Текст книги "Шафрановые врата"
Автор книги: Линда Холман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)
– Человек, которого вы ищете, моя дорогая, – сказала она, и я открыла глаза.
– Да?
– Это мужчина или женщина?
– Мужчина. Я пытаюсь найти Этьена Дювергера.
– А он хочет, чтобы его нашли?
Сначала я пропустила ее слова мимо ушей, а потом переспросила:
– Хочет?
Старушка странно улыбнулась.
– Иногда... если кого-то не можешь найти, это значит, что он спрятался. Мой муж рассказывал мне много историй о тех, кто не хотел быть найденным.
Я не желала думать об этом, хотя, как только я приехала сюда, у меня возникла такая мысль, напоминавшая крошечный узелок где-то в дальнем углу моего сознания. Что, если Этьен действительно был в Марракеше и видел меня, но не подошел, потому что он, как только что сказала мадам Одет, не желает быть найденным?
– Мадам Одет, – заговорила я, отказываясь думать, что Этьен скрывается от меня. – А дочь? Она тоже уехала?
Теперь мадам Одет нахмурилась.
– Дочь?
– Манон. Манон Дювергер, – пояснила я, но старушка покачала головой.
– Я не помню дочери.
– Может, у нее сейчас фамилия мужа.
– А ее зовут Мари?
– Манон.
Мадам Одет кивнула.
– Я знаю Манон Албемарл, – сказала она, а я открыла рот и снова наклонилась, кивая. – Она довольно молода. Возможно, ей лет пятьдесят пять, как и моему сыну.
Мои плечи опустились.
– Это не она. Манон Дювергер намного моложе. Я уверена, что она живет здесь, в Ла Виль Нувель.
– Я многое забываю, – сказала мадам Одет. – Многое. – Маленькая собачка снова зевнула, на этот раз щелкнув своими крошечными зубками, когда сомкнула челюсти. – Ma chérie, – пробормотала мадам Одет, сильнее поглаживая собачку. – Я не помню эту Манон. Вы думаете, она живет здесь, в Марракеше?
– Да, она жила здесь несколько месяцев назад, – ответила я, вспоминая сложенное письмо, которое все время носила в своей сумочке.
– И вы уверены, что она живет в Ла Виль Нувель?
– Я... я предполагаю, что да. К тому же она француженка.
– В Марракеше есть разные женщины, мадемуазель.
Я не поняла. Взгляд мадам Одет вдруг стал каким-то загадочным.
– Возможно, она уехала к арабам. Она могла переехать в медину и живет там с маврами. – Она наклонилась к моему лицу. – Некоторые так поступают, знаете ли. Здесь не одна французская женщина, соблазненная мужчиной, потеряла голову.
– Вы считаете, что она может жить в медине? Я не... – Я осеклась, ведь я ничего не знала о Манон.
– Вам следует попытаться поискать там, среди марокканцев. За стенами живут émigrés[51] . Коренные жители Марракеша не живут в Ла Виль Нувель. Бедные, богатые – все они живут в старом городе; даже у султанов и аристократии там есть чудесные дома и гаремы, их риадысо знаменитыми садами – все это за стенами медины.
За стенами медины. Я подумала о Джемаа-эль-Фна.
– Медина большая, мадам Одет. С чего мне начать поиски?
– Да. Она большая, медина, вы должны рискнуть пройти через базар к маленьким руям,которые тянутся во все стороны. Очень запутанные улицы – больше похожи на переулки, узкие и темные. На внешних стенах домов нет окон. Люди считают, что наружная часть здания не должна быть броской. Как и женщины, мужчины прячут свои богатства. – Она вздохнула. – Всегда ищите взглядом минарет Кутубии. Самая высокая мечеть, сразу же за воротами медины. Кутубия значит «продавец книг». Когда-то книготорговцы выставляли свои товары у подножия мечети.
Она замолчала, перестала гладить Лулу и закрыла глаза, как будто это пояснение утомило ее. Я знала, что она рассказывала о внушительного вида красной мечети, на которую я обратила внимание.
– Но когда Кутубии не видно, то легко можно заблудиться. Почти невозможно найти выход, когда ты в глубине медины. Однажды я там заблудилась. – Она открыла глаза. – Какой сегодня день?
