Текст книги "Шафрановые врата"
Автор книги: Линда Холман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)
Когда мы вышли на улицу, я поняла, каким эгоизмом с моей стороны было прийти к Ажулаю на работу и забрать его оттуда. А он, не раздумывая, привел меня в свой дом.
Когда мы пришли во французский квартал, Ажулай слегка коснулся моего плеча.
– Я думаю, будет лучше, если вы поедете домой, мадемуазель, – сказал он.
– Да. Я возьму такси до...
– Нет. Я имею в виду домой, в Америку.
Я нахмурилась.
– Я же сказала вам, что буду ждать здесь возвращения Этьена. Сейчас это еще важнее. Я... я хочу ему помочь.
Ажулай ненадолго закрыл глаза.
– Мадемуазель О'Шиа, я вижу, вы женщина решительная. Но...
– Но что?
Он посмотрел на меня, как будто хотел сказать что-то еще, но потом поднял руку, и перед нами остановилось такси.
Ажулай развернулся и скрылся в толпе.
По дороге в отель я вспоминала выражение его лица, когда он сказал, что мне следует возвращаться в Америку.
Я не могла определить, что оно выражало.
Глава 26
Я достала с верхней полки шкафа самый маленький чемодан и из-под белья вытащила паспорт и обратный билет на теплоход, а также конверт с оставшимися деньгами. Я сосчитала убывающие банкноты и поняла, что их надолго не хватит при том образе жизни, какой я вела.
Я села за стол и положила перед собой деньги, паспорт и обратный билет и вспомнила взгляд Ажулая, такой пристальный, когда он смотрел на меня, как будто его синие глаза пытались убедить меня в чем-то.
С приближением ночи в открытое окно стал проникать сладкий аромат розовых кустов и апельсиновых деревьев. Был апрель, лето в Марракеше. В Олбани только распускались почки на деревьях, земля была слишком холодной для высадки растений. Наверняка там шли дожди, небо было серым, но все же дул теплый весенний ветерок.
Я вспомнила о совете Ажулая уехать домой.
И представила, как открываю входную дверь своего дома, как меня встречает затхлый запах слишком долго закрытого помещения. Представила, как пойду к соседям Барлоу и заберу Синнабар. Я помнила запах ее чистой шерсти и мягкие лапки.
Я увидела себя вернувшейся домой, ставящей чайник, пока Синнабар трется у моих ног и мурлычет. Я представила, как пойду в свою студию посмотреть картины, все еще прикрепленные к стене. Я вспомнила картины Манон – какую дикую свободу они излучали!
Затем я увидела себя в первую ночь дома, как лежу в постели одна и смотрю на очертание старушки на потолке. Я увидела себя на следующее утро, как иду на швейную фабрику и ищу работу, а затем покупаю продукты для скромного обеда. После обеда я бы надела толстый свитер и села на крыльце, попыталась бы читать, поглядывая на проезжавшую по дороге случайную машину, поднимающую за собой пыль, или, если бы прошел дождь, прокладывающую борозды в грязи. Возможно, я бы зашла в дом, взяла кисть и стала перед мольбертом.
Что бы я нарисовала?
Я думала о наступающем лете, о том, как буду рано вставать на работу и приходить домой уставшая от скучной рутины, не требующей от меня отдачи. Я буду ухаживать за своим садом. Может быть, раз или два за лето я попрошу мистера Барлоу отвезти меня в Пайн Буш, чтобы я могла походить по болотам, поискать Карнер Блю и понаблюдать за дикой природой.
А затем появятся первые признаки осени, над головой потянутся стаи уток, в саду почернеют и скрутятся от мороза стебли томатов. Я слышала завывание северо-восточных ветров за окнами, возвещающих о долгой и суровой зиме, за которой последует новая весна с дождями, такими сильными, что будут гнуться деревья. А затем придет очередное сырое лето. Конечно, это были просто сезоны, смена времен года. Так же происходит и в других местах. Но не только мысли о временах года заставили мое сердце сжаться, когда я сидела за столом в своем номере в отеле Марракеша.
