Текст книги "Шафрановые врата"
Автор книги: Линда Холман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)
У него был высокий лоб интеллигента, румяные щеки. Наверное, он работал врачом недолгое время и, вне всяких сомнений, был ненамного старше меня.
– Он просил меня не садиться за руль.
Доктор промолчал, но продолжал смотреть на меня, сунув руки в карманы жакета, словно ожидая, что я скажу что-то еще.
Я снова подняла руку отца и на этот раз прижала ее к своему лбу.
– Я доктор Дювергер, – назвал себя мужчина. – Если вы хотите поговорить со мной о вашем отце или о вашем лице, попросите медсестру позвать меня. Доктор Дювергер, – повторил он, пристально глядя на меня.
Неожиданно я почувствовала себя такой уставшей, такой истощенной, что просто кивнула и повернулась к отцу.
Мой отец умер перед рассветом, так и не придя в сознание, так и не простив меня. Я была в палате рядом с ним, но в момент его кончины я спала. Это медсестра вошла и обнаружила, что отец уже не дышит. Она разбудила меня, положив руку мне на плечо.
– Мне жаль, мисс О'Шиа, – сказала она, когда я внимательно посмотрела на отца, а потом на нее. – Уже ничего нельзя сделать.
Я продолжала смотреть на нее, словно она говорила на иностранном языке.
– Он умер, детка, – пояснила она, не убирая руки с моего плеча. – Пойдем. Пойдем, мы дадим тебе чашку чаю.
Я не могла понять, как это могло произойти. Так тихо и незаметно. Разве мой отец не заслужил большего от жизни и от меня?
– Пойдем же, – снова произнесла она; я поднялась и последовала за ней, оглядываясь на тело отца.
Помню, как сидела в маленькой комнатке с чашкой чая в руках, и молодой доктор (как, он сказал, его зовут?) говорил со мной. Но я не понимала его. Я вышла из комнаты, но доктор пошел за мной и положил что-то – маленькую баночку – мне в руку. Затем он накинул мне на плечи куртку. Я почувствовала запах отца, аромат его табака и пошатнулась. Доктор взял меня за руку, чтобы я не упала.
– Вы должны накладывать мазь на вашу щеку, – сказал он. – Мазь в той баночке, что я вам дал. Накладывайте ее каждый день. И перевязывайте чистым бинтом. Приходите ко мне на прием раз в неделю. Как вы доберетесь домой? – спросил он, а я перевела взгляд с его руки на свое запястье, а потом на его лицо. – Кто отвезет вас домой, мисс О'Шиа? – спросил он. – Есть кто-нибудь, кто мог бы забрать вас и побыть с вами сейчас, чтобы вы не оставались одна?
Я не могла ясно мыслить.
– Домой? Я... я не знаю. Машина... моя машина... она... где она? – спросила я, будто он мог это знать.
– Мне ничего не известно о вашем автомобиле, но я думаю, вам лучше не садиться за руль. Мы найдем кого-нибудь... сейчас еще очень рано... где вы живете, мисс О'Шиа? – спросил он тогда.
– Юнипер-роуд, – безучастно ответила я.
– Я попытаюсь найти кого-нибудь, кто мог бы отвезти вас, – сказал он. – Вам придется подождать.
Я стояла там, пытаясь осмыслить его слова. Он действительно был добрым.
– Нет. – Чувства вернулись ко мне. – Мой сосед, мистер Барлоу. Майк Барлоу. Он приедет и заберет меня. Он отвезет меня домой.
– У него есть телефон?
Я кивнула. Мне было крайне необходимо покинуть это место, где находилось безжизненное тело моего отца.
– Да, – сказала я. Неожиданно мне стало холодно. Я задрожала. – Но... я не могу вспомнить номер. Совсем не могу вспомнить, – сказала я, поднеся руку ко рту. – Я знаю, но не могу...
Доктор кивнул, переместив свою руку с моего запястья на плечо.
– Это шок, мисс О'Шиа. Присядьте, пожалуйста. Майк Барлоу с Юнипер-роуд? Я поищу его номер, – сказал он.
