Текст книги "Шафрановые врата"
Автор книги: Линда Холман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)
Зохра закончила украшать правую руку и взялась за левую. Узоры на ладони одной руки и на тыльной стороне другой оказались одинаковыми.
Закончив, она показала мне, что я не должна двигать руками; другая женщина принесла почерневшее блюдо с раскаленными углями. Зохра дала понять, что мне надо держать руки над теплом, чтобы подсушить красящую смесь.
Затем она взяла двух маленьких девочек за руки и ушла, оставив меня сидеть на земле с несколькими другими женщинами. Они разговаривали и вышивали. Моя правая нога болела от непривычного положения. Все больше и больше женщин подходили к центру круга, по очереди помешивая варево в большом котле и ставя котелки по краям костра. Моим рукам было тепло от согревающего блюда. Стоял приятный запах готовящегося мяса, и я осознала, что очень голодна. Я надеялась, что у Баду, играющего с другими детьми, все в порядке.
Через время Зохра вернулась с котелком теплой воды. Она жестами показала, чтобы я поднялась, и мне стало неловко: из-за своей ноги я не могла встать, не отталкиваясь руками от земли, а я не хотела испортить узоры. Одна из женщин сказала что-то другой, а затем подошла ко мне сзади, подхватила меня под мышки и довольно бесцеремонно подняла. Я криво усмехнулась, как бы извиняясь за свою неуклюжесть, но женщины искренне мне улыбались и говорили что-то дружелюбным тоном. Паста на руках почернела, и по мере того как Зохра осторожно смывала и счищала ее, проявлялись изысканные красновато-коричневые узоры. Я вытянула руки, поворачивая их и любуясь узорами.
— C'est magnifique[79] , Зохра, – сказала я, и она гордо улыбнулась, затем сказала, снова жестикулируя:
— Manger, manger[80] .
Вся деревня и гости собрались вокруг костра. Баду появился со старшей девочкой и сел возле меня; Зохра с двумя дочерьми села по другую сторону от меня. Я не видела Ажулая; естественно, он был со своей женой, говорила я себе.
Одна из пожилых женщин быстро размешала варево в котле, а затем огромным металлическим половником вынула большую козью голову. Я вспомнила о головах, которые видела на Джемаа-эль-Фна. Не думала, что буду их есть.
Маленькие девочки передали нам миски с теплой водой; мы вымыли руки и вытерли их кусками материи, повязанными на талиях девочек. Я наблюдала, как все больше голов доставали из котла и укладывали на большие медные подносы, а затем отделяли мягкое сочное мясо от костей. По крайней мере, в головах не было глаз. Женщины, вынув нежное бледно-желтое мясо, приправили его чем-то, похожим на соль и молотую паприку. Они передавали небольшие глиняные блюда с мясом и добавляли туда приготовленную чечевицу и рис. Я взяла свою тарелку; заметив, что дети едят из тарелок своих матерей, я взяла кусочек мяса и подула на него, как делали другие женщины, а затем положила его Баду в рот. Он послушно прожевал, затем снова открыл рот, чем напомнил мне птенца. Я поставила тарелку себе на колени и жестами показала, чтобы он ел сам, а затем, глубоко вдохнув, положила маленький кусочек мяса себе в рот. Оно было соленым и немного жилистым, но вполне приятным на вкус; я не могла сравнить его ни с чем известным мне, но привкус был интересным. Мы с Баду съели все мясо, чечевицу и рис со своей тарелки, а после окончания еды, как это принято в Марокко, все пили сладкий мятный чай. Солнце вдруг село за горы, и так как небо потемнело и становилось прохладнее, костер разгорался все ярче и выше.
Я не заметила, как подошел Ажулай, но когда женщины собирали пустые тарелки, увидела, что он сидит рядом с несколькими другими мужчинами и, как и они, держит в руках длинный инструмент, похожий на флейту или дудку.
Как хорошо, что он вернулся!
Я посмотрела на женщин, сидевших вокруг меня. Скорее всего, их мысли были о смене времен года и о том, как это отразится на их жизни: будет ли засуха или выпадет слишком много дождей, будут ли их животные здоровыми. Они переживали, смогут ли накормить своих детей или им придется слушать, как они плачут от голода, и видеть, как умирают от обычных болезней.
