Текст книги "Шафрановые врата"
Автор книги: Линда Холман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)
Но я ничего не сделала и ничего не сказала. Я осталась стоять у фонтана, скрестив руки и плотно сжав губы.
Она села на кушетку и еще раз резко позвала Фалиду. Девочка прибежала с подносом, на котором стояли чайник, один стакан, круглые лепешки и миска с чем-то похожим на темный джем. Фалида поставила все это на низкий столик. Баду тихонько спустился по лестнице и сел рядом с матерью.
– Ты видела моего мужчину, Сидония? Обаятельного Оливера? Он ничего, правда?
Я не ответила, пристально глядя на нее. Чего она ждала от меня? Чтобы я одобрила этого ее очередного любовника?
– Ты выглядишь больной, Сидония, – сказала Манон с явным удовольствием. – Бледная и дрожишь. Совсем нездоровый вид.
На ее губах появился намек на улыбку. Сначала она отпила чаю, затем намазала на лепешку полную ложку фруктовой массы и стала есть.
Я и не ждала, что она предложит мне что-нибудь. Но она ничего не предложила даже своему сыну. Он смотрел, как его мать ест и пьет.
– А какой ты ожидала увидеть меня после того, что сказала мне? – Я не старалась сдержать гнев. – Манон, ты думала, я не узнаю о твоей лжи? Что я просто поверю тебе, сложу чемоданы и уеду из Марракеша, как побитая собака? – Конечно, я бы так и сделала, если бы Ажулай не сказал мне правду. – В какую жестокую игру ты играешь со мной? И почему?
Манон была занята пережевыванием лепешки. Проглотив, она сказала:
– Я много чего пережила в своей жизни. Много чего. Мои несчастья намного превосходят все, что ты когда-либо испытывала. – Она подняла голову, словно вызывая меня на спор, затем взглянула на Баду. – Уйди, – сказала она ему.
Я осуждающе покачала головой, все еще сцепив руки, чтобы не броситься к ней и не ударить по лицу. Я никогда никого в своей жизни не била. Но в тот миг мне очень хотелось это сделать. Баду пересек двор и вышел за ворота; он поцокал языком, подзывая щенка.
– С чем бы тебе ни пришлось столкнуться, Манон, это не повод для такой ужасной лжи. Почему ты не могла просто сказать, что его здесь нет, когда я впервые пришла к тебе, чтобы узнать что-нибудь о нем? Какое извращенное удовольствие ты, очевидно, получила, увидев меня такой... – я запнулась.
Мне не хотелось вспоминать выражение ее лица, когда она наблюдала за тем, как я кричу, падаю, услышав о смерти Этьена.
Манон лениво подняла одно плечо.
– Этьен никогда бы на тебе не женился, ты же знаешь, – сказала она. – Он никогда бы на тебе не женился, – повторила она. – Поэтому я подумала, что тебе будет легче, если ты поверишь в его смерть. Тогда у тебя не будет больше причины надеяться. Ты поедешь домой и выбросишь глупые мысли из головы.
Она обманывала меня. Ей и в голову не приходило делать мне добро, все ее действия показывали, насколько извращенное у нее представление о доброте.
– С чего ты взяла, что он не женился бы на мне? Откуда ты знаешь, что твой брат чувствовал ко мне и как поступил бы? – Я была уверена, что он никогда не говорил с ней обо мне, иначе она бы знала, кто я такая, когда я первый раз пришла к ней.
Я хотела было рассказать ей о ребенке, но потом оставила эту идею.
– Этьен слишком эгоистичен, чтобы жениться на ком-либо, – сказала она.
– Ты не можешь этого знать. Ты не видела его со мной.
– А мне это и не нужно. Я знаю его слишком хорошо, Сидония.
– Ты знаешь его только как брата. Кое-чего не видишь, когда связан с человеком кровными узами. Отношения между братом и сестрой – это не то же самое, что отношения между мужчиной и женщиной, – возразила я, и когда я говорила это, что-то изменилось в лице Манон, но только на мгновение.
– Он не женился бы еще и потому, что не захотел бы стать отцом ребенка, – сказала она, и я наткнулась на ее явно провоцирующий взгляд.
Я порадовалась, что не упомянула о своей беременности.
– Почему ты так говоришь?
