Текст книги "Избранное"
Автор книги: Лев Гинзбург
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 36 страниц)
Не хотелось уходить, разговаривали о разных вещах, вспоминали.
Потом Малер сказал:
– Да... Все это надо осмыслить, свести воедино: Заксенхаузен, ваш друг – советский солдат, который погиб здесь, мы с Хааном, и вот он, эберсвальдец, и его папаша, который в Кёльне мечтает о Вроцлаве... Сложное это понятие – "Германия", не сразу разберешься...
Старик Хаан вынул из какой-то папки брошюру, протянул пареньку:
– Прочитай и напиши отцу в Кёльн: живет, мол, с тобой в одном городе господин Корнелий – комиссар кёльнской полиции. В Заксенхаузене его хорошо помнят, был он здесь начальником Особой комиссии, уничтожал людей почем зря, скольких убил – не перечислишь! Матиас Тезен, Эрнст Шнеллер – лучшие наши товарищи пали от его руки. Напиши отцу и про эсэсовца Эккариуса, в брошюре о нем подробно говорится. Замечательный был семьянин! Вышел однажды на плац со своими детишками, воркует: хотите, покажу вам фокус? Подозвал кого-то из наших, больного узника: "Ложись!" – и стал топтать его каблуками, пока тот не умер. Господин Эккариус тоже на свободе, в Бонне живет. И еще напиши отцу – пусть съездит в Дюссельдорф, к господину Эрвину Брандту – в концерне Флика Эрвина Брандта знает любой служащий. Да и мы его знаем неплохо, еще с тех времен, когда он был оберштурмбаннфюрером СС...
...Стали прощаться.
– Поедете обратно через Ораниенбург, а там на Берлин прямая дорога, вам любой покажет.
Неожиданно Гильда спросила:
– А скажите, товарищ Хаан, в те времена жители Ораниенбурга и Заксенхаузена знали о том, что творится здесь, в лагере?
– Возможно, догадывались, но, скорей всего, точно не знали. В этом-то ведь и все дело. Население, то есть народ, должно знать, что происходит в его стране, в любом доме, за любыми стенами, только тогда станут невозможными "совершенно секретные" газовые камеры, "засекреченные" виселицы и выстрелы в затылок во время измерения роста.
– ...Счастливого пути!
– Спасибо вам, товарищи!
– Пошли, Хаан. Надо запереть ворота, кстати проверь, убран ли мусор возле польского барака.
Двое идут, скрипит под ногами щебенка. Темнеет – вечер уже...
...Возвращались в Берлин, шофер включил было радио, поймал мелодийку, выключил.
– Да, – сказал он, – многое мы сегодня повидали. Будет вам теперь о чем написать. Сюжет для романа...
ЛИЦО ВРЕМЕНИ
Этот фильм создавался на протяжении примерно тридцати лет, его с различных "позиций" снимали различные операторы. Над иными кадрами судьба подшутила: предназначенные стать документами триумфа, они превратились в документы позора, и, напротив, то, что должно было запечатлеть страх и отчаяние, стало кинопамятником силе человеческого духа и мужества.
Речь идет о шведском фильме "Кровавое время", смонтированном Эрвином Лейзером. В архивах из тысячи километров отснятой пленки он выбрал немногое, многое зато сказал. "Кровавое время" – рассказ о Гитлере и гитлеризме, о том, как пришли к власти фашисты и что они сделали с Германией и с Европой. Титры в начале фильма поясняют: кровавую историю гитлеризма надо знать, чтобы трагедия, пережитая человечеством, никогда больше не повторилась.
Подробно излагать содержание фильма – занятие, пожалуй, бессмысленное: раскройте учебник новейшей немецкой истории, перечитайте его – и вы узнаете содержание картины Эрвина Лейзера. Большие и малые события нашли в ней свое отражение: первая мировая война, Версаль, революция и контрреволюция, мюнхенский путч, экономический кризис, безработица, борьба партий внутри Германии... На экране – деятели Веймарской республики, Гинденбург, финансисты, заводчики, дипломаты, Гитлер не сам пришел к власти, его к ней "привели", расчистили путь в надежде, что именно он "утихомирит" революцию и коммунистов. Это пролог к двенадцатилетнему господству нацизма и пролог к фильму.
Персонажи пролога засняты в патетические минуты: они выступают с речами, присутствуют на официальных церемониях, сговариваются, торгуются. Начало трагедии напоминает фарс. Трудно поверить в то, что господа в цилиндрах, с моноклями, которые смешно суетятся на экране (что это кинокомедия из буржуазного быта?), играют не в скат, не в бридж, а в судьбы народов.