Я прикоснулась к руке женщины.
– Сегодня вторник, мадам Одет.
– Сама я не ходила в медину много лет. Мой сын не любит, чтобы я выходила из дому. Я старая, – снова повторила она.
– Спасибо, мадам Одет, – сказала я, поднимаясь. – Спасибо за помощь.
Женщина посмотрела на небо.
– О, вы не должны идти в медину сейчас; уже слишком поздно. Нельзя гулять по медине одной после захода солнца.
– Да, хорошо. Спасибо, мадам, – еще раз поблагодарила я ее.
– Вы знаете, у меня есть сын, мадемуазель, – сказала мадам Одет. – Он приходит за мной в пять. У вас есть сын? – окликнула она меня, и эти последние четыре слова вонзились в меня, как четыре острых копья.
Глава 18
На следующее утро я уже во второй раз стояла и смотрела через высокие ворота, как солнце заливает медину. Я сказала себе, что старый город не кажется таким уж зловещим местом. Последний раз бросив взгляд через плечо на улицы французского квартала, я крепче сжала в руке свою сумочку и прошла через высокие главные ворота в надежде, что выгляжу целеустремленной и знающей дорогу, а не как женщина, только делающая вид, что она храбрая.
Наконец-то я увидела марокканских женщин, хотя, как и везде в этой стране, у них из-под покрывала не было видно ничего, кроме глаз. Их фигуры совсем не угадывались под белой тканью – я знала, что она называется хик,– которая была наброшена на их головы и полностью укутывала их до пят. Под хикомони носили свое повседневное платье, свободный халат, называемый кафтаном. Я видела полосатые шелковые кафтаны, туго стянутые на талии широкими ремнями, в нескольких витринах во французском квартале. Я решила, что некоторые французские женщины покупали их, чтобы носить, или из праздного интереса, или, может быть, потому что в них было не так жарко и удобнее ходить дома.
Большинство марокканских женщин в медине несли на плечах большие плетеные корзины, у некоторых за спинами были подвешены запеленатые младенцы, рядом с другими быстро топали маленькие детишки, крепко вцепившись в одеяния матерей и стараясь не отставать. А еще я заметила, что возле каждой женщины был мужчина или юноша, шедший чуть впереди иди позади. Не было ни одной женщины, которую не сопровождал бы мужчина.
Я сразу же ощутила на себе взгляды мужчин, а женщины обходили меня стороной.
Конечно, я тут же вспомнила предостережение мистера Рассела, его совет не ходить сюда одной, но они с миссис Рассел уехали сегодня рано утром в Эс-Сувейру. Если бы даже они и не уехали, мне бы не хотелось, чтобы мистер Рассел сопровождал меня. Тогда бы мне пришлось объяснять, зачем я ищу в старом городе женщину по имени Манон Дювергер.
Мне не хотелось ни с кем обсуждать мое положение.
Я смотрела прямо перед собой, пробираясь сквозь толпу по узкой улице. Я не знала, куда мне идти, но сказала себе, что раз уж я в медине, то смогу сделать следующий шаг.
На этой улице медины не было ни одного свободного квадратного дюйма под навесами из истрепанного тростника или ткани, сильно обветшалой, уже обесцветившейся, – везде стояли столы или прямо на земле были постелены потертые ковровые дорожки, на которых лежала всякая всячина, – все это, как и многое другое, было для меня совершенно непостижимо.
Здесь были женские кафтаны и джеллабывсевозможных расцветок и качества. На других прилавках возвышались сотни бабучей– кожаных тапочек без задников, окрашенных в яркие оттенки желтого, оранжевого, красного, – которые висели на крючках над головами продавцов. Здесь были и чайники из кости верблюда, и красные фески, и выставленные в ряд духи с ароматом жасмина, мускуса, сандалового дерева. Я проходила мимо подносов с леденцами и сочными финиками, инжиром, живыми курами и голубями в клетках. Огромные рои мух, жужжа, садились, поднимались и снова садились на все это.
