Текст книги "Шафрановые врата"
Автор книги: Линда Холман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)
Я прожила в доме в Шария Сура три дня. Я ни разу не столкнулась с хозяином, хотя по утрам и вечерам слышала его голос и видела его во дворе, когда выглядывала из окна, часто с двумя мальчиками лет четырнадцати или пятнадцати – должно быть, его сыновьями, о которых упоминал Ажулай. Наверняка они были близнецами: оба одного роста и комплекции, высокие, долговязые, широкоплечие.
Старшая жена и служанка игнорировали меня, но мне вскоре стало очевидно, что младшая жена очень любопытна, она проявляла ко мне интерес. Нам было сложно общаться, но я была признательна ей за улыбки, которыми она одаривала меня все чаще. Она сказала, что ее зовут Мена, и рассмеялась, когда попыталась произнести мое имя. У нее был высокий приятный голос и круглое бледное лицо. Такие лица, как я теперь знала, нравились марокканским мужчинам. На вид ей было не более двадцати лет.
Когда я указывала на предметы, Мена говорила их названия по-арабски. За короткое время я выучила много слов и простых фраз. Ей очень хотелось поговорить со мной; она казалась одинокой, несмотря на то что постоянно общалась с двумя другими женщинами.
Девушка беспрерывно щебетала, показывая мне, как готовится кускус:замоченную пшеницу присыпали пшеничной мукой мелкого помола, а затем все это пропаривалось. Я наблюдала за тем, как она готовит хариру,суп из чечевицы, гороха и баранины. Когда я жестами показывала, что хочу помочь ей готовить, она показывала, какой толщины должны быть куски мяса, как нарезать овощи и как долго их тушить. Иногда она нетерпеливо отстраняла меня и сама что-то быстро и усердно размешивала в кастрюле. Мена не обращала внимания на неодобрительные взгляды старой служанки, но когда старшая жена – Навар – входила в кухню, она замолкала.
На четвертый день я почувствовала беспокойство и уже не могла оставаться ни в доме, ни на крыше, ни во дворе. Я объяснила Мене, что хотела бы выйти в город. Она посоветовалась с Навар, и та недовольно скривилась, но выкрикнула имя – Наиб, и один из мальчиков появился из задней комнаты. Она сказала ему несколько фраз, кивками указывая на меня, затем Наиб подошел к воротам и остановился в ожидании. Я закуталась в покрывало и пошла за ним по узким улочкам. Глядя на его подошвы – он был босым, – я почему-то подумала, что они похожи на рога. Я узнавала некоторые улицы и поняла, что мы идем по Шария Зитун к базару. Я увидела нишу в стене – с котятами, – где сидели Баду и Фалида, когда Манон выпроваживала их со двора.
Вскоре, поскольку Наиб вел меня на базар, думая, что мне нужно что-то купить, я пошла впереди него, оглядываясь, а он шел следом.
Я пересекла Джемаа-эль-Фна, вышла во французский квартал и всю дорогу до отеля «Ла Пальмере» постоянно оглядывалась на Наиба. Я жестами попросила его подождать, а сама пошла к входной двери, снимая на ходу хики покрывало. Парень сразу же отвернулся от меня.
В фойе мсье Генри, увидев меня, покосился на мой кафтан, но кивнул дружелюбно.
– Ах, мадемуазель! Чудесные новости. Обе ваши картины проданы, и покупатели хотели бы еще. Это молодая пара, они украшают свой дом в Антибе, и им хотелось бы купить еще по меньшей мере четыре картины в таком же стиле.
Странное тепло наполнило меня. Я даже не представляла, что буду чувствовать себя так, когда мне сообщат эту новость – что мои картины востребованы.
– Мадемуазель, вы говорили, что у вас еще есть картины. Эта пара уезжает на следующей неделе, и они хотели бы, если можно, посмотреть их до своего отъезда.
Я кивнула.
– Да. Да, – повторила я. – Я принесу их. Завтра.
– Отлично. А сейчас... – Он повернулся и открыл ящик шкафа за стойкой. – Да. Вот. Отель взял пятьдесят процентов комиссионных, как обычно. Детали продажи прописаны.
Я взяла у него конверт, продолжая кивать.
– Спасибо, мсье Генри. Спасибо.
– Значит, увидимся завтра, – сказал он и повернулся, дав понять, что разговор закончен.