Я села, куда он указал, стуча зубами, и посмотрела на его удаляющуюся спину; он подошел к ближайшему столику и сказал что-то сидевшей за ним женщине. Она, взглянув на меня, кивнула, и затем он тоже посмотрел на меня.
– Наденьте куртку, мисс О'Шиа, – сказал он; его голос я хорошо слышала. – Вам нельзя мерзнуть.
Глава 6
Мы выехали, когда уже рассвело. Небо прояснилось, и восходящее солнце неуверенно бросало на землю свои лучи. Мистер Барлоу опустил стекло, и в салон автомобиля ворвался сладкий запах наступающей весны. И вдруг я почувствовала резкую боль в щеке, такую сильную, что у меня перехватило дыхание и я закрыла глаза.
– Ты в порядке, Сидония? – спросил мистер Барлоу.
Я открыла глаза и посмотрела на его морщинистое лицо. Мне почему-то вспомнилось, что его всклокоченные брови напоминали мне гусениц, когда я была маленькой. Сейчас они уже поседели, хотя по-прежнему были густыми и жесткими.
– Ты в порядке? – опять спросил он; я кивнула и, отвернувшись от него, уставилась в окно.
И тут я увидела его, прекрасный «Силвер Гост», лежавший вверх колесами. Это было до невозможности удручающее зрелище. Он лежал на грязной гальке, словно израненный гигантский белый зверь, проигравший сражение. Солнце отражалось в нем как в зеркале, слепя глаза. Я прикрыла глаза руками.
– Твой отец был хорошим человеком, Сидония, – сказал мистер Барлоу.
«А я убила его. Я убила его», – подумала я.
Это мистер Барлоу отвез меня в больницу три недели спустя. Он подошел к двери, держа свою кепку в руке.
– Нора говорит, что тебе звонили. Тебя ожидают в больнице. Они сказали, что ты не явилась на прием.
– На прием? Какой? – спросила я, прижимая Синнабар к груди.
Мистер Барлоу прокашлялся.
– Скорее всего, это по поводу твоего лица, Сидония, – произнес он, прикасаясь к своей щеке.
Мистер и миссис Барлоу были очень добры ко мне и заботились обо мне последние несколько недель. Они помогли с организацией похорон, а миссис Барлоу каждый день приносила мне еду. Иногда я ела, иногда нет, а иногда не помнила, ела или нет.
Мистер Барлоу отвез меня в офис адвоката в Олбани и сидел со мной, пока адвокат объяснял, что мой отец составил простое завещание. Ему удалось собрать небольшую сумму, и он оставил деньги мне. Я посмотрела на мистера Барлоу, когда мы вышли.
– Этого достаточно, чтобы заплатить за аренду дома? – спросила я, не в состоянии в то время понять, что представляла собой эта сумма.
– Об этом не беспокойся, Сидония, – ответил он, и я кивнула. – Тебе придется открыть счет в банке на свое имя, – добавил он, и снова я просто кивнула. Ничего не имело значения в те первые недели.
Время от времени я пыталась читать, но не могла сосредоточиться; я пыталась рисовать, но цвета получались пресными, а мазки кистью – безжизненными. Бывало, я решала сделать себе чай, ставила кипятить чайник, а потом забывала о нем, пока пронзительный свист не заставлял меня подпрыгнуть, и тогда я понимала, что совсем не хочу чая. Я брала ручку, чтобы составить список покупок, когда в следующий раз пойду в продуктовый магазин, но ручка замирала на полпути к листу и я просто забывала, что хотела написать. А как-то я удивилась, почему Синнабар часами бродит за мной по дому, пока не увидела, что ее миски с едой и водой пусты, – только тогда я почувствовала свою вину.
Дом без отца был таким безмолвным!
Когда умерла мама, я скорбела. Скорбь была пассивной и постепенно приняла форму воспоминаний о ней и плача. Когда умерла мама, у меня все еще оставался папа. Но когда умер папа, я не могла позволить себе скорбеть, не могла просто сидеть и плакать. Я говорила себе, что не скорблю, что это другое чувство, возможно, печаль. Но это была скорбь. Во мне было слишком много энергии, но она тратилась впустую. Мне нужно было продолжать двигаться, находить себе какое-то дело, чтобы занять чем-то свои руки.