А затем я вдруг вышла на огромную открытую площадь с прилавками и киосками, выстроенными в ряд. Здесь можно было разместить по меньшей мере три городских квартала. Везде были толпы людей, и когда я увидела, что в центре происходит какое-то массовое действо, то догадалась, что пришла на Джемаа-эль-Фна. Одни мужчины разворачивали подстилки и вынимали закрытые корзины из повозок, запряженных ослами. Другие сооружали на деревянных лотках пирамиды из апельсинов или вываливали из кастрюль в плетеные корзины груды горячих улиток.
Я не отважилась пройти через центр площади – я и так чувствовала себя слишком приметной, и это меня смущало. Вместо этого я передвигалась по периметру площади. Мне пришлось обойти мужчину, согнувшегося над доской, лежащей на его коленях, и что-то пишущего на тонком листе бумаги, в то время как плачущий юноша склонился перед ним, что-то тихо говоря. Рядом с пишущим мужчиной лежал маленький лоскут материи, а на нем – несколько монет. Молодой человек вытер лицо рукавом своей джеллабыи положил монету на эту тряпку; другой мужчина вручил ему лист бумаги. Писец, решила я; вне всяких сомнений, он писал письмо для молодого человека.
Даже на краю площади толпа не уменьшилась. Меня толкали и сжимали, часто просто несли в суматошном потоке, и временами мне казалось, что все это делалось специально. Я отказывалась слушать свой внутренний голос, говоривший, что это все недобрые знаки, что я чужая здесь и должна уйти.
Однако у меня не было выбора. Я испробовала все варианты во французском квартале, так что я останусь в медине и попытаюсь как-нибудь узнать, живет ли здесь Манон. У меня не было другого плана, кроме как расспрашивать людей о Дювергерах.
Я услышала непрерывный поток арабской речи. Это говорилось громким властным голосом. Посмотрев поверх голов, я увидела, что на ящике стоит мужчина с широко открытыми глазами и небритым лицом и размахивает руками. Он был одет в великолепный халат из бархата коричнево-синей расцветки и сильно отличался от других мужчин в невзрачных джеллабах.Вокруг него на корточках сидели мужчины, и многие из них наблюдали за ним с открытыми ртами. Другие стояли, но тоже были словно заворожены. Все они молчали. Мужчина на ящике все говорил и говорил, его слова явно были продуманны, он то и дело жестикулировал и качал головой или кивал, и я начала понимать по паузам и пылкости его речи, что он рассказывает какую-то историю. Перед ним тоже лежал темный платок, на котором сверкали монеты, как и перед виденным мной ранее писцом. Профессиональный рассказчик.
Пройдя дальше, я наткнулась на человека, сидящего на земле перед тряпкой, усыпанной вырванными зубами. Они были разной величины, некоторые испорченные, а некоторые целые, с длинными и острыми корнями. Он поднял ржавые щипцы, когда увидел, что я смотрю на его коллекцию, затем постучал щипцами по своим передним зубам, раскрывая и закрывая этот металлический инструмент. Его собственные зубы были ужасными, и я поспешила от него прочь. Я достаточно насмотрелась всего на Джемаа-эль-Фна.
Я шла по одному из переулков, которые расходились от площади, как спицы в колесе от ступицы. Теперь я оказалась на базаре и, поминутно оглядываясь, пыталась запомнить дорогу назад, к площади. Здесь были бесконечные прилавки и крошечные магазинчики, перед каждым стоял мужчина. Вскоре я поняла, что на марокканском базаре в одном переулке торговали тканями, в другом – изделиями из серебра и так далее. Здесь продавали ковры, там – парфюмерию. Я увидела конусообразные горы пряностей всевозможных оттенков красного, желтого, оранжевого, зеленого, коричневого; их запахи смешались. Мужчины сновали взад-вперед, негромко окликая друг друга, а порой и меня:
— Madam , venez, Madam !– Подходите, мадам!
До этого я смутно себе представляла, как буду останавливать женщин и спрашивать, не знают ли они Манон Дювергер, а с первых же минут моего пребывания в медине стало очевидно, что это невозможно. Женщины поспешно проходили мимо меня, иногда что-то говоря из-под покрывала сопровождающей их женщине, их темные глаза смотрели на меня с осуждением, было понятно, что я для них всего лишь чужестранка.