Я вышла к Наибу, перед этим закутавшись в покрывало, чтобы не смущать его снова. Я не могла ждать и разорвала конверт. Вместе с напечатанной квитанцией там был чек на сумму, которая стала для меня неожиданностью. Я уставилась на чек, думая, что, возможно, ошиблась в цифрах. Но я не ошиблась. Сумма, которую я получила за две моих картины, ввергла меня буквально в состояние эйфории.
Впервые в жизни я получила зарплату. За что-то.
Как только я сунула чек обратно в конверт, Наиб направился вниз по улице по направлению к медине, но я окликнула его, жестами показывая, чтобы он снова шел за мной. Я зашла в банк и сказала, что хочу открыть счет.
Кассир недоуменно посмотрел на меня.
– У вас должен быть документ, мадемуазель, – пояснил он, и я кивнула.
– Я приду с паспортом завтра, – сказала я, а затем позволила Наибу отвести меня в Шария Сура.
На следующий день я снова объяснила, что мне надо выйти в город, и Навар посмотрела так же недовольно, но снова позвала Наиба.
Сначала я пошла в отель «Ла Пальмере» и оставила мсье Генри еще четыре своих картины. Затем я зашла в банк, открыла счет, сняв часть денег на повседневные нужды, и после этого пошла в художественный магазин. Я купила еще бумаги и красок. Подчинившись внезапному порыву, я купила также деревянный ящик с тюбиками масляной краски, несколько холстов и разные кисточки. Я подумала, что смогу добиться большей глубины и выразительности, рисуя маслом. Это будет совершенно новая для меня техника, и мне так захотелось ее опробовать.
На обратном пути я блуждала по шумным ярким базарам, останавливаясь то там то здесь, трогая ткани и резные деревянные или серебряные изделия. Наиб в это время стоял позади меня, держа мои покупки. Для него я купила большую сумку.
Мне захотелось сразу же испробовать масляные краски; сначала я рисовала в своей комнате, но в это время суток здесь было недостаточно светло. Тогда я перенесла мольберт вниз, во двор, установила холст и выдавила краску из тюбика на палитру.
Вышла Мена. Она притащила табурет и села, чтобы понаблюдать за мной; блеск ее глаз и румянец обычно бледных щек, пока она неспешно разглядывала внутренний дворик, медленно проявлялись из-под моей кисти. Я, повернувшись к ней, указала кистью на ее лицо, а затем на холст. Но только увидев свой пока еще нечеткий образ, она закричала, положила свою руку на мою и помотала головой, говоря: «Ла, ла!»Нет.
– Что не так? – спросила я ее, и она выпалила много длинных слов, сопровождая их жестами, – я наконец поняла, что она не разрешает мне ее рисовать: я перенесу ее душу на холст.
Я кивнула, а потом спросила Мену на своем примитивном арабском, могу ли я рисовать мужчину.
Она на секунду задумалась, а затем кивнула. Мужчину можно. Дух мужчины достаточно сильный, и его нельзя забрать, как я поняла из ее слов и жестов. Но мне нельзя рисовать женщину или ребенка.
Я радовалась тишине. Мена наблюдала за моей работой, когда Навар вышла во двор. Она остановилась, потом подошла и посмотрела на картину. Она покачала головой, поджав губы, а потом выдала поток слов Мене и ушла, вызвав порыв ветра полами своего кафтана.
Я смотрела, как она шла в дом, а затем перевела взгляд на Мену. Мена медленно покачала головой, и из сказанного ею я поняла, что мне не разрешается рисовать во дворе. Навар заявила, что это привлечет злых духов.
На следующий день я была на крыше с Меной и Навар, когда служанка закричала что-то со двора. Мена наклонилась через край и крикнула что-то в ответ, затем посмотрела на меня.
– Ажулай здесь, – сказала она на арабском языке; я буквально подпрыгнула, а потом направилась к лестнице.
– Сидония! – крикнула Мена вдогонку, и когда я оглянулась, она приложила руку к лицу, напоминая, что я должна закрыть лицо.
Я кивнула, но не стала объяснять, что в этом нет необходимости, и пошла вниз.
Ажулай стоял во дворе, держа Баду за руку.
– Привет, – сказала я, слегка запыхавшись от быстрой ходьбы, и перевела взгляд с Ажулая на Баду. – Этьен в Марракеше? – спросила я.