Вернуться означало снова начать ту жизнь, которой я жила до того, как в нее вошел Этьен, до того, как я переплыла через океан и приехала в эту непонятную, интригующую и часто путающую страну. До того, как мои глаза увидели эти цвета и я услышала звуки, которые даже не могла представить. До того, как я вдохнула запах неизвестных растений и местных ветров, до того, как ощутила новые вкусы на своем языке.
До того, как я узнала боль и горечь потери своего ребенка и до того, как, впервые в жизни подержав ребенка на коленях, я вдохнула запах его волос и ощутила его податливое тело, прижавшееся ко мне.
Я точно знала, какой будет моя жизнь, когда я вернусь в Олбани, не только следующие несколько месяцев и год, но до самого конца. Мне было тридцать лет. Смогу ли я прожить так еще тридцать или даже больше?
Я взяла паспорт; он лежал, тяжелый и твердый, на моей ладони. Возвращение домой – это жертва. Но и награды не будет мне за это.
Я не хотела такой жизни, в одиночестве. Я снова вспомнила странное выражение лица Ажулая, когда сказала ему, что хочу остаться и найти Этьена, чтобы помочь ему справиться с болезнью.
Разве он мог понять?
Я подошла к окну и посмотрела на пальмы, посаженные ровными рядами. Над головой мерцали звезды, они были очень яркими, а за пределами отеля ночь наполнялась шумом: выкриками на арабском и других, незнакомых мне языках, барабанным боем на площади, криками домашних животных. Где-то недалеко внезапно послышался шум крыльев ночной птицы, резкий звук, издаваемый летучей мышью, еле слышное жужжание и гудение насекомых.
Может, прислушаться к совету Ажулая и уехать домой? Или слушать свое сердце и оставаться здесь, дожидаясь Этьена? Всего лишь месяц! Месяц, если предположение Ажулая окажется верным.
Как часто бывало, я попыталась воскресить в памяти тепло улыбки Этьена, глубину его темных глаз. Но сейчас сделать это оказалось сложнее; его образ стал каким-то блеклым, словно яркий солнечный свет Марракеша стирал его и делал тонким, менее значительным.
Это меня испугало. Я не хотела думать, что слова Манон о том, будто Этьен был слабым и просто использовал меня, как-то повлияли на меня.
Я не хотела думать об Ажулае, об озабоченности, улавливаемой в его синих глазах, когда он советовал мне уехать домой.
Оба они – и Манон, и Ажулай – правда, по разным причинам, не хотели, чтобы я ждала Этьена. Но я должна, разве не так? Я докажу, что они оба неправы. Они убедятся, что Этьен любит меня и нуждается во мне точно так же, как я люблю и нуждаюсь в нем.
Я останусь. Я найду способ как-то прожить это время.
– Иншаллах, —прошептала я в ночной тишине.
На следующее утро я сказала мсье Генри, что больше не буду жить в отеле «Ла Пальмере». У него хватило благородства не вздохнуть с облегчением, хотя с тех пор, как я позволила Ажулаю и Баду зайти в мой номер, он начал относиться ко мне с еще большей прохладцей.
– Вы уезжаете из Марракеша, мадемуазель О'Шиа?
– Нет, – ответила я. – Я вернусь через несколько часов и заплачу по счету.
– Как вам будет угодно, мадемуазель, – сказал он.
Я не спала, металась на своей мягкой постели до самого рассвета. А как только блеклый свет проник через окно, я оглядела богато обставленную комнату и представила, как еще несколько недель буду учтиво сидеть по вечерам под пальмами с другими иностранцами, которые пили слишком много коктейлей и болтали о пустяках. Кроме мистера Рассела и миссис Рассел, которые уже уехали из Марракеша, никто не предлагал мне свою дружбу.
Я вспомнила, как отнеслись к Ажулаю и Баду, когда они приходили сюда, чтобы утешить меня, и шепот, который сопровождал меня, когда я спускалась по лестнице после их визита.
Я не только не могла позволить себе остаться в таком дорогом месте, я просто не подходила отелю «Ла Пальмере».
Если мне и нужно выждать время в Марракеше, то только не в этом отеле.