Я остановилась, посмотрела назад, затем вперед – налево или направо я повернула на последнем перекрестке? Я посмотрела вверх, надеясь увидеть башню Кутубии, но все, что было видно сквозь рваные тростниковые навесы, – это полоска лазурного неба.
Смогу ли я найти дорогу назад? Я сворачивала в разные стороны. Мне казалось, что глаза всех мужчин устремлены на меня, а каждая женщина, проходившая мимо, норовила толкнуть меня, задев плечом или бедром, как будто предупреждая о чем-то.
Я шла теперь ближе к прилавкам, подальше от средины переполненных людьми узких улиц. Торговцы оживлялись при виде меня, заговаривали на арабском или французском, предлагая мне купить шарф, или красивое ручное зеркало, или сумку, сделанную из засушенных бутонов роз, или мешочек мяты для чая. Каждый раз я спрашивала о Дювергерах. Некоторые мужчины пожимали плечами – то ли потому, что они не знали Дювергеров, то ли, возможно, потому, что не говорили по-французски, то ли просто не желали отвечать мне, раз я у них ничего не покупала. Некоторые качали головами. Большинство просто игнорировали мой вопрос, продолжая предлагать товары.
Было слишком жарко, хотелось пить, и у меня закружилась голова. Прийти сюда было ошибкой, как и искать наобум неизвестную мне женщину. Мне мерещилась моя тихая комната в отеле; мне нужно было во что бы то ни стало вернуться в безопасный французский квартал. Все мужчины и женщины, казалось, испепеляли меня взглядами, и я снова остановилась и попыталась сориентироваться.
Вдруг кто-то с силой дернул меня за юбку, и я замерла, затаив дыхание. Трое маленьких детей – не старше четырех или пяти лет – стояли вокруг меня, показывая маленькими грязными пальчиками на свои открытые рты и пронзительно крича:
— Manger! Manger, Madam ![52]
Я открыла кошелек, чтобы дать им несколько мелких монет, и в этот момент один малыш подпрыгнул, явно намереваясь отобрать кошелек. Я прижала его к груди, а ребенок жалобно закричал:
— Bonbon , Madam , bonbon ![53]
– Подожди, подожди, – сказала я. – У меня нет конфет.
Я бросила на землю несколько су, потому что было невозможно положить их им в руки, ведь они вцепились в мою юбку и прыгали вокруг. Когда они стали поднимать монеты, я поспешила прочь, но вдруг еще больше детей побежали за мной, снова хватая меня за юбку. Я пыталась не обращать на них внимания, потому что в моем кошельке осталось всего лишь два су: я не догадалась взять с собой больше денег.
— Non, поп![54] – выкрикнула я, пытаясь высвободиться из их рук, и вдруг, завернув за угол, я увидела, что снова оказалась на Джемаа-эль-Фна.
Но дети все еще преследовали меня, и когда я отрывала их маленькие ручки от своей юбки, возле своего уха я вдруг ощутила будто порыв ветра и что-то тяжелое на своем плече. Потрясенная, я повернула голову и уставилась на крошечное сердитое лицо рядом с моим. Я невольно вскрикнула, и маленькое создание тоже закричало в ответ, да так громко, что я сразу же оглохла. Это обезьяна, говорила я себе, всего лишь обезьяна. Дети все еще просили у меня что-то и толпились вокруг меня, дергая за юбку. Обезьяна тянула меня за волосы. Я не могла ни вдохнуть, ни выдохнуть. Затем какой-то мужчина что-то выкрикнул на арабском языке, и дети разбежались. Я стояла, вся дрожа, лицо было мокрым от пота, обезьяна все еще сидела у меня на плече.
– Мадам, о, мадам, какая удача! – воскликнул мужчина, отогнавший детей. Он держал в руке длинную цепочку, к другому концу которой был прикреплен кожаный ремешок, обвивавший шею обезьяны. – Я Мохаммед, а моя обезьяна Хаси выбрал вас, – пояснил он. – Если вы дадите су, всего лишь одно су, мадам, ваша удача утроится. Да благословен будет этот день, потому что Хаси выбрал вас! Он выбрал вас, так как знает, что у вас добрая душа. Этот Хаси знает. Он идет только к хорошим.