Ажулай дернул плечом, и я догадалась, что его расстроил мой вопрос.
– Нет.
– Значит... значит, мне больше не разрешают оставаться здесь? – спросила я, нервно сглотнув. – Ты это пришел мне сказать?
– Нет. Я поговорил с другом. Ты можешь остаться.
Я кивнула, облегченно вздохнув. Я была рада, что смогу пожить здесь, и тем не менее расстроилась из-за того, что за это время от Этьена не было новостей.
Я громко выдохнула.
– Спасибо. Как ты, Баду? – поинтересовалась я, глядя на ребенка.
Он улыбнулся, и я обрадовалась, заметив, что его волосы подстрижены и блестят, а его маленькая джеллабаи хлопковые штаны чистые.
– Мы идем смотреть черепах, – сказал он.
– В сад, – пояснил Ажулай. – Я сегодня раньше закончил и решил сводить туда Баду. Мы проходили мимо, и я подумал, возможно, ты захочешь пойти с нами.
Он сказал это обычным тоном, но с ноткой сомнения.
– О! – удивленно воскликнула я.
– Ты пойдешь, Сидония? – спросил Баду.
Конечно же, мне очень хотелось снова выйти из дома. Я так часто думала за эту одну неделю о том, что жизнь Навар и Мены имеет слишком много ограничений.
– Да, – сказала я. – Я только возьму покрывало и хик.
Поднимаясь в комнату, я встретила Мену, притаившуюся на лестнице. Она явно подслушивала, хотя не могла понять наш французский язык. Девушка вскинула брови, будто спрашивая, что случилось.
Я подобрала арабский аналог слова «выйти» и добавила: «Ажулай».
Ее губы сжались точно так же, как у Навар, когда та была недовольна мной. Ничего больше не сказав, Мена поднялась на крышу.
В своей комнате я взяла покрывало, но, прежде чем прикрыть лицо, пристально посмотрела на себя в зеркало, затем пригладила брови средним пальцем, как это делала Манон.
Еще в медине мы остановились купить Баду сладостей. Ажулай положил несколько сантимов в руку мальчика, и Баду резво побежал к продавцу за лотком, заваленным грудами желейных квадратиков, присыпанных пудрой с блестками.
– Я пойду посмотреть на ножи, – сказал Ажулай и направился к соседнему прилавку.
Я смотрела, как Баду сам совершает покупку, видела, как гордо он вскинул подбородок, когда говорил с мужчиной по-арабски и протягивал ему сантимы на ладошке. Мужчина взял монеты, взвесил сладости в бумажном кульке и вручил его Баду, говоря ему что-то и кивая.
Мальчик подошел ко мне, переводя взгляд с меня на Ажулая, который трогал лезвие ножа большим пальцем. Баду вытащил из кулька один квадратик и бросил его в рот. Затем протянул кулек мне.
– Продавец сказал мне, что я должен поделиться конфетами с моими папой и мамой, – пояснил он и улыбнулся. – Он такой смешной, правда?
– Да, – сказала я, улыбнувшись в ответ, и взяла один квадратик.
Выйдя из медины, мы поехали в Сад Мажорель в повозке, запряженной ослом.
– Мы пойдем к одному из самых больших прудов, – сказал Ажулай, когда мы оказались в саду. – Там самые большие черепахи.
Мы подошли к зеркальной глади пруда, а пока Баду бежал к воде, я положила свой хикна каменную скамью и приподняла покрывало, открывая лицо.
Мсье Мажорель прошел мимо нас, поздоровавшись с Ажулаем, затем остановился и посмотрел на меня.
— Bonjour, мсье Мажорель, – сказала я. – Я мадемуазель О'Шиа. Я как-то была здесь с мистером и миссис Рассел.
Он явно был удивлен.
– Ах да! Похоже, вы приспособились к жизни Марракеша. – Он вопросительно взглянул на Ажулая, но тот стоял молча. – Увидимся завтра, Ажулай. Привезли новые горшки.
Баду наклонился над гладкой поверхностью воды, в которой отражалось небо, его маленькие плечики напряглись, он пристально смотрел на водную гладь, усеянную корзинками лилий. Ажулай заговорил с ним по-арабски, и Баду окунул пальчики в воду, пошевелил ими, разбивая стеклянную поверхность. Почти сразу же черепаха высунула голову в нескольких дюймах от его пальчиков. Баду отскочил, затаив дыхание, затем повернулся к нам и засмеялся.