Я забронировала номер в маленьком недорогом отеле, довольно далеко от главной улицы Ла Виль Нувель. Он был запущенным и не очень чистым. Мне придется пользоваться ванной вместе с другими жильцами, но здесь была небольшая общая кухня, где я смогу готовить сама, и мне не надо будет платить за еду. Возле отеля не было сада, но в целом меня все устраивало. Здесь я буду ждать возвращения Этьена.
Через два дня после того, как я поселилась в этом маленьком отеле, я пошла в Сад Мажорель. Мне было неловко снова искать Ажулая, и все же мне нужно было сказать ему, что я больше не живу в отеле «Ла Пальмере». Ведь когда Этьен вернется, Ажулай наверняка скажет ему, где меня можно найти; я точно знала, что Манон не сообщила бы это своему брату.
Ажулай, очевидно, уже закончил свою работу, потому что шел к выходу, когда я пришла.
– Мадемуазель О'Шиа! – произнес он, глядя... как? Каким был его взгляд? Я не могла определить, но он как-то согревал меня. Неужели Ажулай обрадовался моему неожиданному появлению? Если и так, на его голосе это не отразилось.
– Значит, вы все еще в Марракеше.
– Да. – Я направилась в тень, под низко нависающие ветки, и он пошел за мной. – Я переехала в другой отель и пришла сказать вам об этом. Я знаю, вы сообщите Этьену, когда он вернется, где он сможет найти меня. Я в отеле «Норд-Африкан» на Руи...
– Я знаю этот отель, – прервал меня Ажулай.
– Хорошо. Вы скажете ему, когда он приедет?
– Да.
– А... как Баду? Он здоров? – спросила я. Я была поражена тем, что много раз думала о маленьком мальчике, с тех пор как видела его в последний раз.
– У Баду все хорошо, – заверил он меня. – Я был в Шария Зитун вчера. – Его голос звучал более сдержанно, чем обычно.
Мне было интересно, как у Манон получается делать так, чтобы ее любовники не встретились друг с другом. Я знала, что у нее были еще мужчины помимо Ажулая и того француза, Оливера – так она его называла.
– А отец Баду, мсье Малики, – внезапно произнесла я, хотя секунду назад даже не предполагала, что скажу это; слова сами сорвались с моих губ. – Где он? Он когда-нибудь видел своего сына, помогал ему?
Выражение лица Ажулая изменилось.
– Нет никакого мсье Малики.
– Но... Манон – мадам Малики!
– Она мадемуазель Малики.
Мадемуазель? И тут я сообразила, что больше никто не называл ее «мадам». Только я, потому что решила, что это была ее фамилия по мужу.
– Как это? Если она не замужем... почему она не мадемуазель Дювергер?
Ажулай вытер рукавом лицо. И снова я увидела грязь на его руках и запястьях, а слой красной пыли покрывал его темную кожу.
– Ажулай, я не прошу вас раскрывать секреты. Я пытаюсь понять Манон, чтобы понять Этьена. Манон – сестра Этьена, но... для меня это загадка. Все больше и больше непонятного. Ее ненависть к отцу, ее злость на Этьена. Это только из-за того, что ей не досталась ее заслуженная, как она считает, доля наследства, когда умер их отец? Неужели из-за этого она такая суровая и гневается на всех?
– Как вы не видите этого, мадемуазель О'Шиа? – Ажулай неодобрительно посмотрел на меня.
Похоже, я его чем-то огорчила. Я поняла, что мне не стоит больше задавать ему вопросы и нужно просто уйти. Но мне не хотелось уходить. Мне хотелось продолжать разговаривать с ним.
– Как вы можете меня об этом спрашивать? – не унимался он.
Я нахмурилась.
– Что вы...
Он покачал головой.
– Конечно, в вашей стране все так же. Это одинаково везде. У мужчины есть жена. И у мужчины есть другая женщина. Есть дети.
Я ждала.
– Мать Манон – Рашида Малики – была служанкой в доме Марселя Дювергера. Мсье Дювергер и она... – Он запнулся. – Они были вместе долгое время. Манон рассказывала мне, что мсье Дювергер приезжал в Марракеш, но потом вернулся во Францию, за несколько лет до того, как французы стали хозяйничать здесь, и что она родилась как раз в это время. Но после того как французы обосновались в Марокко, мсье Дювергер привез свою мадам, Этьена и Гийома из Парижа, и они стали жить в Марракеше. Рашида Малики продолжала работать в доме Дювергеров.
