же для нас это место было лучше, чем пустыня, – продолжил он. – А позже, когда уехал, я всегда знал, где их найти, и всегда мог привезти им то, в чем они нуждались, как только появилась возможность. А кочевые семьи могут годами разъезжать, иногда проезжая в миле от своей родни и не зная об этом. Мы могли потерять друг друга.

Неожиданно я попыталась представить его ребенком. Был ли он похож на детей кочевников, которых я видела сегодня, со спутанными волосами и в рваных одеждах, с крепкими руками и ногами, с покрытыми струпьями от игр на камнях локтями и коленками. Они казались такими довольными и беспечными, когда бегали друг за другом, играя и громко крича! Как случилось, что он отказался от жизни в шатре из козьих шкур и переходов с караванами верблюдов и стал тем человеком, каким был сейчас, с его совершенным французским языком и европейской изысканностью?

Я посмотрела на Баду, не отходившего от меня ни на шаг. Хотя в Марракеше я думала, что он выглядит так же, как и другие городские дети, здесь он выделялся своими блестящими волосами и одеждой: на нем была чистая джеллаба,хлопчатобумажные штаны и яркие бабучи.

Но ему была присуща беспечность шаловливых берберских детей. Он стоял поодаль, явно желая присоединиться к ним, но чего-то боялся.

Ажулай выкрикнул что-то, и одна из старших девочек – наверное, лет восьми или девяти – подошла к нему. Она старалась не смотреть на меня, когда Ажулай говорил с ней. Выслушав Ажулая, она взяла Баду за руку и повела к другим детям. Баду шел сначала нехотя, как будто против своей воли, но она что-то сказала, и он посмотрел на нее широко открытыми глазами.

– А твой язык – тама... Прости, как он называется?

– Тамашек.

– Да. А другой, берберский язык, на котором говорят эти люди, – его изучают в ваших школах?

Ажулай посмотрел на меня и слегка улыбнулся.

– У берберов нет школ, – сказал он. – И письменности нет.

– Значит... тебе пришлось учить арабский, когда ты поехал в Марракеш?

– Я уже его знал, – выучил, когда водил караваны. Мы ведь торговали со многими народами.

– Он сможет понять, что говорят другие дети? – спросила я Ажулая, наблюдая за Баду и девочкой, и Ажулай покачал головой.

– Мы слишком редко приезжаем сюда. Но дети понимают друг друга без слов. Дети везде дети.

Девочка отвела Баду в тень дома, где лежала на боку собака. Когда они подошли, собака подняла голову; когда девочка наклонилась, собака оскалилась. Девочка не обратила на это внимания, но когда она выпрямилась, я увидела, что в руках она держит крошечного щенка. Она бережно передала его Баду; мать щенка поднялась и встревоженно наблюдала за ними.

Баду посмотрел на щенка, затем, наклонившись к нему, погладил против рыжевато-коричневой шерсти. Он перевернул щенка на спину и держал в одной руке, а другой гладил его, потом потрогал за крошечные лапки и висячее ухо. Девочка, заважничав и качая головой, что-то сказала Баду, указав на мать щенка, забрала его из рук Баду и вернула суке, которая фыркнула на щенка, а потом, явно довольная, снова легла, положив голову на землю. Щенок тоже улегся, обнюхивая своих братьев и сестер.

Девочка снова взяла Баду за руку и на этот раз повела к другим детям; я увидела, что лицо Баду расслабилось, он неуверенно улыбался, а потом включился в игру: дети бросали гальку в круги, начерченные на земле.

– Теперь с ним все в порядке, – сказал Ажулай. – Он месяцами не приезжает сюда и забывает, как играть с другими детьми.

Я вспомнила, каким молчаливым был Баду, когда присоединился к детям кочевников у ручья, вспомнила, как он наблюдал за мальчишками, игравшими в мяч на улице, зная, что ему нельзя играть с ними.

Зохра догнала нас и заговорила с Ажулаем. Он посмотрел на меня.

– Зохра может раскрасить тебя хной, если хочешь, – сказал он.

Я посмотрела на свои загорелые руки.

– Это дружеский жест и означает, что тебя приняли, – пояснил Ажулай.

И мне стало стыдно за свою нерешительность.

– Наам,– сказала я, глядя на Зохру. Да.

У входа в деревню, в центре круга, образованного шатрами, горел огонь. Над ним висел огромный кипящий черный котел. Очень маленького роста старушка с лицом, исчерченным несметным количеством морщин и влажным от пота, стояла, положив одну руку на талию, а другой регулярно помешивая содержимое котла палкой почти такой же длины, что и она сама.

Вокруг нас собрались женщины, когда мы сели у входа в один из шатров. Вскоре Ажулай пошел выпить чаю с мужчинами. Женщины сидели чинно, поджав ноги и накрыв колени юбками. Я не смогла так сесть из-за негнущейся правой ноги, поэтому сидела, вытянув ее перед собой.

– Ты снимай, – сказала Зохра по-французски; я нахмурилась и непонимающе посмотрела на нее. Она коснулась шнурков на моих ботинках. – Сними, – снова сказала она, и я поняла, что она предлагает мне снять обувь. – Я раскрашу ноги хной.

Я покачала головой.

– Я не смогу ходить без обуви, – сказала я, и она удивленно посмотрела на меня.

Я постучала по утолщенной подошве моего правого ботинка, приподняла полу кафтана и прикоснулась к ноге. Наконец она понимающе кивнула.

– Ты можешь раскрасить мои руки, – сказала я, вытягивая их перед собой.

Она улыбнулась, развернула маленький сверток ткани и взяла тоненькую острую палочку.

— Stylo ,– сказала она, улыбаясь и очевидно гордясь, что употребила французское слово «ручка».

Затем она положила палочку в подол, взяла мои руки и, поворачивая и изучая их, прошептала что-то другим женщинам. По их жестам и интонациям я поняла, что они обсуждают, какие узоры лучше подойдут. Две маленькие девочки наблюдали за Зохрой, потом одна из них попыталась забраться Зохре на спину, и другая женщина забрала ее. Я предположила, что эти малышки – дочери Зохры.

Наконец Зохра взмахнула деревянной палочкой, и все умолкли. Кто-то поставил возле Зохры маленький глиняный сосуд с зеленой пастой, и Зохра обмакнула в него кончик палочки. Крепко удерживая мою правую руку ладонью вверх, она наклонилась над ней и начала рисовать, то и дело окуная палочку в пасту. Она старательно и искусно покрывала мою ладонь замысловатым узором из геометрических фигур. Кончик палочки почти неощутимо касался моей кожи, словно по руке ползло какое-то насекомое; паста была прохладной. Покрыв узорами всю ладонь и пальцы, она перевернула руку и стала расписывать тыльную сторону кисти. Я уже устала держать руку в одном положении, широко расставив пальцы, и когда она слегка задрожала, одна из женщин нежно взяла меня за запястье, поддерживая руку.