— La tortue[74] , – сказал он, продолжая улыбаться. – Она напугала меня. – Он снова наклонился и заплескал пальчиками по воде. – Я хочу, чтобы она сделала это опять.
Черепаха подплыла ближе, наверное, рассчитывая на корм, и снова высунула свою круглую голову; на этот раз она открыла свой беззубый рот, а затем быстро нырнула на глубину.
И снова Баду рассмеялся от удовольствия. Здесь он был совсем другим, беззаботным мальчиком, его обычная серьезность исчезла.
– Я впервые слышу твой смех, – сказал Ажулай.
Я прикрыла рот рукой, непроизвольно смеясь вместе с Баду. Ажулай изучал меня.
– Почему у меня такое чувство, что ты не позволяешь себе смеяться?
Я часто заморгала.
– Я не знаю.
Я подумала о своем потерянном ребенке, об Этьене, обо всем, что произошло за последние несколько месяцев. И поняла, что не смеялась с тех пор, как Этьен ушел от меня. Неужели я чувствовала, что не имею права на смех? На счастье?
Я посмотрела на Баду, плескавшего пальчиками по воде. Он заставил меня за эти несколько минут на природе забыть обо всех тяготах, свалившихся на меня за последнее время. Я взглянула на Ажулая. Он не смотрел на меня, но я чувствовала, что он жалеет меня. Мне не хотелось, чтобы этот мужчина испытывал ко мне жалость. Я встала со скамейки и опустилась на колени рядом с Баду.
– Давай заставим черепаху снова выплыть, – предложила я и легонько ударила по поверхности воды пальцами.
Когда мы выходили из сада, Ажулай заговорил с Баду на арабском. Баду в восторге открыл рот, его глаза сияли.
– Да, Oncle Ажулай, да, когда мы поедем?
– Через неделю. Семь дней, – ответил тот, подсаживая Баду в повозку, ожидавшую нас. Баду посмотрел на свои пальчики, его губы двигались, пока он считал. – Каждые несколько месяцев я навещаю свою семью, – пояснил Ажулай, повернувшись ко мне. – Баду нравится ездить со мной. Он с большим удовольствием играет там с детьми.
Свою семью.
– О! У тебя есть дети? – спросила я, вздрогнув.
Я как-то... забеспокоилась. Почему? Я предположила, что у него нет жены и детей, главным образом из-за того, что, когда я была в его доме, не видела там никого, кроме старушки, подавшей мне чай. А может, из-за его связи с Манон? Почему я думала, что у него не может быть любовницы, если он женат?
– Нет, – сказал он, а затем резко повернулся к Баду и заговорил с ним о черепахах.
Как только мы вышли из экипажа, Ажулай и Баду проводили меня в Шария Сура. Баду спросил:
– Сидония, ты поедешь с нами в блид?
– Нет, Баду, – ответила я, остановившись у ворот. – Но надеюсь, ты хорошо проведешь там время. – Я повернулась и постучала в дверь.
Пока мы ждали, Ажулай сказал:
– А ты бы хотела поехать?
Я подумала, что он спросил это только из вежливости. Но это было мое предположение – предположение американки. И это было не свойственно Ажулаю.
Он добавил:
– Мы поедем на два дня.
Дверь открыл Наиб.
«Два дня» означало, что нам придется там ночевать. Будто прочитав мои мысли, Ажулай сказал:
– Там есть жилье для женщин.
Я вспомнила ночь в блидес Мустафой и Азизом: звезды, тишина, дикий верблюд. И снова на ум пришло слово «семья».Ажулай сказал, что у него нет детей, а есть ли у него там жена? А может, две или даже три?
– У меня есть une camionnette[75] , – сказал он. – Мы поедем на нем.
– Грузовик? Собственный грузовик?
Он кивнул. Это меня удивило. Я представляла его только идущим по пыльной писте,как первый Синий Человек, которого я видела. Или верхом на верблюде.
– Ты находишь это странным?
Я улыбнулась.
– Нет. Не совсем.
– Так что же? Хочешь поехать?
– Да, – сказала я. – Я поеду. Если... – Я замолчала. Если Этьен не приедет к тому времени.