Я скучала по нашим воскресным поискам эмблем для капота и решеток радиаторов. Скучала по его свисту, когда он брился каждое утро. Скучала по глажке его рубашек и его довольному лицу, когда он плавно просовывал руки в рукава пахнущей свежестью и слегка накрахмаленной рубашки.
Я пошла в сарай и счистила зимнюю пыль со старенькой «Модел Ти». Я вынула все эмблемы и решетки радиаторов из соснового шкафчика и полировала их снова и снова. Я вытащила из шкафа папины чистые, аккуратно сложенные рубашки и перестирала их. Когда они высохли, я сняла их с веревки и проутюжила, а поднимающийся пар увлажнял мое лицо.
Но больше всего я скучала по разговорам с отцом: я поняла, сколько места он занимал в моих мыслях. Так, очень часто в те первые недели, в первые месяцы я неосознанно открывала рот, чтобы позвать его. Причина могла быть незначительной, вроде услышанного мной ночью мышиного шороха между стен. А потом я понимала, что он ушел, ушел навсегда и мы больше никогда не будем ничего обсуждать: ни такие мелочи, как мышь за стеной, ни такие глобальные события, как мировой кризис.
И тем не менее, несмотря на все это, я не могла плакать. Это было чувство вины. Я не могла позволить себе забыть, что сделала со своим отцом. Если бы я заплакала, то только чтобы успокоить и утешить себя. Но я не считала, что заслуживаю успокоения.
Однажды ночью, когда я сидела на крыльце и смотрела на звезды, на меня снизошло своего рода озарение.
За верхушками голых деревьев, растущих вдоль улицы, полоска безоблачного ночного неба казалась такой знакомой. Предсказуемой. Я видела только маленький кусочек луны и россыпь звезд. Я нашла Орион и Кассиопею, Полярную звезду и Большую Медведицу. Они всегда были здесь в ясную ночь, мои старые друзья. Я изучала созвездия, их форму и расположение по книгам в тот далекий год, когда еще была полна оптимизма, но затем навалились горечь и обида, а позднее я со всем смирилась. В тот год из окна моей спальни не было видно ночного неба, поэтому звезды и созвездия я тогда рассматривала лишь на бумаге.
Мне пришла в голову мысль, что большую часть своей жизни я тоже провела на страницах книг. Что я, возможно, была всего лишь бумажной фигуркой, вырезанным из бумаги силуэтом. Плоским. Я всегда думала, что понимаю свою жизнь. Разумеется, я считала, что знаю о жизни все, что мне нужно (или хочется) знать. И несмотря на это, как остается пустота, когда звезда падает, сгорая, теперь неожиданная дыра осталась там, где когда-то была сплошная пелена якобы понимания.
Что я планировала для себя, когда оставалась одна? Хотя мой отец умер слишком рано, тем не менее его смерть была неизбежной. Какое будущее я себе рисовала после его смерти, когда уже не нужно будет заботиться о нем?
Думала ли я, что моя тихая безопасная жизнь похожа на нить, которую протянули сквозь меня и привязали к земле? Что я буду продолжать вести обычную жизнь: заниматься домом и садом, рисовать растения, читать долгими зимними вечерами под завывание норд-оста, гулять по близлежащим окрестностям летом, и эта моя жизнь будет такой же неизменной и предсказуемой, как ежедневные восходы и закаты солнца? Что эта нить всегда будет оставаться крепкой и неразрывной?
Теперь я знала, что эта нить внезапно оборвалась и передо мной разверзлась бездна. Сидя под холодными звездами, я поняла, что именно смерть заставила меня познать реальность жизни, или, может быть, нереальность моего собственного существования. Я вдруг поняла, что мой отец пытался сказать мне несколько лет назад: я должна начать жить. Я увидела, что моя собственная жизнь была такой маленькой – нет, крошечной, – как мгновение, как одна из миллиардов звезд, образующих туманный Млечный Путь. Наверное, было дерзостью сравнивать свою жизнь даже с одной из самых маленьких звезд; может быть, более разумно было думать о ней как об одной молекуле пылинки, которыми усеяна небесная сфера.