Он замолчал. Это был самый длинный монолог, произнесенный Ажулаем. Я осознала, что пристально смотрю на него, вернее, на его губы. «У него чувственный рот», – внезапно подумала я. В его отличный французский язык арабский привнес какой-то внутренний ритм, так что его речь звучала почти как мелодия.
Он знал, о чем говорил.
– Жена часто что-то подозревает. Но если бы мадам Дювергер знала о Рашиде, она бы не позволила ей остаться служанкой в своем доме. Она была добра к Рашиде и даже к Манон.
– Она знала Манон?
– Пока Манон была маленькой, ее растила бабушка, но когда она повзрослела, мать нередко забирала ее в большой дом, в дом Дювергеров, чтобы та помогала ей в работе. И Манон говорила мне, что мадам Дювергер делала ей маленькие подарки и отдавала кое-какую одежду, которая ей больше не была нужна. Манон знала, кто ее отец. Здесь, в медине, все семьи знают, кто отец ребенка. Это не является тайной. Во французском квартале – да, но не в медине. Когда Манон не помогала матери, она иногда играла с Этьеном и Гийомом. Но она знала, что не может раскрыть секрет, не может рассказать, что отец Этьена и Гийома также и ее отец, потому что тогда ее мать потеряла бы работу и лишилась некоторых привилегий, которые мсье Дювергер ей предоставлял.
– Значит, Этьен... Он тогда не знал?
Выражение лица Ажулая снова изменилось.
– Он не знал этого долгие годы. Манон была для него просто дочерью служанки. Но Манон обладает большой внутренней силой и решимостью. Она занималась самообразованием. Она научилась говорить на французском как на родном языке. Она была очень красивой, – и есть, как вы заметили. Очень... – Он сокрушенно покачал головой и сказал какое-то арабское слово. – Я не могу подобрать точное французское слово. Но она всегда могла заставить мужчин приходить к ней и желать ее. С пятнадцати лет у Манон всегда были мужчины, которые обеспечивали ее.
Я знала слово, которое он подыскивал. Сексуальная. Желанная. Я вспомнила, как кокетливо она вела себя с Ажулаем. А еще мне было ясно, что она прекрасно осознает, какой властью над мужчинами обладает. Значит, Ажулай знал ее давно? С пятнадцати лет? Он любил ее все эти годы?
– Манон никогда бы не стала угодливой марокканской женой, вся жизнь которой ограничена домом и двором, – продолжал Ажулай. – Она хотела мужа-француза, мужчину, который обращался бы с ней, как обращаются с французскими женщинами. И у нее были мужчины-французы, много. – И снова я вспомнила Оливера, выходящего из ее спальни. – Но никто бы на ней не женился, они понимали, что она собой представляет. – Ажулай помолчал пару секунд. – Манон и не арабка, и не европейка. И она не одна такая, в Марокко много женщин, подобных Манон. Но они, тем не менее, живут достойно. Несчастье Манон в том, что она позволила себе однажды слишком много вольностей. Она бы не стала марокканской женой, но она также и не стала бы шикхой– содержанкой. Здесь это легальная профессия.
Так много вопросов, на которые трудно найти ответы! Казалось, что я запуталась в паутине: Манон, Ажулай, Оливер, Этьен.
– Вместо этого, – сказал Ажулай, – Манон искала любви. Она попыталась ухватить ее кончиками пальцев, и тем не менее, как это ни грустно, была не в состоянии понять, почему то, что она считала любовью, всегда от нее ускользало.
Я наблюдала за его лицом. Предлагал ли он когда-нибудь Манон выйти за него замуж? Отказала ли она ему, потому что он туарег, но он продолжает ее любить?
– Но... когда Этьен узнал, что Манон его сестра? – спросила я.
Ажулай вышел из тени и посмотрел на солнце.
– Я должен идти, – сказал он.