Мне хотелось думать, что я могу быть похожей на них, могу стать сильной и способной преодолевать трудности.
Я думала о том, как далеко зашла и правильное ли решение приняла.
Баду встал и, подбежав к Ажулаю, уселся возле него. Один мужчина медленно и ритмично бил в глиняный барабан в форме песочных часов, верх которого был покрыт чем-то напоминающим растянутую и промасленную козью шкуру. Мужчина поставил барабан между ногами. Собравшиеся хлопали в такт. А потом Ажулай и другие мужчины поднесли к губам флейты и заиграли. Мелодия напоминала горестный плач. Я посмотрела на свои руки, когда тоже начала хлопать. Они были красивыми, как будто я надела ажурные перчатки. Я хлопала и хлопала, двигая плечами в ритм боя барабанов, жалея о том, что не знаю слов песен, которые пели все жители деревни. Их голоса, некоторые красивые и уверенные, другие нерешительные и фальшивые, поднимались в небо и будто уносились к звездам. От костра разлетались искры, пронзая темноту.
Ажулай приложил кончик своей флейты к губам Баду и предложил ему попробовать сыграть. Баду надувал щеки, старательно дуя, а Ажулай держал пальцы мальчика над двумя дырочками.
Музыка смолкла; женщины снова разносили чай, и вокруг меня не прекращались разговоры. Баду отошел от Ажулая и снова сел возле меня, наклонив голову к моей руке. А потом опять раздался барабанный бой. Один мужчина подержал свой барабан над костром, потом пощупал его, и я поняла, что нагретая козья шкура изменит его звучание. Другие мужчины снова взяли флейты, но на этот раз музыка была другой, живой и ритмичной. Некоторые из мужчин поднялись; Ажулай тоже встал, его лоб и нижнюю часть лица закрывали складки темно-синей чалмы.
И тогда они начали танцевать под музыку, кружась один вокруг другого; их одеяния развевались, как у дервишей. Женщины и дети только наблюдали, хлопая и издавая какие-то горловые звуки – щелканье и жужжание, а языками производили странные высокие вибрации. Мужчины танцевали и танцевали; пламя становилось выше и выше, вздымаясь к звездам.
Закрыв глаза, я позволила звукам заполнить меня. У меня было такое же чувство, как когда я шла домой из бани, – словно мое тело не принадлежало мне, а было легким и послушным, будто не было на ногах тяжелых ботинок. Мне захотелось встать и закружиться в танце вместе с этими берберскими мужчинами; я ощущала ритм барабанного боя внутри себя, раскачивалась взад и вперед, издавая какие-то звуки, и хлопала в ладоши, окрашенные хной.
Я открыла глаза. Всех захватило веселье, музыка и танцы, как и меня.
И вдруг я увидела себя как бы со стороны: женщина в марокканской одежде, евшая простую пищу, сидящая возле костра под североафриканским небом и хлопающая окрашенными хной руками. Я знала, что значит любить и глубоко скорбеть, потеряв тех, кто был для тебя всем. Испытывать радость и боль.
Я поняла жизнь, и не имело значения, произошло это в Олбани или в Африке.
Я снова закрыла глаза и подняла лицо к небу, наслаждаясь ощущением радости, нахлынувшей на меня.
Открыв глаза, я увидела, что напротив Ажулая сидит женщина, которую я не видела раньше. Он смотрел на ее лицо в татуировках, что-то оживленно говоря и кивая, а она отвечала, и то, что она сказала ему, заставило его, запрокинув голову, рассмеяться. Я никогда раньше не видела, чтобы он так смеялся – весело, жизнерадостно.
Женщина была молодой и привлекательной, очевидно, это была отважная кочевница. Свои волосы она чуть стянула лентой, ее смуглую шею украшало много серебряных ожерелий, на тонких запястьях поблескивали браслеты. Она смеялась вместе с Ажулаем, потом забрала у него флейту и приложила ее к своим губам. Я наблюдала за ними через костер, отбрасывающий колеблющиеся блики на их лица.
Вот, значит, она какая, жена Ажулая.