Я знала, что обезьяна прыгнула бы на любого, на кого указал бы Мохаммед. Теперь Хаси соскользнул на мою руку и смотрел на меня. Я видела, что ремешок врезался в его тоненькую шею, шерсть вытерлась под ним и растерлась кожа. Обезьяна обнажила острые зубки в гримасе, протягивая свою крошечную лапку ладошкой вверх.
– Мадам! – упрашивал Мохаммед. Глаза у него были маленькими и заплывшими. – Вам, должно быть, необходима удача. Только глупец упустит такую возможность. Скажи этой доброй леди, Хаси, скажи ей, что она не должна упускать эту возможность!
Хаси зловеще рассмеялся, его пальцы – не больше спичек – дергали меня за рукав.
Я полезла в сумочку и положила один су в эту маленькую, почти человеческую ручку и была вознаграждена пронзительным визгом. Хаси вскарабкался по моей руке мне на плечо и перескочил одним длинным прыжком Мохаммеду на грудь. Один из его когтей оцарапал мне шею. Привычным движением обезьяна засунула монету в карман жилетки, которую Мохаммед носил поверх халата. Затем Хаси прижался зубами к уху Мохаммеда, снова гримасничая и тихо смеясь. Мохаммед серьезно кивнул.
– Мадам, Хаси сообщил мне, что в вашей жизни произойдут перемены. Важные перемены. Именно здесь, в Марокко.
Я знала, что это вздор. Моя расцарапанная шея болела. И все же я не удержалась и спросила:
– Какие перемены?
Мохаммед сделал характерный жест своими большим и указательным пальцами.
– Хаси нужен еще один су, чтобы поведать то, что он знает, – сказал он; я порылась в сумочке и положила свой последний су на крошечную черную ладошку. Монета моментально отправилась в карман Мохаммеду, и обезьянка снова «зашептала» что-то ему на ухо.
– Это история, которой я раньше не слышал от Хаси, мадам. Важная история. Вы приехали в Марракеш найти что-то. Вы что-то потеряли, что-то важное. Разве я не прав? Я вижу по вашему лицу, что Хаси говорит правду.
Какое-то время я не отвечала, затем покачала головой, уверенная, что Мохаммед говорит это всем иностранцам; я не хотела, чтобы он понял, что действительно попал в точку.
— Vraiment?[55] Правильно, мадам? Вы отрицаете это? Хаси говорит мне, что ваша грусть скоро пройдет. Очень скоро. Под Южным Крестом вы поймете: то, что вы ищете, может иметь другую форму. Вы можете не узнать это.
– Южный Крест?
Мохаммед покосился на небо.
– Созвездие, мадам. Здесь, в Африке. Южный Крест. Вы поищите его на ночном небе. И под ним вы найдете то, что искали. Но помните, мадам, помните: здесь есть Другие, джинны.Они принимают человеческий облик. Будьте осторожны. Будьте очень внимательны и не поступайте необдуманно.
Хаси визжал, беспрерывно подпрыгивая.
Этот звук вонзался в мои уши. Я закрыла глаза, и перед моим мысленным взором пронеслись какие-то непрошеные образы: жуткая гримаса Хаси, его открытый рот и крошечные острые зубки, затем открытые рты детей-попрошаек. Вырванные зубы и оскал мужчины, вырывающего зубы, его щипцы...
Я открыла глаза и увидела ряд бритых голов; я сразу же подумала о головах, насаженных на колья, о которых упоминал мистер Рассел. Мой живот свело судорогой, словно меня тошнило, и я невольно согнулась. Но через пару секунд я увидела, что это были не человеческие, а козьи головы, без шерсти, синие и облепленные мухами, с глазами навыкате. Они лежали в ряд на низком столе. Мужчина в рваной джеллабепоказывал мне на них и кивал.
Пошатываясь, я пошла прочь. Я не могла упасть, потерять сознание здесь, не могла упасть на грязную землю. Что случится со мной, если я упаду?
– Вернитесь, мадам! – окликнул меня Мохаммед. – Еще за один су Хаси скажет вам больше; он скажет вам что-то очень важное: что вам нужно сделать, чтобы защитить себя от Других. Только один су, мадам!