– Если?.. – подхватил он.
– Да так, ничего, – бросила я.
– Я заеду за тобой через семь дней, после завтрака, – сказал он.
– Ты принесешь нам завтра еду, Oncle Ажулай? – спросил Баду, глядя на него.
Ажулай положил свою руку на голову мальчику.
– Завтра у меня очень много работы. Но я оставил достаточно еды. Фалида приготовит тебе что-нибудь.
– A Maman скоро приедет? – помолчав, спросил Баду.
Ажулай кивнул.
– Скоро.
Я перевела взгляд с Баду на Ажулая.
– Я могу сходить в Шария Зитун и присмотреть за Баду и Фалидой, – предложила я.
– Да! Приходи к нам домой, Сидония! – обрадовался Баду.
– Как хочешь, – отозвался Ажулай.
– Тогда увидимся завтра, Баду, – сказала я мальчику, и он кивнул.
Ажулай взял Баду за руку, а я вошла во двор.
Глава 30
На следующее утро, взяв корзину с лепешками и кастрюлю с кефтой– измельченной бараниной со специями, которую я стушила, – я пошла в Шария Зитун в сопровождении Наиба. Было почти одиннадцать, когда я постучала в ворота.
Наиб прислонился к стене, и я знала, что он будет меня ждать, независимо от того, сколько я там пробуду.
Мне пришлось постучать дважды, прежде чем Фалида откликнулась, – она осторожно спросила:
– Кто там?
Когда я ей ответила, она медленно открыла дверь.
– Моей хозяйки нет, – сказала она, широко раскрыв глаза.
– Я знаю. Но я принесла поесть и хочу повидать Баду.
Она кивнула и впустила меня во двор.
Баду спустился по лестнице, и я снова отметила, что его волосы причесаны, а лицо умыто.
– Сидония, – сказал он, взглянув на кастрюлю, а потом снова на меня. – Смотри! – Он указал языком на передний зуб. – Мой зуб такой смешной.
Я улыбнулась, наклоняясь ближе.
– Он скоро выпадет, – сказала я. – А другой вырастет.
– Будет больно?
– Нет. Может быть, только немножко.
– Хорошо, – доверчиво произнес он, снова поглядывая на кастрюлю.
– Ты любишь кефту?– спросила я; он, кивнув, побежал впереди меня в дом. Я прошла за ним в кухню, а Фалида двинулась за мной. В кухне было чисто. – Ты за всем так хорошо следишь, Фалида! – сказала я, и она открыла рот от удивления и только потом улыбнулась. Улыбка изменила ее лицо; хотя она была очень худой, с темными кругами под глазами, я была уверена, что вскоре она станет очень хорошенькой.
– Фалида купает меня каждый день, когда нет Maman, —сказал Баду.
– Я заметила, – отозвалась я и улыбнулась Фалиде.
Она наклонила голову, засмущавшись.
Я разложила еду, каждый из нас взял свою тарелку, и мы все вышли во двор. Я присела на кушетку, а Баду уселся прямо на землю, поставив тарелку на стол перед собой. Но Фалида застыла в двери.
– Иди сюда, – позвала я ее. – Поешь с нами.
Она покачала головой.
– Мне не разрешается, – пояснила она.
Я посмотрела на нее.
– Сегодня можно, – сказала я, и она робко подошла и села на землю рядом с Баду.
Уходя, я пообещала Баду и Фалиде, что приду на следующий день.
Когда я вернулась в Шария Сура, Мена была во дворе. Накануне вечером, после того как я вернулась из сада, она была молчалива, и я поинтересовалась, не заболела ли она.
Я не видела ее и этим утром, до того как ушла в Шария Зитун, но сейчас, как только я вошла, она взяла в руки обувь своего мужа – она стояла у ворот. Она указала на нее, а потом на меня. Сначала я не поняла, но она продолжала показывать на бабучи,прижимая их к своей груди, а затем указывая ими на мою грудь. Наконец она сказала: «Раджул»,– на арабском это означало «мужчина».
Она спрашивала, где мой муж.
Я не знала, как ей это объяснить, и стала указывать рукой на ворота. Там, хотела я ей сказать, мужчина, который будет моим мужем, там, где-то в Марокко.
Затем она произнесла имя Ажулая вопросительным тоном.
Я покачала головой.
– Ажулай садеек.Ажулай друг.