Теперь она отклонилась и улыбнулась. В уголке ее рта застыла крошечная капля джема; она слизнула ее. Язык у нее был ярко-розовым.
– Маджун,– сказала она, снова наклоняясь вперед и набирая еще одну ложку из чашки. – Тебе нравится маджун,Сидония? – спросила она, держа ложку на весу.
– Я не знаю, что это, и мне это безразлично, – сказала я.
– Иногда дым от кифаобжигает мне горло. Это лучше: гашиш смешивается с фруктами, сахаром и специями, – пояснила она, съев еще одну ложку, не утруждая себя намазыванием на лепешку. – Я даю это Баду, чтобы он спал. Когда мне надо, чтобы он спал, – добавила она, и я подумала о ее забавах с мужчиной этой ночью.
Я почувствовала такое отвращение к ней, что даже отступила на шаг.
– Я пришла сегодня сюда с надеждой, хоть и мизерной, что ты скажешь мне правду, скажешь, как найти Этьена. И, может быть, объяснишь причину такого своего отношения ко мне, – сказала я. – Мне следовало догадаться, что этому нет объяснения. Ты просто злорадная и язвительная женщина.
– Ты думаешь, меня волнует твое мнение? – Она издала звук, похожий на смех. – Ты не знаешь, что преподнесла мне жизнь, ты, с твоим беззаботным существованием, твоим домом и садом, картинами ради удовольствия, чтобы скоротать время, играми со старой кошкой. Всю свою жизнь ты делала только то, что хотела.
Маджунзакончился. Манон подняла чашку и, глядя на меня поверх нее, аккуратно слизала остатки гашишного джема своим маленьким острым языком.
Я пристально смотрела на нее. Откуда она знает, что у меня есть сад или кошка? Я не говорила ей об этом. Я только вкратце рассказала Ажулаю о саде, но о Синнабар... Я ни разу не упомянула о ней.
– Если бы ты знала, что такое настоящая жизнь, если бы ты пожила вне своего маленького безопасного окружения, – тогда ты имела бы полное право осуждать меня. – Она поднялась и посмотрела мне в глаза. – Я солгала тебе, потому что мне можно. Потому что мне доставляло удовольствие видеть, как ты кричишь, видеть, насколько ты слаба. Вы с Этьеном хорошая пара. Он так же слаб, как и ты. Он даже не рассказал тебе о своей болезни. – Это было утверждение, а не вопрос.
– Его болезни? – «Но это его отец был болен!»
Она засмеялась громко, весело.
– Этьен слишком слаб, чтобы рассказать тебе правду, а также слишком стеснителен, чтобы позволить тебе увидеть, какой он на самом деле. Только я знаю, насколько он болен. Я единственная, кто видел его в самый критический момент.
– Какая болезнь? – недоумевала я.
Манон снова села и налила себе в стакан чаю, а затем откинулась назад и небрежно закинула ногу на ногу. Она выпила чай одним долгим глотком, а затем выкрикнула что-то на арабском языке. Фалида появилась с шиешойи поставила ее на землю перед Манон. Девочка засуетилась, открыла ее, достала кремень и подожгла табак, затем соединила шиешуи подала мундштук Манон.
– Ты что, не замечала очевидного? – спросила та; мундштук едва касался ее губ.
Я застыла, пытаясь найти ответ на ее лице.
– У него только начинали проявляться симптомы, но признайся: ты действительно не замечала этого? Как только я увидела его, когда он пришел сюда, я все поняла. У него были такие же симптомы, как и у нашего отца. Неужели ты и правда такая тупая? Такая слепая?
Я представила Этьена в больнице, а затем в моем доме. Когда мы ходили куда-нибудь поужинать, когда он вел машину, в постели. Маленькие несущественные детали промелькнули в моей голове: как он иногда внезапно со стуком ронял вилку или нож на стол, как он зацеплялся за край ковра. Неожиданно покачнулся и споткнулся, когда шел через спальню ко мне однажды ночью – тогда я думала, что он просто устал после долгого рабочего дня или что неизменный стакан бурбона, который он выпивал после обеда, подействовал на него в тот вечер сильнее обычного.
Я вспомнила о пустом пузырьке из-под таблеток, который нашла в его комнате, – это было лекарство, применяемое при параличе.
