Текст книги "Китайцы. Моя страна и мой народ"

Автор книги: Линь Юйтан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

Учебные заведения

Однако истинные ученые в Китае встречаются так же редко, как и на Западе. Вместе с тем у нас есть множество кандидатов на чиновничьи должности, как и людей со степенью доктора философии (Ph.D.) в Америке, которым тоже нужна должность, чтобы зарабатывать деньги и пользоваться уважением в обществе. Возможно, китайские кандидаты на чиновничью должность нанесли обществу больший урон, чем американские Ph.D. Все они сдали экзамены, а это означает, что они всего лишь выполнили определенный объем нудной работы, используя свои вполне заурядные знания. Они откровенно руководствовались коммерческими соображениями, чтобы достичь определенного положения в обществе. Эти китайцы получили образование, научившись лишь работать с книгами и торговать своими знаниями.

Но прежде китайские Ph.D. имели более ясный бюрократический статус. Среди них были истинные таланты, которые получили ученые степени вовсе не по прозаическим причинам, а исключительно ради собственного удовольствия. Они достигли самого высокого ранга, став цзиньши или академиками Ханьлинь. Все они могли занять пост чиновника в провинции или в столице. Большинство становилось чиновниками первого и второго ранга – по-китайски сюцай (примерно соответствует бакалавру) и цзюйжэнь (примерно соответствует магистру). Все же большинство не могло получить даже степень сюцая, и потому их называли «студентами» (чжушэн или туншэн). Немало таких уже взрослых «студентов» кормились на уездные и волостные пособия и толпами бродили по деревням.

Среди обладателей первых двух степеней и тех, у кого их вовсе не было, лучшие становились преподавателями, а худшие – «местными шэньши». Последние были стряпчими-любителями и в поисках средств к существованию вели судебные дела рука об руку с чиновниками из ямыня или брали на откуп налоги, работая заодно с местными богатеями. Они ничего не понимали в научной деятельности, которая в их представлении сводилась к зубрежке пяти книг конфуцианского канона. Большинство также знало наизусть официальные комментарии Чжу Си, которые считались единственно верной интерпретацией конфуцианских истин. Они не могли сочинить хороших стихов, и их подготовка к экзаменам на ученую степень оставалась фрагментарной, а древний стиль багувэнь, который они изучали, настолько схоластичен, что они неспособны были написать ни сносный газетный репортаж, ни даже простейшую рекламную заметку. Тут они заметно уступали опытным бизнесменам. Однако влиянием этих людей в обществе не следовало пренебрегать: у них было классовое сознание, классовая организация и классовая идеология. Ниже я привожу отрывок из статьи «Студенты», которую написал Гу Яньу в начале цинской династии:

Должно быть, насчитывается до полумиллиона таких студентов в трехстах уездах. Они занимаются подготовкой сочинений к экзаменам, и ни один из нескольких десятков не умеет прилично писать. Ни один из тысячи не достиг совершенства в знании классиков и не может быть в услужении императора... Они освобождены от казенных повинностей, свободны от давления со стороны чиновников, им не грозят телесные наказания, они могут носить чиновничьи одежды. Поэтому многие хотят быть студентами не ради почета и титулов, а ради защиты самих себя и своих семей. Таких студентов, пользующихся протекцией властей, насчитывается в среднем 70%, т.е. их 350 тысяч по всей стране... Именно эти студенты ходят по ямыням, общаясь с начальством. Именно эти студенты заодно с местными властями запугивают сельское население. Именно эти студенты дружат с людьми из ямыня или сами становятся его служащими. Именно эти студенты, когда власти не следуют их желаниям, сплачиваются в тесные ряды. Именно эти студенты знают секреты чиновников и торгуют ими... Натолкнувшись на самый слабый отпор, они кричат: «Вы убиваете ученых! Вы сжигаете конфуцианцев!»... Большие беды страны происходят тогда, когда незнакомые люди собираются вместе и образуют партию. Эти студенты приезжают со всех концов страны, преодолевая несколько сотен ли, другие – десять тысяч «ли». Они не знают имен друг друга или диалектов, на которых говорят. Но сдав единожды экзамены... они образуют прочный блок, который уже не разбить. Почтовые отделения заполнены их рекомендательными письмами, а столы чиновников – их частными просьбами.

Гу Яньу писал во времена, когда особенно процветало зло, но паразитическая натура этих «бакалавров», «магистров» и образованных бездельников существенно не менялась вплоть до сегодняшнего дня, только теперь их стали называть «выпускниками колледжа».