Я была ошеломлена и озадачена тем, что почувствовала. Мне невыносимо было смотреть на них, но и отвести взгляд я тоже не могла. Ощущение счастья, испытываемое еще минуту назад, исчезло, прекрасный вечер был испорчен.
Мне захотелось, чтобы это я сидела сейчас рядом с Ажулаем. Я хотела заставить его смеяться так, как он смеялся от слов своей жены. Я никогда не говорила ему ничего интересного или остроумного. Я вынуждала его быть серьезным, помогать мне. Ухаживать за мной, как он ухаживал за Баду.
Глава 34
Баду, как и другие маленькие дети, уснул, свернувшись калачиком на прохладной земле, у меня под боком. Зохра подняла свою спящую дочку и направилась ко мне. Я встала и подняла Баду; он обмяк и отяжелел. Я медленно пошла за Зохрой; было трудно идти по камням, неся Баду. На небе сияли звезды, а молодой месяц лежал на спине.
Когда мы шли по направлению к шатру, Зохра остановилась, указывая на маленькое созвездие, похожее на воздушного змея с хвостом. Она сказала что-то на тамазите; я покачала головой. Она закрыла глаза, сосредоточилась, затем посмотрела на меня и сказала:
— La croix.
– Крест?
Она кивнула, и я вспомнила предсказание Мохаммеда и его обезьянки Хаси.
Мохаммед торжественно изрек, что я найду что-то под Южным Крестом. Я еще тогда подумала, что такую же историю он наверняка рассказывает каждой иностранке, бездумно расстающейся с одним или двумя су. И еще, стоя под этим посылающим неясные импульсы небом, я вдруг осознала важность того, что в точности вспомнила его слова. «Под Южным Крестом вы поймете: то, что вы ищете, может иметь другую форму. Вы можете не узнать это...», а потом что-то о джиннах.
Баду зашевелился, и я, все еще глядя на Южный Крест, крепче прижала его к себе. Его маленькое тельце, даже несмотря на ночную прохладу, было очень теплым, и он пах, как земля. Я вспомнила, как Ажулай съел щепотку красной земли.
Я перевела взгляд с неба на Баду.
Его голые ноги были покрыты засохшей грязью – где его бабучи?– а на губах застыла довольная улыбка. Он повернул голову, носом прижавшись к моему плечу.
Зохра приподняла полог шатра. Несколько детей спали на куче одеял и шкур, некоторые кашляли; в шатре был тепло от тел детей и их дыхания. Пожилая женщина сидела в углу, укрывшись вышитой шалью и наблюдая за спящими детьми. Зохра положила дочку и подошла ко мне, чтобы взять Баду и положить рядом с ней. Затем она укрыла их одеялом. Баду что-то пробормотал. Я наклонилась ближе; он снова говорил на смеси французского и арабского. Я разобрала только le chien, собака. А затем он умолк, его дыхание стало глубоким и ровным.
Мы с Зохрой снова вернулись к костру. Стало холодно, и я дрожала, обняв себя руками. Когда я подсела к костру, наслаждаясь его теплом, я снова увидела Ажулая, теперь он что-то рассказывал какому-то мужчине. Возле него больше не было той женщины, и хотя я знала, что он пойдет к ней позже; то, что он не спешил, улучшило мне настроение.
Что со мной происходит?
Он сдвинул на затылок свою чалму, и в свете костра я увидела, что его лоб и все лицо по краям окрашены темной краской; его кожа, разогретая танцами, вобрала в себя цвет его чалмы. Неожиданно мне захотелось ощутить запах его лица. Оно, должно быть, пахнет костром и индиго.
Я поняла тогда, что Ажулай всегда будет таким: в нем сочетались он прежний и тот, кем он был сейчас. Говорил ли он на красивом, правильном французском языке, или на арабском, или сложном тамазите, работал ли он, облаченный в белые одежды, в саду у мсье Мажореля, вел ли грузовик по пистев синем одеянии – он был как две стороны одной медали. Они отличались и все же были одним целым.