Но Мена нахмурилась, тоже качая головой.
– Ла, ла,– сказала она. – Нет, нет.
Она указала на себя, говоря: «Имра'а»– женщина, затем снова: «Раджул».Затем: «Садеек, ла».
Я знала наверняка, что она имела в виду: «Женщина и мужчина не друзья». Я поняла, что это невозможно в ее мире. Конечно, я поняла. И все же... как еще я могла назвать Ажулая?
– Садеек,Мена, на'ам.Друг, Мена, да, – сказала я, снова глядя на ворота и думая при этом об Ажулае.
Интересно, что он сейчас делает? Я представила его в Саду Мажорель с легкостью поднимающим огромные горшки.
Но я напомнила себе, что мне следует думать об Этьене.
Собравшись идти в Шария Зитун утром следующего дня, я велела Наибу взять мои новые краски, мольберт и холст. Я остановилась на одном из базаров и купила Баду простую детскую книжку на французском языке.
Фалида приготовила рагу из козлятины, и мы снова ели все вместе. И я опять отметила, какая она способная и что она стала совсем другой – не только внешне, она вела себя иначе, – не ощущая угрозы, исходящей от Манон.
Она и Баду стали листать книжку; девочка громко рассмеялась над одной из картинок и толкнула Баду локтем в бок. Он толкнул ее в ответ и тоже рассмеялся.
Манон, конечно же, на днях вернется. Мне невыносимо было думать, что она снова будет жестоко обращаться с этой девочкой. Но что я могла сделать, кроме как сказать Манон, что я осуждаю ее за такое обращение с Фалидой. Впрочем, я знала, что никакой пользы от этого не будет.
Я читала им книжку; Баду сидел у меня на руках, а Фалида уселась рядом. Затем я установила мольберт и холст в тени палисандрового дерева. Я попросила Баду открыть мою коробку с красками. Он поставил коробку на землю и с сосредоточенным видом быстро открыл ее, благоговейно отложив крышку, как будто это был священный сосуд. Он наблюдал, как я достала тюбики и выдавила краску на палитру. Потом он сел у моих ног, снова листая страницы книги. Он тыкал пальчиком в какое-нибудь простое слово, ожидая, пока я взгляну и произнесу это слово, а потом повторял его.
Пролистав три раза эту маленькую книжку, он знал уже многие слова.
Краска блестела на холсте. Масляные краски давали ощущение свободы. С акварелью следовало быть более деликатной, точно выводить каждую тонкую линию. Используя масляные краски, я делала более смелые и свободные мазки. И я легко могла исправить свои ошибки. Моя рука стала раскованнее; теперь я чаще рисовала, совершая движения всей рукой, а не только кистью.
И тут послышался стук в запертые ворота; я подпрыгнула от неожиданности.
– Баду, это, наверно, Ажулай, – сказала я.
Баду поднялся и побежал открывать дверь. Вошел Ажулай с пакетом и посмотрел на меня, стоявшую у мольберта.
– Я понял, что ты здесь, когда увидел Наиба, – сказал он. – У меня обеденный перерыв, и я решил принести еще еды. – Он протянул пакет Фалиде.
Я кивнула и посмотрела на Фалиду. Она пошла в дом. Ажулай подошел и стал рядом со мной.
Мне вдруг стало неловко. Я пыталась нарисовать, как солнечные лучи блестят на листьях палисандрового дерева, но пока, на мой взгляд, эта работа выглядела любительской.
– Ты рисуешь, – констатировал он.
– Да. Я принесла свои рисовальные принадлежности сюда, потому что первая жена хозяина дома в Шария Сура не хочет, чтобы я рисовала во дворе, а освещения в моей комнате бывает достаточно только в течение нескольких часов. Но я не привыкла рисовать в такую жару, – пробормотала я. – И я раньше не писала маслом. В Олбани я обычно использовала акварель, – сказала я, посматривая на него. – У себя дома. Но цвета здесь – они такие насыщенные и переливающиеся! Чтобы изобразить все это, нужны глубина и сила. Я не могу передать это так, как хочу, акварелью. И конечно, необходима совершенно другая техника, а я ею не владею. На это потребуется какое-то время. – Я положила кисточку и вытерла руки о свой кафтан. – Мои руки влажные, и кисточка скользит.