Я снова подумала о том, чего папа хотел для меня: чтобы я вышла замуж и создала собственную семью.
И хотя он уже давным-давно оставил идею, что я могу пойти работать, вскоре после маминой смерти он снова принялся разглагольствовать о связи между мужчиной и женщиной, которая сильнее дружбы и даже семейных уз. Что только когда эта связь разрывается смертью, ты понимаешь ее силу.
– Я хочу, чтобы ты знала это, Сидония, – повторял он много раз, чтобы я запомнила.
И каждый раз во мне возникало смешанное чувство ярости и неловкости; ярости из-за того, что он изводит меня, и неловкости, поскольку я не могу сказать ему, что он закрывает глаза на тот факт, что ни один мужчина никогда не захочет жениться на мне.
Когда я сидела на крыльце и вспоминала эти его слова, в доме Барлоу потушили свет и я вдруг вспомнила, что мистер Барлоу просил не беспокоиться об арендной плате, когда мы выходили из офиса адвоката. Я зашла в дом и вытащила из ящика серванта документ, который принесла домой в тот день. Еще раз увидев, какова сумма моего наследства, я наконец поняла, какое оно маленькое. Я прикинула, сколько трачу в неделю на продукты. А еще нужен уголь для печи на зиму. Принадлежности для рисования. Больше почти ни на что и не хватило бы. Благодаря великодушию мистера и миссис Барлоу, позволивших мне не оплачивать аренду, расходы мои сократятся, но что я буду делать через несколько лет, когда денег совсем не останется?
И тогда я поняла, что мой отец, желая мне счастья, беспокоился о том, что я буду делать после его смерти. Как я буду жить. Он хотел быть уверен, что обо мне кто-то позаботится, ведь, как оказалось, я так и не научилась заботиться о себе.
Меня охватила тихая паника. Не снимая куртки, я забралась на кровать и начала убаюкивать Синнабар. И даже когда ей стало слишком жарко под покрывалом и она завертелась, пытаясь высвободиться, я крепко прижалась к ней, словно эта кошка была спасательным тросом, брошенным с берега, а меня в маленькой лодке уносило течение.
Четыре дня спустя мистер Барлоу зашел за мной, чтобы отвезти в больницу.
Он тихо стоял с кепкой в руках.
– Сидония! – позвал он, и я подпрыгнула, внезапно оторванная от своих мыслей.
– Ой! Да, простите. Когда мне нужно быть в больнице?
Он пожал плечами.
– Нора не сказала. Она сказала лишь, что ты не явилась на прием и тебе нужно сходить. Я могу отвезти тебя сегодня.
Я опустила Синнабар на пол (ей было уже тринадцать лет, и она стала тяжелой) и сняла куртку с вешалки у двери. Пока мы шли под весенним солнцем, я сунула руки в карманы и нащупала что-то в левом. Какая-то маленькая баночка и сложенный листок бумаги. После аварии я несколько раз надевала куртку – на похороны, в церковь, в офис к адвокату, когда сидела на крыльце и когда ходила в магазин, – но так и не обнаружила всего этого раньше. Неужели я нащупывала их, даже не утруждаясь вытащить и посмотреть, или я просто не засовывала руки в карманы?
В баночке была мазь, которую мне дал доктор в день смерти отца, а на листке было написано, что ее нужно накладывать три раза в день. Если ее не хватит, то можно выписать еще. Также была указана дата следующего приема у врача. Я поняла, что это было две недели назад. Сверху листа – это был фирменный бланк – было написано «Доктор Дювергер».
Мы ехали молча, и когда я вышла, мистер Барлоу коснулся моей руки.
– Я подожду тебя, – сказал он.
Я кивнула и поднялась по ступенькам к входной двери больницы. Но перед дверью я остановилась, вспомнив ночь, когда умер отец, и следующее утро, когда мы выехали на грузовике мистера Барлоу при слабом утреннем свете. Меня начало тошнить. Я не могла снова войти в эту дверь; я повернула назад и начала спускаться по ступенькам. Мистер Барлоу как раз парковал свой грузовик. Его затылок я видела через окно кузова.