Через некоторое время Зохра снова встала и направилась ко мне; я подняла свою сумку и пошла за ней. Она несла маленький горящий факел, но и он, и свет луны, и карнавал звезд над нами не позволяли что-либо разглядеть. Зохра остановилась, оглянулась на меня и протянула мне руку. Я ухватилась за нее с благодарностью, и мы пошли вокруг костра. Когда мы проходили мимо мужчин, Ажулай поднял на меня глаза.
Я оглянулась на него, и что-то в выражении его лица, то, как он посмотрел на меня, заставило меня открыть рот, словно мне не хватало воздуха. Это не был мимолетный взгляд, он не смотрел так, когда смеялся со своей женой, освещаемый светом костра. Этот взгляд был другим, каким-то глубоким и гипнотизирующим, он вызвал у меня головокружение, и вновь в тело вернулся жар, который я ощутила несколькими днями раньше.
Я споткнулась о корень, и Зохра поддержала меня. Когда я снова пошла с ней в ногу, у меня не хватило смелости оглянуться на Ажулая.
Через несколько секунд передо мной возник какой-то темный силуэт. Когда Зохра наклонила голову, я сделала то же самое, и мы оказались внутри одного из шатров. При мерцающем свете факела я увидела, что там были настелены шкуры, покрытые грубыми одеялами. На них угадывались силуэты лежащих людей. Некоторые не двигались, словно крепко спали. Из угла донесся девичий шепот и хихиканье; вне всяких сомнений, это был шатер для незамужних женщин. Зохра подвела меня к груде шкур и ушла. Я сжимала свою сумку, которую старательно упаковала в Марракеше, но понимала, что слишком холодно и не стоит переодеваться в легкую ночную рубашку. Я сняла ботинки и залезла под одеяло, не снимая кафтан. Девушки наконец успокоились, их дыхание было глубоким и ровным. Молодая женщина, лежавшая рядом со мной, придвинулась ближе, прижавшись спиной к моей груди. Для жителей Марокко это было естественно: мужчины обнимали друг друга на площадях и базарах; Мена, Навар и старая служанка на крыше садились поближе друг к другу, их плечи и бедра соприкасались во время работы. Я вспомнила, как женщины в хамамемылись и делали друг другу массаж. Возможно, близость и телесное тепло вызывали ощущение сопричастности. Даже маленький Баду хотел быть к кому-нибудь поближе, постоянно взбирался на колени к матери, или к Ажулаю, или ко мне.
Европейцы и американцы в Северной Африке являли собой полную противоположность в этом смысле. Мы все выдерживаем дистанцию, мы извиняемся за случайное прикосновение.
Лежа в шатре в кромешной тьме, я слышала шепот мужчин, все еще сидящих у костра, и отдаленное блеяние козы. Девушка еще плотнее прижалась ко мне. Она пахла маслом и потом и какими-то неизвестными мне специями.
Я пыталась успокоить свой мозг, но мои мысли то и дело возвращались к тому, что я испытала под ночным небом. Как Ажулай посмотрел на меня. Я думала, что сейчас он идет между рядами шатров, направляясь к одному из них, откидывает ковер или шкуру и ложится рядом с женой. Я представила, как она поворачивается к нему, как он обнимает ее, и прикрыла глаза рукой, отгоняя эту картину.
Неожиданно перед моим внутренним взором возник Этьен, лежащий рядом со мной на кровати в доме на Юнипер-роуд. Я знала только одного мужчину в своей жизни, и это было не так давно. Вспомнив ощущение мужского тела на своем, я почувствовала жар во всем теле, но одиночество и тоска отступили.
Я перевернулась на другой бок и теперь спиной прикасалась к спине девушки. Я попыталась удобнее устроиться на жесткой постели и заснуть, чтобы прогнать неожиданно охватившее мое тело желание.
Этьен. Что я сейчас чувствовала к нему, когда мне многое стало известно? Какой была бы моя жизнь, если бы он остался со мной в Олбани и женился на мне? Какой была бы моя жизнь, если бы я не потеряла ребенка и смогла ощутить себя матерью?
Какой была бы моя жизнь, если бы я не приехала в Марокко?
Но... разве я до сих пор хотела, чтобы Этьен женился на мне? Если бы он все же вернулся в Марракеш и я заверила бы его, что болезнь не мешает мне любить его, он, конечно, согласился бы на мне жениться.