Я осталась на месте, не желая, чтобы он уходил. Его рассказ и его голос буквально загипнотизировали меня.
Он оглянулся на меня.
– Я передам Этьену то, что вы просили, мадемуазель О'Шиа, – пообещал он.
– Меня зовут Сидония, – сказала я, не понимая зачем.
Он кивнул. Я хотела, чтобы он назвал меня по имени. Мне хотелось услышать, как он произнесет мое имя. Но он повернулся и зашагал прочь.
Пока я жила в отеле «Норд-Африкан», несколько раз, увидев издали мужчину в одном из придорожных кафе во французском квартале, я думала, что это Этьен. Иной раз, когда я ловила на себе взгляд высокого туарега в синем, царственно вышагивающего по улице, я думала, что это может быть Ажулай.
Иногда мне снился Этьен: беспокойные, тревожные сны, в которых терялись либо он, либо я. Сны, в которых я находила его, но он меня не узнавал. Сны, в которых я видела его издали, но, когда подходила ближе, он становился меньше и совсем исчезал.
Сны, где я смотрела в зеркало и не узнавала себя, мои черты постоянно менялись.
Просыпаясь после таких кошмаров, я пыталась успокоиться, вспоминая время, когда мы с Этьеном любили друг друга в Олбани. Но становилось все труднее и труднее вспоминать моменты нежности, выражение его лица, когда он смотрел, как я иду к нему.
Однажды утром, лежа в постели и слушая призыв к утренней молитве, я потянулась к тумбочке и взяла плитку Синего Человека с писты.Я провела рукой по выпуклому сине-зеленому узору; плитка была гладкой и холодной под моими пальцами. Как мастер добился такой глубины цвета?
Я вспомнила дикие картины маслом Манон, а потом сравнила их со своими изящными изображениями, к которым всегда относилась болезненно, с моими тщательно выполненными, идеальными цветками в нежных тонах. Осторожными мазками я выписывала птичий хохолок или крыло бабочки. Да, это были чудесные цветы, замечательные птицы и бабочки, нарисованные с натуры, но какие ощущения они вызывали? Какую часть себя я вложила в те работы?
И снова я увидела себя с кисточкой в своей комнате в Олбани, пытающуюся передать что-то малозначительное. Но я знала, что те картины уже не были частью моего мира – этого мира, нового мира.
Я снова вспомнила поездку с Мустафой и Азизом, яркие лодочные причалы вдоль побережья Атлантики, желтое небо в конце дня, кружение чаек. Я вспомнила деревенских бдительных, вечно голодных собак под столами торговцев мясом, ожидающих ежедневной подачки – внутренностей козы, овцы или ягненка, которые мужчины бросали им.
Я вспоминала ровные ряды пальм на главной улице Ла Виль Нувель и разнообразие цветов в многочисленных садах. Я закрыла глаза и представила переливы марокканских красок повсюду: в тканях, одежде, на кафеле, стенах, ставнях, дверях и воротах. От этих ярких цветов у меня уже рябило в глазах, но были здесь и такие мягкие, такие нежные и неземные цвета, что хотелось протянуть руку и зажать их в кулаке, как некоторые хотят поймать облако.
Я села.
Неожиданно мне захотелось нарисовать все это: лодки, небо и птиц – и парящих в небе, и заточенных в клетки на рынке. Мне захотелось нарисовать костлявых котов Марракеша, или даже отвратительные отрубленные головы коз, или одинокие могилы на мусульманском кладбище. Я хотела передать суету лабиринтов базаров с их тяжелыми корзинами с шерстью, с впечатляющими узорами на коврах, с переливающимися камнями в украшениях, со сверкающими серебряными чайниками и с радужными бабучами.Я хотела запечатлеть неправдоподобно белоснежные – благодаря извести – беленые стены; я хотела воссоздать невообразимые действа Джемаа-эль-Фна; я хотела скопировать знаменитую синеву Мажореля.
Я понятия не имела, смогу ли воспроизвести хоть какой-нибудь из этих образов, пусть даже приблизительно. Но я должна была попробовать.
Я пошла в художественный магазин, мимо которого часто проходила, и купила акварельные краски, бумагу, мольберт, кисточки разных размеров. На все это ушла большая часть моих сбережений, но я ощутила такую сильную потребность рисовать, что не могла этого не сделать.