Я не могла позволить себе показать ему свою слабость, не могла попросить его отвезти меня домой, признаться, что я побоялась войти в больницу.
Я сделала глубокий вдох, повернулась и вошла в дверь. Живот скрутило, и я стала искать женский туалет, но безуспешно. Я назвала свое имя в регистратуре, и меня провели в небольшой кабинет, а уже через пару минут туда вошел доктор. Доктор Дювергер. Я вспомнила его румяные щеки. У него были очень темные волосы и глаза. Как и у меня.
– Добрый день, мисс О'Шиа, – сказал он, слегка улыбнувшись и изучающе глядя на меня. Но в следующую секунду улыбка сошла с его лица и между бровей появилась складка.
– Я позвонил вашему другу – по номеру, что вы дать мне, чтобы отвозить вас домой, – потому что я просмотрел записи моих пациентов и увидел, что вы не приходить, чтобы снять швы, – сказал он.
Он стоял надо мной, и я смотрела на него снизу вверх. Я все еще пыталась унять перемещающуюся боль в животе.
– Вам нужно было прийти в назначенное время. Мисс О'Шиа, разве вы не видели, что случилось?
– Случилось? – повторила я безучастно. – Что вы имеете в виду?
– Швы заросли, и рана, она стала... – Он что-то тихо сказал по-французски, его голос был таким низким, что я не смогла расслышать. Затем он сказал на английском: – Келоид. Рубец стал келоидным.
Я пожала плечами.
– А что это?
– Ткани – они срастаться слишком быстро. Вот, взгляните, – произнес он, беря со стола круглое зеркало. Он держал его так, чтобы я могла видеть свое лицо, а сам провел пальцем вверх и вниз по красному шраму. – Это образование волокнистых тканей, рубец. Ваши ткани были слишком активными и срослись очень быстро. Слишком быстро. А мы могли остановить это. Разве вы не чувствовали зуд, подергивание?
Я покачала головой.
– Это не имеет значения.
Он внимательно посмотрел на меня, и в выражении его лица было что-то такое, от чего мне неожиданно стало стыдно. Я приложила руку к щеке. Она была горячей.
– Мой отец... похороны... и все такое. Я... я забыла. Или... я не знаю, – наконец заключила я, не желая рассказывать о своем переменчивом настроении в эти недели после смерти отца.
Выражение лица доктора смягчилось, и он сел на стул напротив меня.
– Я понимаю. Это тяжелый период. Я сам потерял родителей, – сказал он, и от этих слов, произнесенных мужчиной, которого я, по сути, не знала, у меня в глазах вдруг запекло.
Я не могла заплакать на похоронах и потом, когда в наш дом заходили соседи и старые друзья отца, когда женщины обнимали меня, а мужчины пожимали руку или похлопывали по плечу.
Я держалась последние три недели. Я держалась, когда мыла «Модел Ти» и полировала эмблемы для капота, когда утюжила папины рубашки или опускала его щетку в крем для бритья и вдыхала запах пены, когда сжимала его трубку между своих губ и вкушала легкую горечь табака, когда, лежа на его кровати, увидела одну седую волосинку на подушке. Я держалась, говоря себе, что не имею права плакать в наказание за свое упрямство, за свою фатальную ошибку.
Какой же силой обладал этот мужчина, заставивший меня так неожиданно расчувствоваться? Мне захотелось склонить голову ему на грудь и зарыдать. Мне захотелось, чтобы он обнял меня. Я сглотнула и закрыла глаза, радуясь, что они остались сухими.
– С вами все в порядке, мисс О'Шиа? – спросил он. – Я понимаю... Наверное, мне следовало назначить вам на другое время. И тем не менее это был достаточно долгий период для вашего лица. Дайте-ка мне взглянуть еще раз.
Я откинула голову, а он снова наклонился ближе ко мне и нежно провел пальцами по моей щеке. Я почувствовала запах дезинфицирующего средства, а также очень слабый запах табака. И снова вспомнила об отце. Пальцы доктора были твердыми и все же нежными.