Конечно, не все они такие уж мерзавцы. В каждом городе или деревне есть несколько добрых, скромных, простых и самодостаточных ученых, которые принадлежат скорее к эксплуатируемому классу, а не к эксплуататорам, потому что избрали добровольную бедность. Случайно в каком-нибудь городке могут жить несколько высоконравственных ученых, которые не стали сдавать экзамены и посвятили себя науке. От этих ученых, а также от тех более талантливых, умных и успешных кандидатов в чиновники часто можно было ожидать научных достижений.

В целом же ученые старого образца в любом случае обладали более прочными знаниями в своей сфере, чем современные выпускники университетов. Их знания в области всеобщей географии были довольно скромными, но сами они были благовоспитанны и обладали изысканными манерами. И старая, и современная системы образования страдают от глупой веры в то, что с помощью нескольких экзаменов можно измерить человеческие знания. Экзамен по сути своей лишь механическое упражнение, в центре его – накопление знаний, а не развитие способности мыслить критически, которую нельзя оценивать ни в 75, ни в 95 баллов. А вот вопрос о датах Пунических войн вполне возможно оценить в баллах. К тому же в любом университете за неделю до экзаменов студентов ставят о них в известность с тем, чтобы они могли хорошенько подготовиться, иначе все провалятся. Любые знания, основанные на недельной зубрежке, легко за такой же срок забыть. Пока еще не создана такая экзаменационная система, которая избавила бы студентов от зубрежки, жертвами же нынешней системы являются профессора, верящие, будто студенты действительно освоили их предмет.

Старая система учебных заведений, будь то сельская школа или шуюань (учебное заведение более высокого ранга), имеет очевидные преимущества по сравнению с системой современных высших учебных заведений по той простой причине, что, за исключением необязательных официальных экзаменов на ученую степень, старая система не знала отметок. Господствовала система наставничества, когда учитель точно знал, что уже прочитал ученик и чего он не прочитал. Отношения учителя и ученика были очень тесными и доверительными. Никто не переходил в следующий класс, и никто не «заканчивал» учебного заведения, и никто не учился ради диплома, потому что его просто не существовало. Самое важное – никого не вынуждали обозначать сроки работы, ждать, когда самый слабый ученик сделает то, что ему задано. Ни у кого не требовали к утру четверга такой-то недели прочитать три страницы по экономике до второго абзаца такой-то страницы. Если ученику это было интересно, он мог прочитать хоть всю главу. И наконец, прежде никто не верил или пытался кого-то убедить, что благодаря накоплению баллов-очков по психологии, религии, способам реализации товаров, конституционной истории Англии и другим предметам можно воспитать образованного человека. Никто не верил сам и не пытался убедить других, что можно «протестировать» степень любви человека к Шекспиру с помощью парафраза какого-либо отрывка из его произведения, знания даты постановки «Отелло» или идиом времен королевы Елизаветы Великой. На самом деле обучение в университете способно лишь привить пожизненное отвращение и к елизаветинским идиомам, и к Шекспиру, от которого выпускники шарахаются как от отравы.

Проза

В древнекитайской литературе по-настоящему хорошей прозы немного. Такое заявление, возможно, кажется несправедливым и нуждается в разъяснении. Есть много примеров риторической прозы высокого полета, написанной блестяще и виртуозно. Есть также много примеров поэтической прозы, которую благодаря тонам и ритмике можно даже петь. На практике и в школе, и дома обычное чтение вслух так называемой прозы – это пение. В английском языке нет точного слова для описания такой формы чтения вслух. Так называемое «пение» – это громкое чтение строк с отрегулированной, приподнятой интонацией. Оно не следует какой-либо определенной мелодии, но отчасти учитывает тоны гласных и общую мелодику фразы. Это похоже на чтение проповеди деканом епископальной церкви, но в китайском «пении» слоги произносятся протяжнее.

Такой вид поэтической прозы стал особенно плох в V-VI вв., когда он фактически слился с напыщенными панегириками, происходящими непосредственно от фу – придворной высокой прозы. Как и любая придворная поэзия, она была неестественна и неуклюжа, как русский балет. В параллельных строках этой вычурной прозы слоги группировались по четыре или по шесть, и это называлось сы лю вэнь (стиль 4-6), или пянь ти (параллельный стиль). Такая литература могла появиться и развиваться только на мертвом или искусственно воскрешенном языке, оторванном от реалий современной ему жизни. Однако параллельный стиль, поэтическая проза и высокая проза в равной степени не были хорошей прозой. Пусть ее и называли хорошей прозой, но лишь потому, что руководствовались извращенными критериями. Хорошей прозой я называю такую, в которой ощущается атмосфера и ритм свободной беседы у камина, например романы великих прозаиков Дефо, Свифта, Босвелла. Ясно, что такую прозу можно написать только на живом, а не на искусственном языке. Прекрасна проза романов, не входящих в конфуцианский канон, но мы здесь говорим о классических произведениях, а не романах, написанных на разговорном языке.