– Этьен унаследовал все от нашего отца, – сказала она. – Мне не досталось ничего. Но сейчас я рада, что вместе с богатством Марсель Дювергер оставил своему сыну кое-что еще.
Я нащупала табурет позади себя и опустилась на него.
– Наш отец оставил Этьену джиннов,которых носил в своем теле, – продолжала Манон. – Болезнь, которая убила его и теперь убивает Этьена. Но это долго не продлится. Сначала Этьен будет страдать, как страдал наш отец. – Она медленно растянула губы в улыбке, слегка наклонив голову, как будто услышала музыку где-то вдалеке, музыку, которую она любила и сразу же узнала. – Сожалею ли я, что наш отец страдал? Нет. Мой отец поплатился за свое отношение ко мне. – Ее улыбка вдруг превратилась в жуткую гримасу, а голос стал резким. – Этот дом, – она взмахнула рукой, – купил для меня Этьен, перед тем как уехать в Америку. Но этого недостаточно. Никогда не будет достаточно, чтобы сравнять счет. Я была рада, когда умер мой отец, а сейчас я рада, что Этьен так же страдает. Он получил наследство и теперь пусть живет с ним, пока оно не убьет его, он будет плакать и обделается, как ребенок.
Что это было? Что она имела в виду, сказав «джиннв его теле»?
– Джинныпередаются от родителя к ребенку, – добавила она, а затем повторила: – От родителя к ребенку. От отца к сыну.
Болезнь была наследственной. Она говорила о наследственности. Я вспомнила, что Этьен интересовался генетикой.
Баду вернулся во двор с собакой. Он снова сел рядом с матерью, держа собаку на руках. Короткие лапки маленького создания торчали в разные стороны. Баду неуверенно потянулся к лепешке, лежащей на тарелке, и взглянул на мать. Она никак не отреагировала, и он взял лепешку, отломил маленький кусочек и дал его щенку. А остаток запихнул себе в рот.
– Но... если Этьен в Марокко, – заговорила я, – конечно же, он вернется в Марракеш. Чтобы увидеть тебя и Баду, – добавила я, переводя взгляд с нее на ребенка. Эти двое были единственной его родней. – Когда он приедет снова, Манон? Если то, что ты говоришь, правда... Я хочу увидеть его теперь даже больше, чем раньше.
Она пожала плечами, глубоко затянулась, припав к мундштуку, а затем, слегка разжав губы, выпустила облачко дыма в тихий теплый воздух.
Глава 25
Я шла несколько часов. Если на этот раз Манон сказала правду – что у Этьена болезнь, которая со временем превратит его жизнь в кошмар, – возможно, я нашла ответ, который искала.
Этьен бросил меня, потому что не хотел, чтобы я вышла замуж за человека, который проведет оставшуюся часть своей жизни с петлей на шее, петлей, которая будет затягиваться все сильнее и сильнее с каждым месяцем.
Он бросил меня, потому что слишком любил и не мог поступить так со мной. Но он не понимал глубины моих чувств. Я не могла представить Этьена другим, не таким, каким я видела его в последний раз, – сильным и любящим. Какую бы форму ни приняла болезнь (и о каких бы джиннахне говорила Манон), я справлюсь. Я смогу позаботиться о нем, когда он со временем станет слабым, ведь я ухаживала за своей матерью.
Я снова пришла в Шария Зитун и постучала в ворота дома Манон; был полдень.
Внутри было тихо. Я снова постучала и подергала ручку, но дверь была заперта. Я провела рукой по синему дереву.
– Манон! – позвала я. – Баду! Баду, ты здесь?
Послышался тихий звук: шаги босых ног по плитке.
– Баду! – снова позвала я, приложив губы к тоненькой полоске света между дверью и косяком.
– Это я, Сидония. Мадемуазель О'Шиа. Пожалуйста, открой дверь.
Раздался громкий скрежет внутреннего замка, и дверь распахнулась. Баду посмотрел на меня.
— Maman велела никого не впускать, – сказал он.
– Но это же я, Баду. Могу я войти на минутку?
Он изучал мое лицо, а затем важно кивнул и отступил, давая мне дорогу. Во дворе стояла бочка с водой, на поверхности которой плавали палки.