Я вернулась в отель, поставила мольберт у окна и провела остаток дня, экспериментируя с красками. Кисточки слушались моей руки. Мои мазки были уверенными и сильными.
Когда я заметила, что начинает темнеть, а моя шея и плечи затекли, я оторвалась от мольберта, изучая свою работу.
Я вспомнила картины в вестибюле гранд-отеля «Ла Пальмере» и сравнила их с моими.
Меня вдохновила одна мысль. Может быть, абсурдная.
Глава 27
Через несколько дней, когда я пыталась запечатлеть на бумаге взгляд марокканской женщины, я остановилась и подошла к зеркалу. Затем повязала голову белым льняным платком. С накинутым поверх платка хиком,так что были видны только мои темные глаза и брови, я ничем не отличалась от других местных женщин.
Хотя Джемаа-эль-Фна и некоторые другие рынки я уже немного знала, мне все же было неприятно заходить в медину. То и дело я раздражалась, когда меня пристально разглядывали, окружали небольшие группы попрошайничающих детей, окликали все без исключения продавцы, предлагая купить у них товары, когда ко мне тайком прикасались.
Я вышла в город, чтобы посмотреть на дорогие шелковые кафтаны в витринах французского квартала, а затем пошла в медину и нашла базар, где такие же продавали в разы дешевле. Я пощупала самый простой из кафтанов и наконец, после долгого торга, купила один. Он был сшит из хлопка, с маленькими красными цветочками на желтом фоне. Я купила длинный и широкий кусок плотной белой материи – хик– и покрывало. Я принесла все это в свой номер в отеле и надела.
Я долго рассматривала себя в зеркале, затем все сняла и быстро закончила свою картину. На следующий день, одевшись как марокканская женщина, я вышла из отеля и направилась в Джемаа-эль-Фна. Через площадь я шла медленно и то и дело оглядывалась. Я всегда ходила быстро, чтобы не встречаться глазами с людьми и не привлекать к себе внимания. На это раз все было по-другому. Я стала невидимой. А вместе с невидимостью пришла свобода.
Никто на меня не смотрел – ни французские мужчины и женщины, ни марокканцы и марроканки. Я могла идти куда хотела. Я могла наблюдать и слушать. Стало намного легче все узнавать, я поняла, что больше не нужно следить за своей речью и поведением.
Я увидела Мохаммеда с маленькой обезьянкой, припавшей к его плечу, – он даже не взглянул на меня. Я остановилась понаблюдать за заклинателями змей и заметила, что, когда солнце было очень ярким, змеи становились энергичнее.
Я увидела детей, толпившихся вокруг пары европейцев, которые пытались сбежать, как когда-то я. Один из маленьких мальчиков напомнил мне Баду, и мне так захотелось увидеть его снова! Я надеялась, что, когда вернется Этьен, у меня еще появится такая возможность; когда Манон увидит, что Этьен ко мне хорошо относится, у нее не будет другого выхода, кроме как принять меня. Может быть, ей это не понравится, но ей придется с этим смириться.
В конце первой недели, проведенной мной в маленьком отеле, я взяла две свои акварели и, набросив зеленую накидку, пошла в отель «Ла Пальмере». Увидев, что я подхожу к столу, мсье Генри напрягся.
— Bonjour, мсье, – сказала я. – Как дела?
– Замечательно. Замечательно, мадемуазель. Чем могу помочь? – Он посмотрел, нет ли при мне чемоданов.
– Мне хотелось бы обсудить кое-что.
– Вы хотите остановиться у нас?
– Нет, – улыбнувшись, сказала я, стараясь не показать, что волнуюсь. Это было так важно для меня! – Нет, я не буду останавливаться у вас снова. – Я развернула картины. – Вот, я нарисовала это недавно и хотела бы узнать, не разместите ли вы их здесь вместе с другими работами для продажи за комиссионное вознаграждение.
Он долго изучал их, затем поднял на меня глаза.
– Вы хотите сказать, что это вы написали, мадемуазель?
Я кивнула.