– А в той части Америки, где ты живешь, бывает так жарко? – спросил он. – Олбани. Это где?
– Это возле города Нью-Йорк. В штате Нью-Йорк.
Ажулай кивнул.
– Статуя Свободы, – сказал он, и я улыбнулась.
– Лето там очень жаркое и влажное, совсем не такое, как здесь. А зимы долгие и суровые. Со снегом. Слишком много снега. Холодно. Все белое и какое-то нетронутое, – сказала я, рассматривая изображенное мной марокканское солнце. – Я имею в виду, там не... не так, как в этих местах. Здесь тепло и ярко.
– Ты скучаешь по твоему дому, по Нью-Йорку? – спросил Ажулай, глядя не на меня, а на холст.
Я не ответила. Скучала ли я?
– Мне любопытно узнавать о новых местах, – добавил он.
Мне показалось, что Ажулай был более чем просто любопытным. Он был любознательным. Любопытство означает пассивность восприятия. Но Ажулай не был пассивным. Я подумала тогда, что он не просто смотрит на мир, он за ним наблюдает. Хотя слова «смотреть» и «наблюдать» похожи, в них заложен разный смысл.
– Меня всегда поражало то... – Ажулай замолчал.
Я ждала. Подыскивал ли он подходящее французское слово? Он выглядел напряженным, внимательно рассматривая холст. Будто его кто-то загипнотизировал.
А затем я тоже услышала это и поняла, почему мне показалось, что он где-то, а не здесь. Пение птицы, нежные трели, доносящиеся из густой кроны дерева, в тени которого мы стояли. Ажулай не смотрел вверх в поисках маленького создания, выводящего красивую мелодию, он не отрывал взгляда от холста, но не видел его, как думала я, поскольку сосредоточил все свое внимание на песне.
Я открыла рот: следует ли мне сказать что-либо или non sequitur[76] о пении, спросить, какая птичка издает такие чудесные трели?
Пение оборвалось, и я сомкнула губы. Ажулай моргнул, а затем продолжил, словно не было этой длительной паузы:
– ...что в Америке есть животные, которые строят свои дома в снегу.
И в тот момент, глядя на этого высокого «синего» мужчину с блестящим на солнце лицом, с закатанными рукавами, потому что он недавно копал, оборвавшего фразу, чтобы послушать с благоговением пение птицы, я почувствовала, что у меня внутри что-то оборвалось.
Фалида принесла Ажулаю тарелку тушеного мяса. Он, сев на табурет, ел и наблюдал за тем, как я рисую.
Когда я через несколько часов вернулась в Шария Сура, то сразу поднялась на крышу. Там была Мена с какой-то женщиной. На руках у Мены сидел ребенок; еще одного ребенка прижимала к груди незнакомая женщина. Они замолчали, когда я вошла, обе сказали мне «слема»,что, как я теперь знала, было приветствием для немусульман, пожеланием благополучия на этой земле. Я поприветствовала их, а затем отошла на другую сторону крыши. Как обычно, я оглядела с крыши медину, но прислушивалась к разговору Мены и ее подруги. Я могла разобрать некоторые фразы и поняла, что они говорят о матери мужа женщины, а затем что-то о блюде из баклажанов и о больном ишаке. Малыш вдруг громко закричал, и я оглянулась. Мена, смеясь, раскачивала его взад-вперед, потом положила кусочек лепешки ему в рот; ее лицо излучало тепло. Я не знала, как долго она была замужем и почему у нее еще не было детей. Незнакомая мне женщина заговорила, кивком указывая на ребенка, который уже не кричал, и Мена что-то сказала в ответ.
Это была их жизнь, и забота о своей семье была для них главным. Вот почему я не была частью их мира: не важно, что я была иностранкой, – они просто не считали меня такой же женщиной, как они.
Волна печали внезапно накрыла меня. Я вспомнила, как мне было одиноко после смерти отца. А затем появился Этьен, и хотя у нас с ним были самые близкие отношения, какие только могут быть между мужчиной и женщиной, теперь я вдруг осознала, что за всем этим, возможно, крылась пустота. Он никогда полностью не отдавался мне. Теперь я знала, что причиной тому была его тайна, его болезнь, которую он скрывал от меня.
Наблюдая за ребенком, которого женщина прижимала к груди, я вспомнила, какую необъяснимую радость ощутила, узнав, что у меня будет ребенок.