– Вы француз, – сказала я и сразу же почувствовала себя неловко. Я понятия не имела, почему озвучила это очевидное наблюдение.
Он снова сел на стул, надел очки и заглянул в мою карточку.
— Oui, – сказал он, читая что-то.
– Моя мама была француженкой. Но родом она не из Франции. Из Канады.
— Je sais[24], – пробормотал он, продолжая чтение.
– Вы знаете? – удивленно спросила я.
Он положил карточку на стол и снял очки. На этот раз он улыбнулся той же легкой неуверенной улыбкой.
– Не о вашей матери. Я слышал, как вы молились на французском языке этой страны. И пели. Я слышал французскую песню.
– Пела? – спросила я, удивляясь еще больше.
— «Dodo, l'enfant, do». В ту ночь... когда умер ваш отец. Когда я вошел в палату, то услышал, как вы поете это... как вы называете песни для детей перед сном?
– Колыбельная, – сказала я.
– Да, моя мама тоже пела мне эту колыбельную. Это традиция, – сказал он, улыбнувшись тепло и искренне. Через секунду улыбка исчезла. – Мисс О'Шиа, вы хотите, чтобы ваше лицо стало лучше? – Он достал маленькое ручное зеркало и протянул мне.
Я взяла его и посмотрела на себя. Шрам воспалился, покраснел и покрылся бугорками. Он тянулся от скулы до нижней челюсти. Я поразилась его безобразности. Почему я не рассматривала его раньше? Разумеется, я смотрела на себя в зеркало, когда осторожно умывала лицо, избегая прикасаться к болезненной ране, или когда расчесывала волосы и собирала их в привычный хвост на затылке.
Доктор Дювергер снова слегка прикоснулся к шраму подушечкой указательного пальца, но я ничего не почувствовала.
– Если я проведу совсем маленькую операцию, то смогу подкорректировать его. Будут новые швы, но они оставят менее заметный шрам. Более тонкий и плоский. Вы хотите этого?
Когда я сразу не ответила, доктор Дювергер сказал:
– Мисс О'Шиа! – И я перевела взгляд со своего отражения на него. – Это недорогая процедура. – Я положила зеркало. – Если это причина вашего колебания.
Я пристально посмотрела на него.
– Нет.
Очевидно, моя реакция озадачила его. Я опустила глаза на свою сумку, лежавшую у меня на коленях: я мяла ее руками, отчего она поскрипывала.
– Я не понимаю. Что останавливает вас в таком случае? Или вы боитесь самой операции? Но не стоит. Она простая, и никаких осложнений не будет... – Он смолк, а я посмотрела на него снизу вверх, все так же держась за сумку. – Возможно, вы хотите обратиться к другому доктору? – Выражение его лица стало отчужденным.
Он не мог понять, что я испытывала огромное чувство вины. Оно было очень сильным. И ужасным, как этот шрам.
– Я мог бы порекомендовать вам одного из своих коллег. Просто чтобы вы узнали еще одно мнение. Это нормально, мисс О'Шиа.
Мне захотелось уйти. Стерильный запах больницы, шлепки резиновой обуви медсестер по полу, периодический тихий плач за дверью... все это было слишком реальным. Я не хотела приходить сюда снова. Я хотела просто уйти домой и спрятаться там за безопасными стенами.
– Я не боюсь, – сказала я. Мой голос прозвучал немного громче обычного. Заметил ли он это, понял ли, что я обманываю? Я чувствовала, что он очень проницателен. – Я просто не знаю, стоит ли это того – времени и сил, – чтобы беспокоиться об этом. Для меня это не имеет значения, а тем более для всех остальных. Я не тщеславна, доктор Дювергер, уверяю вас.
Он вскинул брови.
– Вы полагаете, что не заслуживаете этого, мисс О'Шиа? – Он подождал ответа, но я молчала. Тогда он пожал плечами и сказал: – Ну что ж, конечно, это ваше право. – Он встал. – Мне только очень жаль, что вы так мало заботитесь о себе. Совсем не обязательно всю жизнь носить на себе это клеймо.
Затем он вышел, а я осталась сидеть. Через некоторое время я взяла ручное зеркало и снова начала изучать свое отражение. В конце концов я положила зеркало на стол, вышла на улицу и направилась к грузовику мистера Барлоу.