Я продолжала идти, то и дело спотыкаясь. Я коснулась болевшей царапины на моей шее и увидела на пальцах кровь. Заметив высокий минарет мечети Кутубии, я не сводила с него глаз, зная, что он выведет меня из медины. Я старалась идти быстрее, прижимая сумку к груди, мои волосы растрепались, платье на спине стало мокрым от пота и внезапного необъяснимого страха. Я едва волочила свои непослушные ноги; если бы могла, я бы побежала.
Глава 19
Я весь вечер уговаривала себя еще раз пойти в медину; меня не должны смущать пристальные враждебные взоры, грубые прикосновения и шокирующие звуки. Я сильная, говорила я себе.
Тем более что у меня не было выбора.
На следующее утро я снова направилась к воротам, что вели в медину. Я подняла глаза на Кутубию, а затем, сделав глубокий вдох, во второй раз вошла через главный вход.
На этот раз я не останавливалась и не обращала внимания на крики выпрашивавших милостыню детей и звон колокольчиков носильщиков воды в высоких куполовидных шапках, с медными кружками и козьими бурдюками с водой. Я прошла мимо человека, вырывающего зубы, и протиснулась сквозь толпу молодых людей, собравшихся вокруг заклинателя змей с флейтой и корзиной, откуда медленно поднималась змея; я резко отдернула руку, когда кто-то ухватился за нее, и не оглянулась, чтобы посмотреть, кто это был.
Я поспешила с площади на базар и у каждого прилавка произносила: «Дювергер, Дювергер, вы знаете Дювергеров?» Наконец один мужчина приветственно раскинул руки, а потом достал пару ярко-оранжевых бабучей, окидывая меня взглядом.
– Эти туфли подойдут вам, мадам, – сказал он по-французски. – Хорошие туфли; я продаю только наилучшие туфли в Марракеше. Я знаю французский, и испанский, и английский, – сказал он. – Я путешествовал по многим местам. Откуда вы? Англия?
– Америка, – ответила я, и он кивнул.
– А, Америка. Однажды у меня была прекрасная американская невеста. Она была моей третьей женой. Но она вернулась к себе домой.
Я тоже кивнула, хотя не знала, верить ли его рассказу. Белки его глаз были желтыми, а изо рта исходил сильный запах чеснока.
– Хорошо, хорошо, – сказала я. – Но Дювергеры... вы знаете их?
– Я знал Monsieur le Docteur, – сказал он.
– Да? Вы знали его? Доктора Этьена Дювергера? – Я произнесла это спокойно. Интуитивно я понимала, что этот мужчина не должен знать, как для меня важны эти слова.
– Как же бабучи,мадам? Вы купите их?
Я взяла оранжевые тапочки в руки.
– Да, да, я куплю их. Но, пожалуйста, что вы знаете о докторе Дювергере?
Он пожал плечами.
– Сначала мы должны обсудить, какая цена вас устроит. Мы попьем чаю и обсудим это, – сказал он, размахивая рукой.
Я покачала головой, но в тот же момент мальчик лет десяти появился рядом со мной. Мужчина заговорил по-арабски, и мальчик убежал.
– Он принесет чай. Садитесь, садитесь, мадам, – предложил он, убирая с низкой скамейки кучу бабучейярких цветов. – Сюда. Садитесь, мы попьем чаю и обсудим цену.
Все, чего мне хотелось, – это чтобы он ответил на мои вопросы, но я поняла, что сначала должна сыграть в его игру. Я села. Его лавка была футов десять в длину и три в ширину; в ней стоял сильный запах крашеной кожи.
– Пожалуйста, мсье. О докторе Дювергере.
– Я знаю мсье Дювергера, – повторил он. – Он приходил на базар покупать кифи кожаные товары. Он приходил в мою лавку, потому что я говорю по-французски. Конечно, это было раньше. Потом... – он вскинул руки, – никто его не видел.
– Что значит «потом»?
– Его болезнь. Он не выходил из своего дома.
– Какая болезнь?
– Мадам, это все, что я знаю. Вы спросили, знаю ли я Дювергеров. Я сказал вам: «Да, я знаю старика Дювергера, который болен».
Досада подступила к горлу, едкая, как чеснок в дыхании мужчины.