Использование вэньяня придает произведению крайне сухой стиль, поэтому оно не может стать хорошей прозой. Во-первых, хорошая проза должна отражать прозаические факты жизни, эту миссию вэньянь выполнить не может. Во-вторых, хорошая проза нуждается в достаточном сюжетном и физическом пространстве, чтобы в полной мере раскрыть свои выразительные возможности, а вэньянь всегда стремится к предельной экономии слов. Классика предполагает сжатость, чистоту и тщательное построение текста, а также строгий отбор лексики.

Хорошая современная проза не должна быть утонченной, между тем изысканность текста – единственная цель древней прозы. Хорошая проза должна шагать вперед большими шагами, а классическая проза ковыляет на бинтованных ножках, заботясь о том, чтобы каждый шажок стал явлением искусства. Хорошей прозе, возможно, нужно 10—30 тысяч слов, чтобы полностью описать человека – таковы, например, персонажи, созданные английским литератором и критиком Дж. Литтон-Стрейчи (1880—1932) или американским беллетристом и драматургом Гамалиэлом Бредфордом (1863—1932). Объем классической китайской биографии (чжуаньцзи) ограничен приблизительно 200—500 иероглифами. Структуру хорошей прозы не обязательно приводить в некое равновесие, параллельные же тексты в напыщенном стиле как раз явно предпочитают симметрию и сбалансированность.

Кроме того, хорошая проза должна быть раскованной, разговорной и отчасти – личностной; особенностью же китайской литературы и искусства как раз является сокрытие личных чувств. Читатель вправе ожидать, что Хоу Чаоцзун использует по крайней мере 5 тысяч иероглифов при написании биографии своей возлюбленной Ли Сянцзюнь. Однако на деле в «Биографии мисс Ли» использовано ровно 375 иероглифов – как будто он описывал добродетели соседской бабушки. Из-за господства такой традиции в жизнеописаниях людей прошлых эпох можно было использовать всего лишь 300—400 иероглифов, передавая потомкам буквально нищенский набор фактов о жизни предков.

Реальность такова, что вэньянь совершенно не подходит для обсуждения и описания фактов. Вот почему авторы романов должны были обратиться к разговорному языку. «Цзо чжуань», написанный, по-видимому, в III веке до н.э., все же в состоянии описать войну, язык Сыма Цяня (140—80? до н.э.), величайшего мастера китайской прозы, еще был близок современному ему разговорному языку. Он осмеливался вставлять слова, которые позднее ученые считали «вульгарными». Его язык обладал силой выражения, которой не мог достичь никто из поздних мастеров, писавших на вэньяне. Ван Чун (27—107) тоже писал порой хорошую прозу, так как он в той или иной мере выступал против господствовавшего манерно-изысканного стиля письма. Однако затем хорошая проза исчезла. Вэньянь стал отточенным и крайне лаконичным, как, например, в «Жизни господина У Лю» Тао Юань-мина (372—427). Именно этот текст, в котором использовано всего 125 иероглифов, считается образцом высокой литературы и представляет собой портрет автора:

Я не знаю, уроженцем какого места является господин У Лю. Его имя и фамилия мне тоже не известны. Около его дома стоят пять ивовых деревьев: отсюда и прозвище «Улю» – пять ив. Он спокоен и говорит очень мало. [Ему] безразличны деньги или слова. [Он] любит читать книги, не пытаясь понять точный смысл. Каждый раз, когда ему нравится [отрывок], он так рад, что готов забыть про еду. Он любит вино, но из-за бедности у него не всегда оно есть. Его друзья и родственники знают об этом и иногда приглашают его выпить. Он всегда выпивает вино и готов напиться пьяным. После того как он напивается пьяным, он уходит, и ему все равно, где он находится. Его убежище пусто и не защищает его от ветра и солнца. Он носит лохмотья из простой ткани, и его чашка для риса всегда пуста. Но ему все равно. Он часто пишет для себя, чтобы порадовать самого себя, так проявляется его честолюбие; он забывает обо всех успехах и неудачах на свете. Он так и умер.