Я никак не могла объяснить доктору, что он прав лишь отчасти: причина того, что я не хотела этой небольшой операции, заключалась именно в боязни – не боли, но ужасных воспоминаний и ощущений, которые вызывала у меня больница. И самое главное, я считала, что шрам будет напоминанием мне. Напоминанием, каким человеком я была и к чему привело мое упрямство. Я должна была оставить его.
Глава 7
Я провела в Танжере неделю.
Стало очевидно, что молва довольно быстро распространяется здесь по извилистым улочкам и суетливым базарам, и не только благодаря Элизабет Панди. Стоило мне сказать Омару – мальчику, заносившему в номер багаж в мой первый день в Танжере, – что ищу кого-нибудь с машиной, кто мог бы отвезти меня в Рабат, как почти сразу же кажущаяся нескончаемой вереница мужчин потянулась к входной двери гостиницы «Континенталь». Швейцар не позволял им входить в вестибюль. Они ждали, пока меня позовут и я выйду переговорить с ними.
Большинство из них сразу же были отвергнуты, потому что не имели автомобилей. Они полагали, что я предоставлю им автомобиль, но я объяснила им по-французски, а Омар перевел на арабский, что я не собираюсь покупать машину.
Мне нужен был водитель иавтомобиль, твердила я снова и снова. Во время тех первых дней я узнала очень многое о североафриканской особенности убеждения. Одни говорили, что у них есть кузен с машиной, другие – что найдут мне машину. Один из пришедших сказал, что пока не умеет водить автомобиль, но поскольку он когда-то сидел в машине, то непременно справится с ее управлением. Несколько человек действительно были владельцами авто или, по крайней мере, одолжили его. Но когда они показывали мне автомобиль (конечно же, с невероятной гордостью), я вежливо благодарила их и решительно говорила, что этот не доедет.
Некоторые автомобили были такими ржавыми, что в них почти не осталось дна, у большинства не было дверей и крыши. Шины у всех были опасно стершимися. А один предприимчивый парень вообще припряг двух ослов к передку машины без двигателя.
Стояли теплые благоухающие дни раннего лета, запах цветущих апельсиновых деревьев ощущался повсюду. Но меня одолевали разочарование и беспокойство. Каждый день, проведенный в Танжере, был еще одним понапрасну потраченным днем, и, не в силах больше ни минуты усидеть в своем номере или вестибюле, я, чтобы отвлечься, шла на Гранд Соку– Большую площадь. Портье сказал, что для меня было бы безопаснее гулять по центральным улицам в дневное время и лучше самой не ходить на базар, а также стараться не выходить из отеля с наступлением темноты. Он предупредил меня, что следует держаться подальше от Пети Соку[25] ,которая, как я догадалась по выражению его хмурого лица и неодобрительным вздохам, когда он говорил о тамошних «плохих женщинах», была средоточием проституции или, по меньшей мере, аморального бизнеса.
Ярко светило солнце, Гранд Соку была наводнена людьми, в основном европейцами и американцами, – так вот где иностранцы проводят время в Танжере! Одетые в красивые одежды, они сидели под развевающимися навесами или на террасах кафе, ели, пили темно-зеленый абсент или кроваво-красное вино из небольших стаканов. Женщины курили сигареты в разукрашенных мундштуках или маленькие темные сигары, мужчины курили сигары либо потягивали дымок через мундштук, прикрепленный к извилистой трубке, идущей от большого сосуда с пузырящейся жидкостью, который стоял на полу, – шиешас,так они его называли. Многие из них также курили киф[26] ,имеющий характерный сладковатый травяной запах. Это снадобье вызывало эффект опьянения, курильщики впадали в приятную полудрему. Вывески магазинов оповещали о товарах на английском, французском и испанском языках. Находились покупатели и на сверхдорогие товары – потом их увозили домой. Здесь царила атмосфера праздника и, как и говорила Элизабет, отношения между мужчинами и женщинами отличались либерализмом. И те и другие приехали в Танжер по определенным причинам: их привлекала вседозволенность. Я заметила, что некоторые женщины одеты намного смелее, чем мне когда-либо доводилось видеть. Иногда я, сама того не желая, видела, как эти женщины приставали к мужчинам или другим женщинам в дверных проемах. Я всегда отворачивалась и морщилась, видя, как они о чем-то шепчутся или открыто прикасаются друг к другу в публичных местах. И не единожды я была свидетелем того, как парни шли, взявшись за руки, а потом останавливались, чтобы поцеловаться прямо на улице.