Баду подошел к бочке и толкнул одну из палок, как будто это была лодка.
— Maman спит? – спросила я его.
Он покачал головой.
– Она пошла в hammam[71] мыться.
– А Фалида? Где Фалида?
– На базаре, покупает продукты.
Я посмотрела на дом.
– Ты здесь один? – спросила я.
– Да. Я большой мальчик, – сказал он, усердно доставая палки из воды, затем разложил их на плитках, опустился на колени и начал соединять палки в разные узоры. – Mamanговорит, я большой мальчик и сам могу позаботиться о себе.
Я помолчала, а потом сказала:
– Да-да, ты большой мальчик, Баду.
Я изучала его лицо, когда он сосредоточился на своих палках. Я снова увидела Этьена: этот взгляд – вот сейчас! – такой глубокий. Умный лоб под густыми волосами. Длинная тонкая шея.
Я снова подумала, что так мог бы выглядеть наш собственный ребенок.
– Тебе грустно, Сидония? – спросил Баду, и я осознала, что он перестал раскладывать свои палочки и смотрит на меня. Он не назвал меня «мадемуазель», как обычно.
Сначала я хотела сказать: «Нет, мне, конечно, не грустно» —и попытаться улыбнуться. Но, как и раньше, я не могла позволить себе быть нечестной с этим серьезным ребенком.
– Да. Сегодня мне немножко грустно.
Он кивнул.
– Иногда мне тоже грустно, Сидония. Но потом я подумаю немножко и снова становлюсь радостным. – Он был таким серьезным!
– А о чем ты думаешь, Баду, когда тебе грустно? О чем ты думаешь, чтобы снова стать радостным?
– Однажды, очень давно, моя мама испекла лимонный пирог, – сказал он, и уголки его губ слегка сдвинулись в робкой улыбке. – Un gâteau citron[72] . Ой, он был таким сладким и таким желтым! Когда я думаю об этом пироге, я радуюсь. В моей голове появляется картинка. Я кладу пирог на синее небо, рядом с солнцем. Солнце и лимонный пирог. Как два солнца или два пирога. Два всегда лучше, чем один.
Он встал.
— Maman часто рисовала картины. Я просил ее нарисовать эту картину для меня, с двумя пирогами, но она не захотела. Я собирался повесить ее на стене возле моей кровати. Тогда я был бы всегда счастлив, потому что мог бы смотреть на нее, когда захочу.
Внезапно мои глаза наполнились слезами. Разве для шестилетнего мальчика нормально так говорить? Я не знала.
– Сидония! Сейчас ты должна подумать о том, что доставляет тебе радость, чтобы грусть ушла.
Я опустилась на колени, вздрогнув от боли, – я забыла о разбитых коленях – и обхватила его руками. Я прижала его голову к своему плечу.
– О чем ты думаешь? – спросил он приглушенным голосом. Затем чуть откинул голову и снова посмотрел на меня. – Это что-то радостное?
Я не могла ответить. Его нежная щека, его густые волосы... Я заглянула в его огромные глаза. Он, как всегда, спокойно смотрел на меня. Он такой умный!
– Ты можешь думать о лимонных пирогах, Сидония, – сказал он, высвобождаясь из моих объятий, затем снова начал раскладывать палочки, улыбаясь мне.
Через полчаса вернулась Манон, неся два ведра с разной утварью. Увидев меня, она сердито посмотрела на Баду, но он выдержал ее взгляд.
– Не сердись на него, – сказала я ей. – Это я заставила его впустить меня.
Манон поставила свои ведра.
Я облизнула губы.
– А ты, Манон? Ты тоже больна?
– Нет, – ответила она, и я, взглянув на Баду, захотела, чтобы это было правдой. Мне невыносима была мысль о том, что в таком маленьком безупречном тельце может таиться что-то опасное и губительное.
– Но как трогательно, – продолжила Манон голосом, полным сарказма, – что ты заботишься о моем здоровье!
Я помолчала некоторое время.
– Я просто хочу знать, где Этьен и вернется ли он в Марракеш. Это даже важнее сейчас, чем мои слова о том, что... – Я замолчала, вдруг осознав, что было бы неблагоразумно рассказывать этой женщине что-нибудь еще.