Согласно нашему определению, это – изысканная, но не хорошая проза. Это свидетельство существования мертвого языка. Предположим, что человек вынужден читать только такие произведения, в которых портреты персонажей выписаны крайне смутно, факты описаны сверхлаконично, стиль изложения нарочито сухой. Как бы все это повлияло на его интеллект?

Это заставляет нас далее рассмотреть один еще более важный вопрос, а именно: интеллектуальное содержание произведений китайской прозы. Китайские библиотеки и книжные магазины полны разного рода литературными сборниками. Если вы возьмете в руки «сборник» какого-либо писателя и вникните в его содержание, то затеряетесь в пустыне эссе, скетчей, биографий, предисловий, официальных меморандумов, а также записок на самые разные темы – исторических, литературных, мистических. Характерно, что почти все эти работы состоят на 50% из поэзии и все ученые оказываются поэтами. Поскольку многие из этих авторов в прошлом писали статьи на другие темы, появление сборника «Кое-что обо всем» можно извинить. С другой стороны, эти эссе и скетчи представляют собой сливки литературного творчества многих авторов, единственным литературным трудом большинства писателей, это – «шедевры», «лучшие образцы» современной китайской литературы. Ученики китайской начальной школы, изучая прозу, учат наизусть отрывки именно этих эссе и скетчей.

Если мы осознаем, что эти произведения представляют основную часть громадного количества литературных трудов наших бесчисленных ученых всех возрастов, то впадем в уныние и полное разочарование. Возможно, это происходит оттого, что мы судим об этих книгах исходя из современных стандартов, которые совершенно чужды такой литературе. Да, в этих произведениях всегда идет речь о людских радостях и горестях, мы узнаем о личной жизни людей и о социальной среде, в которой они находятся. Все это вызывает у нас интерес. Но, будучи людьми современными, мы невольно используем современные стандарты при оценке этих книг. Гуй Югуан являлся в свое время первоклассным писателем и лидером литературного движения. Но, когда мы читаем написанную им биографию его матери – лучший плод творческих исканий всей жизни автора, – мы обнаруживаем, что литературное мастерство для него – это рабское подражание манере древних. Мы видим также, что его образы беспомощны, событий недостаточно и они бессодержательны, переживания поверхностны. Естественно, мы вправе разочароваться в таком писателе.

Образцы хорошей прозы есть и в классической китайской литературе, но каждый должен найти их сам, согласно новым стандартам. И раскрепощенные ум и чувства, и стиль, освобожденный от сковывавших его норм, придется искать среди книг не вполне ортодоксальных писателей. В их мыслях есть некие еретические нотки, богатство их души побуждает этих писателей выходить за рамки обветшалого литературного канона. Таковы, например, Су Дунпо, Юань Чжунлан, Юань Мэй, Ли Ливэн, Гун Динъань. Все они являлись интеллектуальными бунтарями, их произведения были либо запрещены, либо в то или иное время осуждены критиками. У них были свой собственный стиль и собственные мысли, которые, по мнению ортодоксальных конфуцианцев, представляли большую опасность для традиционной морали.

Литература и политика

Естественно, узы языка породили и узы мысли. Вэньянь – язык мертвый, настолько мертвый, что вообще не в состоянии точно выразить мысль. У китайских ученых, воспитанных на общих рассуждениях, начисто отсутствует практика логических умозаключений, поэтому в дискуссиях они часто выглядят крайне наивными. Такое расхождение между мыслью и литературой создало ситуацию, в которой мысль и литература не считаются взаимосвязанными понятиями.

Все это приводит нас к вопросу об отношениях между литературой и политикой. Чтобы понять китайскую политику, нужно понять китайскую литературу. Возможно, нам следовало бы избегать слова «литература» и говорить о беллетристике. Почтение к беллетристике стало подлинной национальной манией. Наиболее наглядно эта мания проявляется в публичных заявлениях, независимо от того, делают их студенческие коллективы, торговые компании или политические группировки. При подготовке к печати подобных заявлений чувствуешь, насколько ласкает слух сам текст и насколько он проработан стилистически. И читатели газет сразу думают о том, как красиво написана статья. Однако подобные статьи почти всегда ни о чем, хотя звучат очень красиво. Даже откровенная ложь может вызвать восхищение, если она воплощена в прекрасную форму.