– Согласитесь, они будут гармонировать с теми, что уже размещены у вас, – произнесла я с натянутой улыбкой, желая выглядеть деловитой и не показывать, насколько я в этом заинтересована. Не дать ему увидеть мое отчаяние.
Если мне придется в Марракеше ожидать возвращения Этьена, мне нужны будут деньги. Для меня это была единственная возможность решить свои финансовые проблемы.
Он не сказал «нет», но наклонил голову набок.
– Конечно, не мне решать. У нас есть специальный человек, занимающийся продажей произведений искусства и ювелирных изделий в отеле.
– Я уверена, вы могли бы как-то повлиять на него, – сказала я. – Ведь вы человек с хорошим вкусом.
Я нервно сглотнула.
Ему понравился комплимент, его лицо расплылось в улыбке.
– Попробую что-нибудь сделать для вас, – сказал он. – Мы продали несколько картин недавно, и, возможно, новый художник был бы интересен.
Я испытала такое облегчение, что мне понадобилось какое-то время, прежде чем я смогла говорить спокойно. Ничего определенного, но, по крайней мере, он не забраковал их.
– Отлично, – сказала я. – Да, отлично. Я оставлю их у вас и приду через несколько дней узнать, хочет ли отель их взять. У меня есть еще, – добавила я. – Я закончила еще две, а очередную начала сегодня утром.
– Спасибо, мадемуазель, – сказал мсье Генри, слегка поклонившись, а я вскинула подбородок и улыбнулась ему открытой благодарной улыбкой.
Выходя из отеля, я вспомнила его слова «новый художник»,воодушевилась и пошла по улице, размахивая руками.
Через несколько дней я пошла на базар, в те ряды, где торговали серебром, так как хотела найти кольцо с квадратным топазом в изысканной серебряной оправе. В то утро я зашла в отель «Ла Пальмере», и мсье Генри сказал мне, что человек, ответственный за сделки отеля, остался доволен моими работами. Он возьмет обе картины. А раз он проявил интерес к моим работам, возьмет и другие.
Я поднесла кольцо к лицу, восхищаясь тем, как свет играет на его гранях, и стараясь придумать, как смешать краски, чтобы получить такой оттенок. Возвращая кольцо владельцу лавки, я услышала знакомый голос и повернулась. Это была Фалида в большом поношенном платке на голове и с плетеной корзиной, висевшей на плече. Она держала за руку Баду.
Мое сердце заколотилось.
– Баду! – позвала я, и он оглянулся.
Я поняла, что он не узнает меня. Я приподняла край своего хикаи снова произнесла его имя, на этот раз он присмотрелся внимательнее, затем вырвал свою руку из руки Фалиды, подбежал ко мне и обхватил руками мои ноги – именно так он обнимал Ажулая. Я присела и обняла его. Он был таким худеньким! Его волосы были слишком длинными, падали на глаза, и ему приходилось постоянно задирать голову, чтобы разглядеть что-либо.
– Я так долго вас не видел, мадемуазель Сидония! – сказал он, отстранившись и разглядывая меня. – Сейчас вы совсем другая.
– Я скучала по тебе, – призналась я.
Фалида подошла к нам. На ее скуле был темно-фиолетовый синяк с желтизной по краям. У меня сердце болело за нее. Хотя Баду выглядел недокормленным и грязным, по крайней мере, на его теле не было следов побоев Манон. До поры до времени, подумалось мне.
– Ты пришла за покупками, Фалида? – спросила я ее.
Она покачала головой, нахмурившись.
– Куда вы идете?
Она не ответила, но взяла Баду за руку.
– Подождите! – окликнула я их, когда они пошли по улочке; Баду посмотрел на меня через плечо. Я пошла за ними. – Я пойду с вами.
Фалида и Баду шли в направлении, противоположном Шарии Зитун.
В этом чужом для меня городе я с удивлением отметила, что необычайно приятно увидеть кого-нибудь знакомого, даже этих двоих детей.