– Так же как Этьен не обсуждал с тобой свою болезнь, он, очевидно, не поделился с тобой и своими планами. Впрочем, как и со мной, – сказала Манон, не ответив на мой вопрос. – У него была мечта достичь славы и признания. Он хотел найти способ предотвратить переход джиннов.– Она все еще пристально смотрела на меня. – И он сделал это, – добавила она и смолкла.
– И что же? – наконец бросила я. – Что обнаружил Этьен?
– Что ему не достанется слава. Есть только один способ предотвратить болезнь. Один-единственный. Он был очень подавленным, Сидония, когда явился сюда.
– Конечно, – заявила я. – Он осознал, какое будущее его ждет.
– Да. И еще кое-что. Он говорил мне, что потерпел неудачу.
– Неудачу?
– Он рассказал мне о тебе. Я знаю все, Сидония.
Я закрыла глаза, вспомнив, как Манон упомянула о моей жизни в Олбани и о тех фактах, которые она не могла знать. Значит, Этьен действительно рассказал ей обо мне и она узнала меня, еще когда я в первый раз подошла к ее дому. Но почему она играла со мной? Почему притворялась, будто ничего обо мне не знает? Она была сама невинность, когда я представилась ей. Манон Малики – непревзойденная актриса. Я убеждалась в этом все больше с каждым разом, когда видела ее.
– Он говорил мне о ребенке.
Я машинально положила руки себе на живот, и ее взгляд последовал туда же.
– Очевидно, ты лгала, пытаясь заставить его жениться на тебе. Такой старый избитый трюк, Сидония. Хотя я ожидала чего-то подобного от такой женщины, как ты. – И снова она улыбнулась такой ненавистной мне вялой улыбкой. – Я с первого взгляда поняла, что нет никакого ребенка. Глупая женщина! Как ты думала объяснять ему это, если бы завладела им? Очередная ложь, на этот раз о потере ребенка?
Я не могла позволить ей увидеть, насколько ее слова задевают меня. Я смотрела ей в глаза, сохраняя спокойствие.
– Ты хотела, чтобы Этьен женился на тебе, и поэтому солгала, чтобы заманить его в ловушку. Но ты сама попалась в ловушку. Из-за своей лжи ты потеряла его. Он приехал сюда потому, что я этого хотела. В отличие от тебя, я могу влиять на Этьена. Но ты, однако же, хорошо над ним поработала. Единственный верный способ убить джиннов,как он сказал мне, когда приехал, – она сделала паузу, манерно поглаживая бровь средним пальцем, – это чтобы тот, в кого они вселились, не произвел потомства. И они исчезнут вместе с этим поколением. «Только одно поколение, Манон», – говорил он мне. Этого достаточно.
Мягкие лучи света проникали сквозь листву, играя на лице Манон, и казалось, что по нему проходят волны. Ее зрачки были огромными, возможно, из-за кифаили маджуна.
Вдруг дверь в воротах резко отворилась и вошла Фалида, неся по огромной сумке в каждой руке, а ручка третьей сумки, висевшей за спиной, была накинута ей на шею. Из-за такой тяжести она шла, согнувшись почти пополам.
Манон подошла к ней и выхватила одну из сумок. Она заглянула внутрь, пошарила там рукой, расспрашивая Фалиду о чем-то на арабском. Голос Фалиды был слабым, испуганным, и тогда Манон ударила ее по голове. Фалида упала. Я видела, что она сильно ударилась локтем и бедром о плитку. Апельсины высыпались из сумки, висевшей за спиной, а оливки – из другой. Баду побежал собирать апельсины в подол своей джеллабы.Фалида не плакала. Она сняла сумку с шеи, а затем собрала оливки и сложила их в пакет. Один апельсин подкатился к моей ноге. Я подняла его.
Манон повернулась ко мне как ни в чем не бывало, как будто не было этой ужасной сцены.
– Так что, Сидония, по сути... – Я перевела взгляд с Фалиды на нее, – ты оттолкнула Этьена, заявив, что родишь ребенка. Он-то знал, что этот ребенок может унаследовать джинов.И тогда он понял, что он лицемер.
Я все сильнее и сильнее сжимала в руке апельсин, вспоминая лицо Этьена, когда он узнал, что я беременна. Выражение его лица – тогда я сочла это следствием шока, а сейчас, после убедительных слов Манон, я вдруг поняла, что это была еще и паника.