Постепенно возник определенный тип беллетристики, которая в переводе на английский язык выглядит крайне глупо. В недавнем важном заявлении одной политической партии читаем: «Те, кто попирают наш национальный суверенитет и вторгаются на нашу территорию, будут изгнаны! Тех, кто угрожают миру на земле, мы остановим! Мы полны решимости... Мы готовы приложить силы... Мы должны объединиться...». Современная публика отказывается принимать такого рода заявления. Ей необходимы более тщательный анализ современной внутри– и внешнеполитической обстановки, более детальное описание конкретных путей и способов «изгнания» агрессора и «остановки» нарушителей мира на земле. Такого рода дурная привычка в беллетристике порой приводит к абсурду. В тексте рекламы шелковых чулок объемом в 500 слов первая фраза звучала так: «С тех пор как были потеряны три северо-восточные провинции в Маньчжурии...».

Однако это не значит, что все китайские граждане простаки и глупцы. Наша литература полна общих рассуждений, но она совсем не проста. Наоборот, несмотря на некую двусмысленность и туманность этих рассуждений, она, как ни странно, создала удивительные формы выражения. Китайцы, прошедшие хорошую литературную школу, давно научились читать между строк и понимать истинный смысл написанного. Это иностранцы не способны читать между строк. Или все дело в отвратительных переводах, из-за которых утрачен т.н. скрытый смысл, или подтекст. И вот иностранные корреспонденты ругают Китай и самих себя за то, что неспособны понять заявление, в котором столько ничего не выражающих, хитроумно сплетенных между собой слов.

В Китае процветает искусство манипулирования словами, восходящее к односложной структуре вэньяня. А мы верим в слова. Мы живем в словах, и слова определяют наши победы и поражения в политической и правовой борьбе. Гражданской войне в Китае всегда предшествует война слов в форме обмена телеграммами. Публика прилежно читает этот обмен ругательствами, а также вежливые опровержения и даже бессовестную ложь, решая, какие из них лучше с точки зрения литературного стиля, в то время как над горизонтом нависают зловещие тучи. По-китайски это называется «сначала вежливость, потом оружие». Мятежная политическая партия обвиняет центральное правительство в «коррупции» и «распродаже страны врагу», тогда как центральное правительство более искусно требует от восставшей партии «сотрудничать в интересах мира», «приложить усилия к объединению нации», сетует на то, что «мы живем в эпоху смуты», и т.п. Одновременно армии обеих сторон копают глубокие окопы, и линии окопов этих армий все более сближаются. Партия, которая найдет более красиво звучащий лозунг, выиграет пропагандистскую войну, привлечет людей на свою сторону. Таким образом, мертвый язык стал языком обмана. Все дозволено, если вы сумеете исказить смысл слов.

Ниже мы приведем несколько примеров литературных приемов, которыми любят пользоваться китайцы. Когда правительство одной из провинций собиралось разрешить продажу опиума, оно придумало чрезвычайно умный «боевой клич» – всего из четырех слов: «Мы намерены запретить налогообложение». Именно такой лозунг, как никакой другой, принес успех местному правительству. После Шанхайской войны (высадка японского десанта в Шанхае в январе 1932 г.) китайское правительство перенесло свою резиденцию из Нанкина в Лоян под лозунгом: «Политика долгосрочного сопротивления». В провинции Сычуань некоторые милитаристы, заставляя крестьян выращивать опиумный мак, были настолько изобретательны, что придумали «налог на лень». Его должны были платить те, кто не хотел выращивать опиумный мак. Недавно в той же провинции ввели еще один налог, назвав его «налогом доброй воли». Он взимается сверх тех, которые суммарно в 30 раз превышали законно взимаемый сельскохозяйственный налог. Новый сбор должен был породить «добрую волю» в отношениях между крестьянами и солдатами, чтобы крестьяне отдавали деньги солдатам, а те не занимались бы мародерством. Вот почему мы между собой часто посмеиваемся над «простоватостью» «заморских чертей».

Лингвистическая катастрофа подобного рода возможна только в стране, где веруют в ложные языковые клише. К этому печальному итогу привела ошибочная методика написания сочинений в начальной школе. Современный китаец, наблюдая такие литературные уродства, может сделать одно из двух. Во-первых, он может избрать традиционный взгляд на литературу и рассматривать ее как чистую беллетристику.

Такая литература вряд ли нуждается в том, чтобы ею наслаждались, читая между строк. Во-вторых, он может потребовать более тесной связи между словами и мыслями, потребовать разработки новых литературных стандартов, создания нового литературного языка, наилучшим образом отражающего жизнь людей и их мысли. Другими словами, современный китаец должен отвергнуть засилье многословных статей, берущее начало даже не в политике, а в самой литературе. Однако он должен твердо верить, что лишь после упразднения этой негодной практики в литературе она исчезнет также и в политике.