Я пыталась вспомнить, как это – заниматься любовью с Этьеном.
Но вместо этого мои мысли возвращались к Ажулаю и его жене.
Интересно, как это – заниматься любовью с Ажулаем? Его чувственный рот. Его руки. Я не могла заснуть. Поднявшись, я взяла тяжелое одеяло, накинула себе на плечи и вышла на воздух.
Костер постепенно затухал. Без его высокого пламени и зажженных факелов были лучше видны звезды. Прихрамывая, я, босая, отошла всего на несколько шагов от палатки, боясь заблудиться. Воздух охладил мое тело, и я глубоко вдохнула. А потом я заметила возле костра одинокую фигуру.
То ли я просто хотела, чтобы это был Ажулай, то ли это и правда был он? Человек сидел на том же месте, где я в последний раз видела Ажулая, но это ничего не значило.
А может, я просто вообразила, что узнала его широкие плечи и посадку головы? Пока я наблюдала, мужчина закутался в одеяло и лег возле тлеющих углей.
Успокоившись, я вернулась в шатер. Было неправильно радоваться мысли, что, возможно, Ажулай не хотел быть со своей женой. И тем не менее я радовалась.
Я проснулась среди ночи, совсем окоченевшая. Я слышала чье-то сопение – верблюд, коза, собака? – с внешней стороны шатра. Возможно, это и разбудило меня. Я дрожала, сжав зубы, чтобы они не стучали, а от холода и выпитого чая мой мочевой пузырь был переполнен, но я не могла позволить себе выйти из шатра и присесть на земле за ним. Я сильнее прижалась к лежавшей рядом девушке, чтобы согреться; она недовольно вздохнула, села и закашлялась. А затем, так неожиданно, что я даже не успела удивиться, чем-то взмахнула, – я ощутила запах животного, и что-то тяжелое упало на меня. Мне сразу же стало теплее. Еще шорох, и девушка прижалась ко мне, а через пару минут ее дыхание вновь стало ровным.
Меня разбудил шорох поднимаемого полога. Прозрачный утренний свет пробивался в шатер; я выспалась, мне было тепло. Поверх моего одеяла лежала очень большая козья шкура. Девушка, спавшая рядом со мной, ушла; я была ей благодарна за то, что она укрыла меня, когда поняла, что я замерзла ночью.
Возле шатра женщины сидели вокруг большого медного чайника и оловянной кастрюли. Они по очереди сливали себе над кастрюлей из чайника – умывались. Я сделала точно так же. Потом одна из женщин достала крошечное зеркало и дала его мне. Я с улыбкой поблагодарила ее, посмотрелась в него и нахмурилась, качая головой: волосы были сильно растрепаны. Рабиа подошла ко мне сзади и, стоя на коленях, расчесала мои волосы, а затем проворными движениями ласточки заплела их в одну длинную косу, связав чем-то ее конец. Я завела руку за спину, чтобы ощупать ее, потом перекинула косу через плечо и увидела, что она была связана ниткой из козьей шерсти.
Затем она стала на колени передо мной с длинной тонкой палочкой в руке и указала на свои глаза, а потом на мои. Краска для век. Она предлагала подкрасить мне глаза. Я никогда этого не делала, но кивнула.
Держа меня за подбородок левой рукой, правой она с помощью палочки подвела мне глаза. Сделав это, она кивнула и снова улыбнулась.
Я пошла за ней по тропинке к дому, где она жила с матерью и сестрой. Здесь же жили мужья Рабии и Зохры и их дети. Войдя в комнату без окон, куда свет проникал только через открытый дверной проем, я остановилась: трудно было что-либо рассмотреть. Чувствовался запах чего-то мясного, и от кастрюли на печке доносилось бульканье.
Постепенно мне удалось разглядеть множество ковров с красивыми берберскими узорами, покрывающих стены и полы; несколько были сложены в одном углу – очевидно, их использовали в качестве кроватей. Я узнала узор на моей руке, взглянув на один из ковров. На полу посредине комнаты горел очаг. Огонь был огорожен камнями, а через отверстие в крыше наружу была выведена труба – дымоход. Мужчины, должно быть, ушли; я увидела мать Ажулая, Зохру и детей разных возрастов. Мать Ажулая сидела на корточках возле очага, помешивая что-то в одном из горшков.