Я подумала о зачатом нами ребенке – он был наполовину мой и наполовину его. Я попыталась сглотнуть, но у меня было такое ощущение, что во рту и горле полно шерсти. Этьен знал, что он может передать ребенку ген, который его отец передал ему. Он изначально видел нашего будущего ребенка как возможное отклонение природы, ошибку.
– Ты была для него просто развлечением, игрушкой на короткое время, – сказала Манон. – У него не было серьезных намерений. Он сам мне об этом говорил.
Мне нужно было успокоиться. Я посмотрела на Баду, продолжавшего помогать Фалиде собирать рассыпавшиеся фрукты. Он взглянул на меня, затем подошел и забрал апельсин из моей руки.
– Этьен сам захотел быть со мной, – сказала я, – и... результат... был неожиданным для нас обоих. Ребенок действительно был, Манон. И я потеряла его – как раз по пути в Танжер. – Меня не волновало, верит она мне или нет. – Если бы он действительно категорически не хотел быть продолжателем рода, он бы не был со мной. Никто не заставлял его, Манон. – Мне было неприятно, что мой голос оборвался на последнем слове.
Она пренебрежительно махнула рукой.
– Он мужчина, Сидония. Ему нужна была женщина, поэтому он поддался влечению. Он планировал провести операцию – как он это называл, стерилизацию – после годового контракта в клинике в Америке. Но он не выдержал. И он знал, что ты, наивная и неопытная, не доставишь ему хлопот. От тебя не стоило ждать неприятностей.
Но Этьен не был таким человеком, каким она его описывала! Он любил меня и хотел меня.
– Я не верю тебе. Можешь говорить что угодно.
Манон наблюдала за мной; ее лицо ничего не выражало.
– Я могу говорить все, что хочу, Сидония. Я могу говорить все, что хочу, – повторила она.
Мы стояли лицом к лицу. Дети собрали сумки и исчезли в доме. Казалось, больше говорить было не о чем.
Я вернулась в отель «Ла Пальмере». Стоя у окна, я смотрела на Атласские горы, темнеющие на фоне синего неба. Я услышала полуденный зов с минаретов медины и вдохнула аромат палисандрового дерева и сирени.
Не отходя от окна, я попыталась вспомнить запах кожи Этьена, его нечастую слабую улыбку. Я попыталась восстановить в памяти наши разговоры, когда мы вместе ели, засыпали и просыпались. Но могла думать только о выражении его лица, когда я сообщила ему о ребенке, и о том, как он внезапно стал чужим.
Я знала, что от Манон нельзя добиться правды. Этьен защищал меня. Мне нужно сказать ему, что я достаточно сильная, что смогу вынести его болезнь. Я выйду за него замуж и буду с ним рядом. Он может отбросить свои страхи.
Незачем было возвращаться в Шария Зитун. Я выяснила отношения с Манон. Она бы снова лгала и запутывала меня. Она не сообщила бы мне ничего о возвращении Этьена. Был только один человек в Марракеше, который мог помочь мне сейчас.
Я взяла калечедо Сада Мажорель. Я надеялась, что найду Ажулая, работающего там. Если нет, я могу спросить у мсье Мажореля, когда он приедет в следующий раз. Я увидела троих мужчин в белых одеждах, вскапывающих одну из цветочных клумб недалеко от входа.
— Pardonnez moi[73] , – обратилась я к ним, отметив отчаяние в своем голосе.
Все трое мужчин выпрямились. Посредине стоял Ажулай.
– Ажулай! – воскликнула я облегченно, как будто искала его много лет. – Ажулай! – повторила я, подходя ближе.
Я знала, что говорю слишком громко, но, пожалуй, я была не в состоянии говорить тише.
– Можно мне поговорить с вами? Это касается Этьена. Мне... мне нужно... – Я запнулась и сжала губы. Что мне нужно?
Остальные мужчины наблюдали за тем, как Ажулай перешагнул через кучи красной земли и подошел ко мне.
– Пожалуйста, мадемуазель О'Шиа, – сказал он, – идите и присядьте там, в тени. Я скоро закончу. Подождите меня.