Но на этот раз волна угрожала поглотить меня по другой причине. Я сама решила изолировать себя от общества, отгородилась от всех и погрузилась в себя. Несмотря на такую страшную болезнь, как полиомиелит, я была творцом своей собственной жизни. Я осознала, что упустила: окончание школы, дружба, пение в церковном хоре и участие общественной жизни, помощь другим. И увлечение рисованием – возможно, я могла бы в дальнейшем преподавать его. Еще я могла встретить мужчину, с которым разделила бы свою жизнь.
Мне стало стыдно, что чувство, которое я считала гордостью, смогло застить мне глаза. Это из-за гордыни я вела себя так, что в результате моя жизнь стала абсолютно бессмысленной, я сама обрекла себя на одиночество.
Когда ребенок слез с рук Мены и посмотрел на меня, я улыбнулась ему, вспомнив Баду. Он не виноват, что волей судьбы ему досталась мать, в которой не заложена потребность заботиться о ребенке. Я вспомнила, как Манон игнорировала его самого и его простые желания иметь друзей или хотя бы щенка – простые, потому что он был еще маленьким мальчиком. Но постепенно желаний будет становиться все больше. А когда он сможет сам заботиться о себе, Манон, занятая своими любовниками и потакающая своим слабостям, совсем перестанет уделять ему внимание – ни беспечной улыбки, ни грубой ласки, которыми она сейчас порой одаривала его.
Что касается Ажулая, было очевидно, что он человек добрый и заботится о Баду, но как долго он будет терпеть выходки Манон? Что случится с Баду, если Ажулай перестанет встречаться с ней?
Я вспомнила Баду, пахнущего хлебом, его шатающийся зуб. После того как Ажулай ушел на работу, я сложила в ящик свои краски и напомнила Баду, что мы скоро поедем с Ажулаем в блид.
– А Фалида? – спросил он, глядя на нее. – Тебе будет одиноко, когда мы уедем, Фалида?
– Фалида! – окликнула я девочку, повернувшись к ней. – Где твоя семья?
Она покачала головой.
– Моя мама служанка у хозяйки. Когда мне девять лет, мама умирать, а я на улице.
Я подумала о детях, просящих милостыню на площади.
– Леди видеть меня, сказать остаться в Шария Зитун, работать на нее, она давать мне еду.
– У тебя нет родных?
Она покачала головой.
— Maman Али добра к ней, – сказал Баду.
Фалида кивнула.
– Самая лучшая леди. Один раз давать мне еду.
Я подняла свою сумку.
– Пойдемте оба со мной. Сходим с Наибом на базар. Мы купим угощение, – сказала я. – Может быть, сладостей. Хочешь новый платок, Фалида?
Она недоуменно посмотрела на меня, а потом опустила голову.
– Да, – прошептала она.
– Вы очень добрая, Сидония. Как Maman Али, – серьезно произнес Баду, а я обняла его и крепко прижала к себе.
В этот миг я осознала, что нужна ему. И Фалиде тоже.
Я лежала на крыше, на спине. Небо было ясным, прозрачно-голубым. Солнце, обжигавшее мне лицо, наполняло меня незнакомой чистой теплотой. Я снова вспомнила о Баду и Фалиде, и что-то возникло во мне. Сначала я не поняла, что это.
А это была цель. У меня появилась цель.
Глава 31
На следующий день Мена пришла в мою комнату и заговорила на арабском языке, медленно произнося слова. Я практически все поняла: сегодня хамам,и ты пойдешь со мной.
Я жила в Шария Сура уже две недели и, моясь теплой водой в высокой бочке в своей комнате, мечтала о настоящей ванне. Я знала, что мужчины и женщины в Марракеше каждую неделю ходят в хамамы,общественные бани, но не имела представления о том, как там все происходит.
Когда я кивнула, Мена дала мне в руки два жестяных ведра и сама взяла еще два. В ведрах было несколько грубых тряпок, которые она назвала кесе,– чтобы тереть кожу, а также свернутые большие простыни – фоты,– в одну из которых Мена завернулась, показывая мне, как это делается. Я знала, что у мусульман считается грехом смотреть на чужое обнаженное тело, и, поняв, что в бане мы будем в простынях, я успокоилась. То, что бани раздельные, я знала, но не могла представить, как буду чувствовать себя, купаясь при посторонних.