Баду подбежал ко мне; я его не сразу различила в клубке детей, круживших по маленькой комнате. Его волосы торчали в разные стороны, а рот был испачкан чем-то похожим на мед. На нем снова были его красные бабучи.
— Bonjour, Баду. Ты хорошо спал? – спросила я его, но он не ответил, а протянул мне руку ладонью вверх.
На грязной ладошке лежал его зуб.
– Баду! – воскликнула я, подняв брови, а он ухмыльнулся мне, показывая пустое место во рту.
– Сохрани его, чтобы показать Фалиде, – сказал он, отдавая мне зуб, и я положила его в кармашек моей сумки.
Одна из девочек взяла его за руку, и они вышли из хижины. Сегодня он казался совершенно другим ребенком. Я посмотрела ему вслед, а потом перевела взгляд на Зохру.
— Bonjour, – сказала я, и она радостно засмеялась в ответ на мое французское приветствие, а потом жестом пригласила меня присесть.
Я села на один из красивых ковров, а она подала мне глиняную тарелку. Я съела острую колбаску и что-то похожее на жареные блины, приготовленные из какой-то крупы. Все было очень вкусно.
Как только я закончила есть, Ажулай окликнул меня по имени. Я оглянулась и увидела его в дверном проеме. Я онемела. Нельзя было допустить, чтобы он прочитал по моему лицу то, о чем я думала прошлой ночью – какими мы с ним были и что делали...
Он не улыбался, и я догадалась, что он рассматривает мои накрашенные глаза. Затем он сказал:
– Я собираюсь осмотреть поля. Я возьму с собой Баду. Мы выедем немного позже.
Все, на что я была способна, так это просто кивнуть в ответ.
Я провела несколько часов с Зохрой и ее дочерьми. Маленькие девочки сначала стеснялись меня, но наконец заговорили со мной, явно что-то спрашивая. Я продолжала смотреть на Зохру, но она почему-то не переводила их вопросы. Мы пошли к реке; Зохра несла на голове корзину с бельем. Потом я наблюдала за тем, как она и дети отбивали белье о камни. Я предложила свою помощь, но Зохра покачала головой. Она переговаривалась с другими женщинами, а я просто сидела на камне, разглядывая ряды холмов.
Воздух был очень чистым, возникало ощущение переливающегося миража, когда я смотрела на зеленые волны полей. Тут и там ходили какие-то люди; они были слишком далеко, чтобы их можно было разглядеть, но я знала, что одним из них был Ажулай. Было что-то сказочное в этой картине, и я поняла, что люди в деревне живут совершенно другой, неведомой мне жизнью.
Мы вернулись в дом, разложив мокрое белье на камнях сушиться. Мать Ажулая сидела на солнце, прислонившись спиной к стене дома, и перебирала оливки в корзине. Увидев нас, она встала и вошла в дом, а затем вернулась с красивой шалью с искусно вышитыми по краям цветами разных оттенков, переплетенными виноградной лозой. Она протянула ее мне.
Я посмотрела на шаль и провела рукой по узорам.
– Очень красивая, – сказала я, зная, что она не может понять, но, естественно, догадается о смысле сказанного по моей улыбке и жестам.
Она снова протянула ее мне.
— Prendez, – сказала Зохра. – Возьми. Un cadeau – подарок.
Отказаться значило бы обидеть. Я приняла шаль из рук матери Ажулая, прижала ее к себе и улыбнулась женщине. Затем я накинула шаль на голову, и она кивнула, довольная.
Ажулай вышел из хижины. Он остановился, окинул меня взглядом, а затем кивнул точно так же, как и его мать, слегка улыбнувшись, и эта довольная улыбка, тронувшая его губы, вызвала у меня странное чувство. Я сразу же сказала себе, что мне нельзя думать о его губах.
Он был женат – правда, не познакомил меня со своей женой, молодой женщиной с тонкими запястьями, которая сидела рядом с ним у костра. Ночью я представляла их разгоряченные тела под одеялами и шкурами животных, как он что-то шепчет ей в такт их любовным движениям.