Через некоторое время он воткнул свою лопату в кучу земли и подошел ко мне.
Я поднялась.
– Мне нужно спросить у вас...
Но он прервал меня, подняв одну руку.
– Пожалуйста, давайте не будем говорить здесь.
Я поняла, что вела себя неподобающим образом, явившись к нему на работу.
– Мне можно отлучиться, но я должен вернуться. Пойдемте. Мы пойдем ко мне домой.
Я беспомощно кивнула и последовала за ним через сад на улицу. Пока мы шли к его дому, я ни о чем не спрашивала.
– Вы не сможете долго идти по такой жаре, – сказал он, глядя мне в лицо.
И снова я просто кивнула. Он подозвал калече,и мы забрались внутрь. Я неотрывно смотрела на свои ботинки, пока нас раскачивало и трясло, и подняла глаза, только когда почувствовала, что калечеостановилась. Ажулай вылез и подал руку, чтобы помочь мне выйти.
Мы шли в медину, но не через Джемаа-эль-Фна; очевидно, были и другие входы в старый город. Я не знала, как далеко мы зашли по узким улочкам. Наконец Ажулай достал из складок своей джеллабыбольшой ключ и открыл дверь в воротах. Его руки были в красной грязи. Я посмотрела на его лицо – на щеке и скулах были полоски грязи. Его белая одежда – джеллаба,свободные хлопковые штаны и чалма, которые, должно быть, мсье Мажорель заставлял носить в саду всех своих рабочих, – также загрязнилась.
– Прошу прощения, что оторвала вас от работы, – заговорила я. – Но, Ажулай... Ажулай, мне нужно поговорить с кем-нибудь об Этьене. Мне нужно, чтобы вы рассказали все, что знаете. Манон говорит... – Я запнулась. Я не хотела рассказывать о своем ребенке. Или он уже знает?
Мужчина, вышедший из ворот соседнего дома, бесцеремонно рассматривал меня. Ажулай кивнул.
– Пройдемте внутрь.
И снова я пошла за ним; я отметила только, что мы шли через внутренний двор. Когда он остановился, я тоже остановилась. Он снял свои бабучии жестом указал на открытую дверь. Я замерла в нерешительности, зная уже, что не снимать обувь, заходя в чей-то дом, было признаком невоспитанности. И тем не менее... Я опустила глаза на свои ботинки, прикидывая, сколько времени буду их снимать и что буду хромать, идя через комнату без моей встроенной подошвы.
– Прошу вас, – сказал он, и по тому, как он протянул руку, приглашая меня войти, я поняла, что он не ждет, что я сниму обувь. Внутри он жестом показал на кушетку, и я присела на ее край. Он удалился, а я зажмурилась и закрыла лицо руками.
Через несколько минут я услышала шелест ткани и, подняв глаза, увидела пожилую женщину, несущую поднос с чайником и двумя стаканами. Она поставила поднос, наполнила один стакан и протянула его мне.
Я взяла его, сказала «шукран»,затем поставила стакан на стол. Женщина наполнила другой стакан, поставила его на стол рядом с моим и вышла.
Не знаю, как долго я смотрела на эти два стакана чая. Наконец появился Ажулай; он все еще был в рабочей одежде, только без чалмы, но лицо и руки были чистыми. Капля воды, задержавшаяся на мочке его левого уха, сверкала как бриллиант; его волосы были влажными и вились над воротником.
– Что вы хотите узнать об Этьене? – спросил он, поднимая свой стакан с чаем.
– Когда вы пришли в отель и я думала... Когда Манон солгала мне... вы сказали, что мы поговорим о нем снова. Сейчас мне нужно получить ответы на некоторые вопросы.
Ажулай посмотрел мне в лицо.