Вот что я увидела. Я могу только представить, что происходило в номерах отелей и в дальних комнатах кафе. Мне было интересно, что жители Танжера думали об этих дерзких иностранцах. Было понятно, почему танжерцы предпочитали оставаться на своих тесных темных базарах, находившихся вдали от ярких и шумных площадей: именно там текла настоящая жизнь Танжера – базары были сердцем арабских городов. Я каждый раз поражалась многоголосому гомону, рискнув сделать несколько шагов вглубь базара, но, вспоминая слова портье об опасностях, подстерегающих меня в этом незнакомом мире, оставалась там, где мне ничто не угрожало.
А еще я проводила много времени на крыше отеля «Континенталь». Эхо доносило до меня призывы с минаретов, а я смотрела на громаду горного хребта Эр-Риф, и каждый вечер заходящее солнце придавало ему все тот же кроваво-красный оттенок. А где-то далеко, за этими горами, в самом сердце страны находился Марракеш.
И в Марракеше был Этьен.
Я становилась все более нетерпеливой и нервной. Мне необходимо было попасть туда.
Хотя я то и дело встречала Элизабет Панди, Маркуса и других американцев, я старалась избегать их компании. Меня утомляло их постоянное пьянство, громкие голоса и смех. Однажды днем я сидела в пустом вестибюле, укрывшись за обитыми тканью сиденьями, потягивала минеральную воду и пыталась разобраться в непонятной карте Марокко, которую купила на Гранд Соку. Я допила воду и сложила карту, но, прежде чем подняться, услышала голос входящей в вестибюль Элизабет и ее компании. Они шли с Руи де ля Пляже,где Элизабет и одна из женщин бросали вызов волнам Атлантического океана, купаясь в очень холодной воде.
– Изумительно освежает! – произнесла Элизабет с воодушевлением.
Я уже отчаялась, поскольку не могла уйти, оставшись незамеченной. Мне не хотелось задерживаться, чтобы поговорить с ними. Я снова открыла карту и стала изучать ее в надежде, что они выпьют немного и уйдут. Сконцентрироваться было сложно, хоть я и пыталась не обращать на них внимания. В конце концов я расслабилась и лениво слушала их скучную болтовню. Но, услышав свое имя, я оживилась.
– Интересно, она уже нашла способ добраться до Марракеша? – произнес Маркус. – По крайней мере, она настроена решительно, как мне кажется. Правда, у нее же проблемы с ногами.
– Очень своеобразная особа, но что-то ее гнетет, ты согласен? Не безобразная, несмотря на шрам и старомодную одежду, и – о небеса! – эти ботинки... Но такое печальное выражение лица! – сказала Элизабет. – Не люблю лезть не в свои дела, однако хотелось бы что-нибудь о ней разузнать. Такая своеобразная молодая женщина, – повторила она. – Я не представляю, как ей взбрело в голову отправиться в такое тяжелое и утомительное путешествие – в Марракеш?
– О, все дело в мужчине, к которому она направляется. Разве может быть другая причина? И кажется, она видит себя трагической героиней собственной истории, что бы это ни было, – сказала другая женщина. В ее голосе было столько манерности, что меня бросило в жар.
Так вот, значит, какой они видели меня? Своеобразной и угнетенной?
Я знала, что мои соседи в Олбани считали меня необычной. И это неудивительно, ведь все знали меня как женщину, которая избегает контактов с людьми, которая иногда бродит по пустырям и дюнам и, вместо того чтобы выйти замуж, посвятила свою жизнь заботам об отце. Мне всегда казалось, что я все-таки не выглядела настолько странной, чтобы другие обсуждали меня в таком негативном ключе.