Фалида дернула плечом, как будто не имело значения, пойду я с ними или нет. Мы шли по узким проходам, которых я еще не знала, а затем Фалида отворила незапертую дверь в воротах. Мне пришлось наклонить голову, чтобы пройти под каменным сводом. Когда я выпрямилась, то увидела, что мы оказались за стенами медины. За низкой разрушенной стеной было марокканское кладбище. В верхней части стены я увидела истертую табличку, на которой было написано на арабском и на французском: «Interdit Aux Non Muslemans» —«Немусульманам вход воспрещен». Я остановилась.
Но Фалида залезла на стену и, наклонившись, перетащила Баду на ту сторону. Они пошли между холмиками. Здесь не было ни цветов, ни деревьев, ни надгробий, за исключением нескольких наклоненных полуразбитых плит у изголовий (или изножий) некоторых свежих могил. Везде валялся мусор. Это было заброшенное и унылое место.
– Подождите! – крикнула я и перелезла через стену вслед за ними. Мне не нравилось, что Баду оказался здесь.
Фалида что-то искала, останавливаясь возле могильных холмиков и, как мне показалось, разравнивая их. Я стояла рядом, не понимая, что она делает. Баду ничего не сказал, он только крепче ухватился за руку девочки.
Возле одной из небольших могил она поставила свою корзинку и, отпустив руку Баду, припала к земле. Баду подошел ближе ко мне, и я инстинктивно высунула руку из складок своего хикаи протянула ему, и Баду, ухватившись за нее, наблюдал за Фалидой, как и я.
Когда я поняла, что она делает, то ужаснулась. Эта могила оказалась разрыта, вокруг была рассыпана земля, а девочка копалась в ней двумя руками.
– Фалида! – окликнула я ее, но она не отреагировала.
Когда она докопалась до более сырой земли, я увидела край полусгнившего мусульманского савана. Я повернула Баду лицом к себе и сжала руками его плечи.
– Фалида, – сказала я строже, и она прекратила копать, глядя на меня. – Что ты делаешь?
– Я приносить для моей хозяйки, – пояснила она.
– Приносить что?
– Ей надо.
– Что ей отсюда нужно? – спросила я.
Но Фалида не ответила, она, погрузив руки в землю, что-то искала.
Вместе с вынутой землей я увидела что-то похожее на череп, завернутый в муслин. Он лежал боком. Я сглотнула. Я не отпускала Баду и прижимала его голову к своему хику.Я хотела остановить Фалиду, но она продолжала осторожно высвобождать саван, который распадался на части от ее прикосновений; было ясно, что она проделывает это не в первый раз и знает, что и как нужно делать. А затем, к моему ужасу, она, улыбаясь, вытащила побелевшую от времени хрупкую кость.
– Только из старой могилы, – сказала она, поднимая ее. – Солнце прожаривает кости. – Кость была округлой формы. Она положила ее в свою корзину. – Еще одну, – пробормотала она, опять роясь в земле.
– А Аиша-Кандишане поймает нас? – спросил Баду приглушенным голосом. Он дрожал.
Зачем Фалида привела его в такое ужасное место, где он стал свидетелем ее ужасного поступка? Неужели Манон позволила ей это?
– Нет, если ты хороший мальчик, – сказала Фалида, оглядываясь, покачивая головой и широко раскрыв глаза.
Я подумала, что человек, которого назвал Баду, мог быть смотрителем кладбища.
– Где он? – спросила я Фалиду.
– Она. Это женщина с ногами верблюда. Злой демон. Глаза как... – она запнулась. – Огонь. Подходит к могилам ночью, ловит человеков. Она любит человеков.
– Я забираю Баду домой, – сказала я, не в состоянии видеть, как он дрожит.
Я взяла его за руку и уже собиралась перешагнуть через узкую могилу, но Фалида вдруг пронзительно закричала. Я остановилась, моя нога повисла в воздухе.
– Нет, нет, мадам! – произнесла девочка не без сарказма. – Не перешагивайте.
Я опустила ногу.
– Перешагнете через могилу – у вас не будет детей, – пояснила она, похлопывая себя по животу.
Я посмотрела на ее узкое лицо с синяком на скуле, на беспокойно бегающие глаза.
«От Этьена, – вдруг подумала я, – у меня никогда уже не будет ребенка. Он не позволит, чтобы это произошло».