– Старик? – сказала я. – Не сын? Не Этьен?
– Я нашел для него киф,который он хотел, когда он еще мог ходить на базар. Мы пили чай. Сейчас вы и я будем пить чай. Скоро мой племянник принесет его. Может быть, потом вы купите две пары бабучей.Одну для вашего мужа. Может быть, три пары. За три пары я сделаю вам хорошую скидку. Лучшие бабучив Марракеше, лучшие цены. А мой кузен продает кафтаны, лучшие кафтаны в Марракеше. Вы хотите купить кафтан? Шелковый? Атласный? Какой кафтан вам нравится? Я позову своего кузена после чая; он покажет вам прекрасный кафтан. Вы его купите, у него они самые лучшие. Не слушайте других мужчин. Их кафтаны не такие, как у моего кузена.
В крошечной лавке было нечем дышать; мои волосы прилипли к влажному лбу. Запах краски и чеснока раздражали невыносимо.
Я потрогала тапочки, они были мягкими.
– Возможно... дочь? – спросила я.
– Дочь? Какая дочь?
– Манон.
Он надул губы.
– О ком вы говорите? Кто такая Манон?
– Манон Дювергер. Хотя, может быть, она замужем и у нее другая фамилия. Но старшая дочь Дювергеров, Манон, я уверена, она все еще живет здесь, в Марракеше. Возможно, в медине.
– Манон? – повторил он, как будто уточняя. – Вы спрашиваете о дочери Марселя Дювергера? Эта Манон?
– Да, да! – Я кивнула; в моем голосе снова затеплилась надежда, но владелец лавки вдруг рассердился и замкнулся. Он посмотрел поверх моей головы, а затем потянулся и подровнял бабучи,стоявшие на полке.
– Именно ее я и имею в виду. Манон Дювергер.
– Вы ошибаетесь, мадам. Манон, о которой вы спрашиваете, не Дювергер. Она Манон Малики.
– Это ее фамилия по мужу?
Теперь лицо мужчины выражало отвращение.
– Ха! – пренебрежительно бросил он.
Я не придала значения его тону, пытаясь оставаться спокойной.
– Но... вы уверены, что она дочь мсье Дювергера?
Он сдвинул чалму на одну сторону, чтобы вытереть свою бритую голову.
– Я уверен.
– Не могли бы вы тогда сказать, где она живет? – Я облизнула губы. Я была так близка к цели!
Он все еще пристально смотрел на меня.
– Шария Зитун.
– Как мне найти это? Это недалеко? Пожалуйста, мсье!
– Это за переулком красильщиков. C'est tout[56] , —сказал он, хлопнув в ладоши, как будто выбивая из них пыль. – Мне больше нечего сказать вам. Вы отняли у меня слишком много времени. – Внезапно он утратил свое прежнее дружелюбие. С того момента как он понял, что я ищу Манон Дювергер, его отношение ко мне изменилось.
– Извините, что побеспокоила вас, мсье, – пробормотала я. – Я...какую цену вы хотите за эти? – я взяла в руки оранжевые бабучи.– Назовите любую цену, мсье. Вы мне очень помогли. И я... я возьму вторую пару, как вы и предлагали.
Но он довольно бесцеремонно забрал их у меня.
– Вам ничего не нужно покупать у меня. Это будет нехорошая продажа. Вместо этого я дам вам кое-что. Я даю это бесплатно. Вот что: не ищите Манон Малики. Ничего хорошего из этого не выйдет. До свидания, мадам. – Затем он повернулся и поставил бабучина другую полку. Было ясно, что он больше не будет разговаривать со мной.
— Merci, мсье, – сказала я ему в спину и вышла из лавки. Я прошла мимо мальчика – племянника этого мужчины, – спешившего по переулку с крошечным подносом и двумя стаканами горячего чая на нем. Он остановился, глядя на меня, но я никак не прореагировала на это.
Теперь у всех, кто смотрел на меня, я спрашивала дорогу к переулку красильщиков или к Шария Зитун. Мне указывали то в одну сторону, то в другую. Я понятия не имела, понимают ли они мой вопрос, и если так, действительно ли они указывают мне правильное направление.