Как он обнимает меня, когда все закончилось... Я опомнилась: нет, он обнимал ее! Обнимал свою жену, не меня.
Конечно же, это не он спал у костра.
Я отвернулась, чтобы не видеть его улыбки.
Мы выехали из деревни и около часа ехали молча. Что-то изменилось в наших с ним отношениях, с тех пор как мы приехали в деревню. Ажулай так смотрел на меня возле костра, и на мои накрашенные глаза, и когда я стояла, завернувшись в шаль, которую его мать подарила мне... Я точно знала, что не только я чувствовала эту перемену. Мы непринужденно беседовали по дороге сюда, но теперь это почему-то было невозможно. Я хотела что-нибудь сказать, но не знала что. Мне очень хотелось, чтобы он заговорил со мной.
Баду забрался на заднее сиденье, отделенное от кабины брезентом. Я взяла с собой несколько французских книжек с картинками и теперь дала их Баду. Он не спеша перелистывал страницы одной из них.
Ажулай посмотрел на меня, когда я наконец произнесла его имя.
Я больше не могла делать вид, что ничего не знаю.
– Твоя жена. Я видела, как она сидела рядом с тобой у костра. Она очень милая.
Будто тень пробежала по его лицу, и оно приняло странное, непонятное мне выражение. Он сжал челюсти, и я вдруг испугалась, что чем-то задела его.
– Прости, Ажулай. Я сказала что-то не то?
Он отвел взгляд от пистыи посмотрел на меня.
– Эта женщина – просто одна из сельских женщин. Я знаю ее много лет. – Я видела, что он сглотнул. – У меня нет жены, – сказал он.
Я открыла рот.
– Но Манон... Манон сказала мне, что у тебя есть жена. Она сказала мне, когда я видела ее в последний раз...
Он долго ничего не говорил. Затем сказал:
– Манон играла словами.
Это было странное утверждение, и я его не поняла.
– А...
Мне больше нечего было сказать, и мы снова ехали молча. То, что я испытала прошлой ночью, было обыкновенной ревностью. Я не могла это отрицать. Поэтому сейчас, когда он объяснил, что эта женщина – всего лишь одна из жительниц его деревни, и сказал, что у него нет жены, разве не должна была я почувствовать что-то вроде удовлетворения? Но моя реакция была противоположной.
Ответ Ажулая обеспокоил меня. Его лицо, его голос, то, с каким напряжением он держит руль, – я не сомневалась: он что-то недоговаривает. Я, наверное, чем-то обидела его.
Он съехал на обочину пистыи заглушил мотор, а затем вышел из грузовика и достал с крыши одну из больших металлических канистр с топливом. При помощи лейки он наполнил бак бензином. Когда он снова сел в грузовик, за ним тянулся запах горючего.
– Нам не следовало выезжать так поздно. Сегодня погода испортится, – сказал он.
Я кивнула.
– У меня были дети, – помолчав, сказал он. – Двое.
Слово «были»содрогнуло воздух в грузовике. Как будто в нем не осталось кислорода. Я смотрела на край одеяла, на котором сидела, вертя в руках выбившуюся нитку.
– В деревне была лихорадка. Она убила моих детей и жену. Ее звали Илиани, – просто сказал он. – Многие умерли тогда от лихорадки. Первый сын Рабии тоже умер.
Вдруг я вспомнила о его исчезновении у источника, возле которого мы останавливались перед долиной Оурики, и о кладбище, мимо которого проезжали.
– Твоя жена и дети, – заговорила я, – они похоронены на том кладбище, где мы останавливались вчера?
Он кивнул, а затем прикрыл краем чалмы лицо, завел двигатель, и мы поехали по пистедальше.
Я вспомнила, как хитро улыбалась Манон, когда говорила, что у Ажулая есть жена. Я взглянула на Ажулая, но он больше ничего не сказал.
В течение получаса небо менялось, оно стало странным, бледно-желтым. Солнца не было видно, поднялся ветер. Он дул так сильно, что Ажулаю пришлось крепче держать руль, чтобы грузовик не съехал с дороги. Вскоре небо и земля слились; перед нами возникла стена из пыли. Но Ажулай, казалось, знал, куда ехать. Я представила его во время песчаной бури в пустыне. Наверное, ориентироваться ему помогал врожденный инстинкт кочевника. Возможно, эта способность передалась ему по наследству от предков.