– Я его... мы должны были пожениться. – Неожиданно для себя я с трудом говорила все это под пристальным взглядом Ажулая. Он не сводил с меня своих глубоких синих глаз. – Он уехал из Америки так неожиданно. – Я не сказала «он бросил меня», и тем не менее мне казалось, что Ажулай слышал эти несказанные слова, и я силилась не опустить глаза. – Его внезапный отъезд... у нас не было возможности поговорить... о важных вещах. Я приехала сюда, чтобы найти его, попытаться понять... – Мой голос прерывался. Почему я оправдывалась перед этим человеком? Он ничего не делал, он просто наблюдал за мной, давал мне возможность рассказать ту часть истории, которую я могла рассказать. Я глубоко вдохнула, чтобы успокоиться. – Я недавно снова говорила с Манон, – продолжила я. Я хотела увидеть, как изменится лицо Ажулая, когда я назову имя его любовницы. Но он никак не отреагировал на это. – И теперь я знаю больше. Я знаю о его болезни и, мне кажется, знаю, почему он уехал. Но я должна найти его и сказать ему... Мне просто необходимо снова увидеть его. Это важно для его будущего. Для нашего будущего. Мне нужно знать, где он.
Ажулай все еще изучающе смотрел на меня. Я не могла понять, что выражало его лицо, но он выглядел отстраненным, будто в нем происходила внутренняя борьба.
– Я знаю, что вы можете сказать мне больше, чем Манон. Несомненно, она от меня многое скрывает.
Ажулай не пил чай, но все еще держал стакан, казавшийся маленьким в его большой руке.
– Секреты Манон – ее секреты, – наконец заговорил он. – Я могу вам рассказать немного больше о том, как вел себя Этьен, когда был здесь. О том, чему я был свидетелем.
Я кивнула и подалась вперед.
– Да-да, хорошо. Расскажите же мне о нем!
Ажулай устремил взгляд поверх моей головы, словно не хотел смотреть на меня, говоря об этом.
– Он говорил, что не мог спать, что он не спал по нескольку ночей подряд. Он постоянно испытывал беспокойство; я видел, как он принимал таблетки из какого-то пузырька.
– Он всегда принимал их, – сказала я.
– В последний вечер, когда я видел его, – продолжил Ажулай, – он выпил бутылку абсента, всю, стакан за стаканом. Он курил кифбольше, чем следовало. Он принял больше таблеток, чем обычно. И все равно не мог успокоиться. Он то ходил, то садился, то ходил, то садился. Руки у него дрожали.
– Это понятно. Мысли о болезни... незнание, как долго это может продолжаться, прежде чем... – Я замолчала. Я не хотела говорить Ажулаю, что Этьен страдал из-за того, что бросил меня. – Значит, Этьен просто уехал? Он не говорил, куда едет? Или когда вернется?
Мы сидели молча. Наконец Ажулай сказал:
– Он упоминал и Касабланку, и Рабат.
Я подумала об этих многолюдных городах, о своей поездке с Мустафой и Азизом через Сейл. Мне вспомнились трудности, с которыми я столкнулась в поисках Манон здесь, в городе поменьше с французским кварталом, где я была в обществе европейцев, могла говорить на родном языке и чувствовать себя в безопасности. Я пыталась представить, как я приеду в Касабланку или Рабат в поисках человека, которого никто не знает, которого, может быть, там и нет.
Я прикрыла глаза рукой, понимая, что это невозможно, а Ажулай сказал, будто прочитав мои мысли:
– Это не совсем хорошие города для одинокой женщины, мадемуазель О'Шиа. – Ни иностранки, ни местные женщины не ездят здесь одни. – Он смолк, а я опустила руку. – Он вернется в Марракеш.
– Да? – загорелась я. – Так что, ждать? Но когда? – Я выпрямилась. – Когда, Ажулай? Когда он вернется?
– Возможно, он вернется в следующем месяце. Из-за Баду. Чтобы повидаться с Баду.
– В следующем месяце, – повторила я.
– Он просил, чтобы я заботился о нем – о Баду – как смогу, пока его не будет здесь. Хотя... я всегда заботился о Баду.
– Потому что Манон не может заботиться о нем должным образом.
Сказав это, я ожидала, что он будет защищать ее. Как ее любовник, он должен защищать ее, так ведь?
Послышался призыв к вечерней молитве, но Ажулай не преклонил колени и не прижался лбом к полу. Он поднялся и сказал:
– А теперь я должен возвращаться в сад. Я отсутствовал слишком долго.
– Конечно. Извините. Спасибо вам, Ажулай, что... что поговорили со мной об Этьене. Теперь я знаю, что он вернется в Марракеш, и я буду ждать.
На это он лишь слегка покачал головой.
– Я провожу вас до выхода из медины, – сказал он и надел бабучи.