Улицы сливались и растекались под моими ногами, как ручьи. Временами я останавливалась в низине, недалеко от центра. За одним из поворотов я не обнаружила прилавков, базар закончился. Я оказалась в переулке с домами без окон, которые описывала мадам Одет. Голые стены и ворота, а за запертыми воротами текла жизнь Марракеша. Из темных переулков появилось много маленьких детей, они толпились вокруг меня и, как и на Джемаа-эль-Фна, тянули меня за юбку и гомонили по-арабски. Так же как дети на площади, единственные французские слова, которые они произносили, были: «bonjour, Madame, bonjour» и «bonbon», на что я только качала головой. «Шария Зитун», – повторяла я им, но они лишь хихикали, бегая вокруг меня.
Здесь было огромное количество голодных котов; они сидели на стенах и сновали взад-вперед по тенистым местам, их ребра выпирали, уши были изорванными, а шерсть – засаленной или с проплешинами. Периодически, когда я проходила мимо, они шипели и фыркали, если дрались за какие-то объедки; в конце концов победитель тащил свою добычу в темный угол.
Когда я углубилась в этот квартал, шум базара стих. А потом улицы стали совсем безлюдными. Ни детей, ни котов. Ничего. Прохладная тишина этого переулка была облегчением после бесконечного шума, ярких красок, товаров и толпящихся людей. Я остановилась, прислонилась к стене и вытерла рукавом пот на лбу и над верхней губой. Переулок бы мощеный, тусклый и мрачный, только ворота и нескончаемые стены. Если бы не разные ворота, невозможно было определить, где заканчивался один двор и начинался другой. Переулок был таким узким, что, если бы я встретила осла, тянущего за собой повозку, мне бы пришлось вжаться в стену.
Я говорила себе, что мне нужно вернуться тем же путем, каким я пришла, – если смогу найти дорогу назад, – попасть на оживленный базар или даже окунуться в бурную, дикую атмосферу площади и узнать дорогу в Шария Зитун.
Мне следует находиться там, где есть люди; хотя я не чувствовала себя в полной безопасности среди толпы, но оказавшись здесь совершенно одна, я запаниковала. Я была в безнадежном тупике, потерявшись в лабиринтах медины. Я вспомнила предостережение мадам Одет, что здесь легко заблудиться и бывает очень сложно найти дорогу назад. Медина была не только лабиринтом змеевидных переулков, но также сетью артерий, ведущих в cul de sacs[57] .
Открылась дверь в воротах, и оттуда появился мужчина. Он остановился, увидев меня, а затем пошел мне навстречу, пристально глядя на меня так, как будто я была чем-то непонятным и даже опасным.
Я инстинктивно опустила взгляд, и он прошел мимо.
Я прошла в конец переулка, глядя налево и направо. Мне навстречу шли три женщины; ни одного мужчины рядом с ними не было.
– Мадам! – Окликнув женщин, я заметила, что их руки, прижимавшие к лицам края белых хиков,были черными. «Должно быть, это рабыни, – подумала я, – вот почему они идут без сопровождения мужчин». – Мадам! – повторила я, но они прошли мимо, как будто я была невидимкой.
Я потеряла счет времени. Подчас мне встречались еще какие-то фигуры, и я произносила два слова: Шария Зитун. Некоторые отворачивали от меня лица, не желая говорить с иностранкой с непокрытой головой, другие пристально смотрели, но не отвечали. Я шла все дальше и дальше по узким раскаленным улочкам; казалось, что я уже много часов брожу здесь. Ноги у меня болели, и время от времени я, прислоняясь к стене, отдыхала. Иногда я даже не видела полоски неба над головой из-за узости проходов. Изо всех сил я старалась подавить панику, но мне это не удавалось. Я слышала легкий плеск фонтанов во дворах за высокими стенами или мерный стук копыт по камням, доносящийся из другого переулка. Я перешагивала через помет, оставленный лошадьми, ослами, козами, а также через сточные канавы. Поверх груды гниющих овощных обрезков лежала дохлая кошка; похоже, ее просто бесцеремонно выбросили сюда. Здесь было даже прохладнее из-за высоких каменных стен, лучи солнца не могли проникнуть в такие узкие проходы, и я поняла, почему эти кварталы были спланированы таким образом.