Я подумала о том, что же Этьен перенял от своего отца.
Как только поднялся ветер, мы сразу же закрыли окна, но внутрь все равно попадал песок. Наконец Ажулай резко повернул руль и остановил машину.
Баду стоял на коленях за нами, глядя сквозь лобовое стекло. Ветер так яростно завывал, что машина немного раскачивалась.
Ничего не было видно.
– Мне это не нравится, Oncle Ажулай, – сказал Баду. Уголки его рта опустились, а дыхание стало прерывистым. – Это джинны?– Его глаза наполнились слезами. Первый раз я видела Баду плачущим. – Они съедят нас?
Я потянулась к нему и вытерла слезы с его щек.
– Конечно нет, Баду. Это только ветер. Только ветер, – повторил Ажулай. – Он не может навредить нам. Нам просто придется подождать, пока он утихнет, чтобы мы снова могли увидеть дорогу.
– Но... – Баду наклонился и прошептал что-то на ухо Ажулаю.
– Ему надо выйти, – пояснил Ажулай, положив руку на дверную ручку.
– Я схожу с ним, – сказала я, потому что была в такой же ситуации.
– Нет. Ветер слишком сильный. Я...
– Пожалуйста, Ажулай! Позволь мне вывести его, – сказала я, и Ажулай понимающе кивнул, а Баду перебрался с сиденья мне на колени.
– Все время держись одной рукой за грузовик, – крикнул Ажулай, когда я открыла дверь и с трудом выбралась наружу.
Баду тотчас же повернулся лицом к грузовику.
– Я отойду за грузовик, Баду, – громко сказала я ему на ухо.
Держась одной рукой за машину, как советовал Ажулай, я обошла ее, борясь со своим кафтаном, закручивающимся вокруг моих ног.
Через несколько секунд я вернулась к двери, но Баду там не было. Я открыла дверь, забравшись внутрь, откинула волосы с лица и протерла глаза.
– Где он? – спросил Ажулай, и я, повернувшись к нему, непонимающе посмотрела на него.
– О чем ты? – Я стала на колени, откинула брезентовую шторку, но Ажулай уже открыл дверь. – Я оставила его только на секунду... Я думала, он вер...
– Оставайся в машине, – крикнул Ажулай сквозь ветер.
– Нет, я пойду...
– Я сказал, оставайся здесь! – снова крикнул он и хлопнул дверью.
Я сидела как завороженная, уставившись в лобовое стекло. Конечно же, Баду был возле грузовика. Может быть, я просто не заметила его, обходя машину. Он, должно быть, согнулся возле колеса. Ажулай скоро приведет его.
Но Ажулай не возвращался. Мое сердце бешено колотилось. Как я могла оставить Баду одного даже на секунду? Я считала, что Манон недостаточно заботится о нем, а сама? Я прижала руку ко рту.
Потом я закрыла лицо руками и стала раскачиваться взад-вперед, повторяя:
– Пусть он найдет его, пусть он найдет его, пусть он найдет его.
Баду.
Но они не возвращались.
В грузовике становилось все темнее. Я рыдала, молилась, билась головой о стекло. Я дура, идиотка. Сможет ли Баду продержаться даже короткое время в такой буре или задохнется? И Ажулай. Я видела, как он ходит, зовет Баду, как ветер срывает с его губ имя мальчика. Он только что рассказал мне, что потерял двоих своих детей. А теперь...
Я не могла больше этого выносить и положила руку на ручку двери. Я выйду и найду Баду. Я была в ответе за то, что произошло, и я найду его. Но как только я коснулась ручки, то вспомнила, что Ажулай велел мне оставаться внутри, и я знала, что он прав. Было бы глупо выйти из машины и бродить вокруг одной.
В тусклом свете я поднесла часы к глазам, пытаясь вспомнить, в котором часу мы выехали из деревни, сколько мы ехали и сколько я уже жду. Но все это не имело значения. Важно было то, что прошло уже слишком много времени.