В сумятице двадцатых годов, среди послевоенной накипи, возникает потешная фигура человека с челкой и усиками: неудавшийся художник, недоучка, истерик. Эрвин Лейзер показал вехи его биографии. На увеличенных во всю ширину экрана фотоснимках из семейного альбома – невзрачный младенец, а затем школьник с туповатым лицом: такими обычно изображают второгодников. Портрет мамаши, аккуратной мещаночки. Папаша – добропорядочный чиновник. Эти снимки даны неспроста. В них обвинение взбесившемуся мещанству, которое в определенных исторических условиях может причинить величайшее зло. Филистерская алчность, прожорливость и крохоборство возводятся в государственный принцип, пустая ненависть к инакомыслящим, к инакоговорящим, зависть к соседу, который кажется более удачливым, превращаются в "расовую теорию", жестокость мещанина оборачивается бараками и крематориями лагерей смерти, а второгодник с туповатым лицом становится Гитлером. Впрочем, автор фильма настойчиво подчеркивает и другое: Гитлер так и остался бы всего-навсего злобствующим неудачником, если бы его не наняли промышленные магнаты, не снабдили деньгами Тиссена, пушками Круппа, танками Флика, самолетами Хейнкеля, не предоставили бы в его распоряжение всю мощь германской индустрии. Мещанин оказывается на службе у монополий и с фельдфебельским усердием несет эту службу. Заключен союз между Гитлером и концернами, между Гитлером и генералами рейхсвера. Господа с моноклями покидают экран, остаются где-то за кадром, экран заполняют теперь штурмовики, гестаповцы, эсэсовцы, оголтелые толпы с факелами в руках. Вот появился Геринг, вот Гесс, вот Гиммлер и Франк – и Гитлер, Гитлер, Гитлер...
Фарс окончен. Начинается трагедия. Кровавое время...
Еще задолго до того как стать фюрером, Гитлер написал свою книжку "Майн кампф", объявленную библией нацизма. Фильм – своеобразная иллюстрация к этому сочинению. Каждое "теоретическое" положение осуществлялось на практике, а кинохроника зафиксировала все: лихорадочную подготовку к войне, "трудовую повинность", аресты, погромы, бессовестную нацистскую демагогию. Вот они стоят на перекличке – немецкие мальчики: не шелохнутся, держат равнение, в глазах – энтузиазм, вера.
– Откуда ты, камерад? – спрашивает правофланговый.
– Я из Пруссии!
– Я из Баварии!
– ...из Тюрингии!
– ...из Саксонии!
– ...из Дрездена!
– ...из Гамбурга!
И левофланговый заключает восторженно:
– Один народ! Одна кровь! Один рейх! Один фюрер!..
Много кадров спустя вновь прозвучит этот текст, прозвучит как горькая и беспощадная ирония... Уныло бредут по Москве колонны немецких военнопленных – усталая, одичавшая масса, "битые фрицы", как их называли в те дни.
– Откуда ты, камерад?
– Из Пруссии... из Баварии... Из Тюрингии...
Крах.
Но это – после, после, а пока что еще идет "обработка": мечется по Германии Гитлер, хрипит, неистовствует, выступает с речами, уговаривает, грозит, обещает, машет кулаками, гладит по головкам детей: фюрер – отец, фюрер вас любит, фюрер принесет счастье.
Что стало с этими детьми, которых в "историческое мгновение" запечатлел объектив кинокамеры? Живы они или погибли под бомбами, задохнулись среди развалин, утонули в то роковое апрельское утро сорок пятого года, когда в последнем исступлении Гитлер приказал затопить берлинское метро? А если они живы, то, может быть, смотрят сейчас этот фильм и с отвращением вспоминают свое украденное, обманутое детство? С кого спросить, кому предъявить счет?
...Ликовали дети, легковерные родители думали: кто его знает, может, действительно этот человек наделен сверхъестественной силой? Без боя запросто – стал немецким Саар, и без войны была проглочена Австрия, а потом – опять-таки без единого выстрела! – стер Гитлер с карты мира название "Чехословакия" и появилось слово "протекторат". Чудо!
Эрвин Лейзер в своем фильме показал, как это "чудо" произошло, вызвал на суд истории участников мюнхенского сговора. Навсегда запомнится улыбающийся Чемберлен с текстом позорного соглашения на лондонском аэродроме: я привез вам мир!
1 сентября 1939 года началась вторая мировая война...
Кто увидит эти кадры, у того сожмется сердце от боли: польская кавалерия бросается навстречу немецким танкам, отчаянно сопротивляются защитники Варшавы – тщетно.
Страданиям Польши в фильме отведено особое место. Отчасти это объясняется обилием материала, – фашисты позаботились о том, чтобы их злодеяния были увековечены. В варшавское гетто Геббельс направил группу операторов, хотел порадовать "арийскую публику" занятным зрелищем: смотрите, как мы образцово действуем! Вот трупы умерших от голода, а вот те, кто еще живы, но обязательно скоро умрут, не люди – скелеты. Польшу превратили в страну смерти. На ее земле были Освенцим, Майданек, Треблинка. Здесь гитлеровский генерал-губернатор Ганс Франк записывал в свой дневник: "Если мы выиграем войну, тогда, по моему мнению, поляков, украинцев и все, что околачивается вокруг, можно будет превратить в фарш..."
Жгли, убивали, а потом – под самый конец – взорвали Варшаву. И это тоже заснято: оседают, рассыпаются дома, фашисты стреляют в жителей.
Кровавое время... Гитлеровские войска вступают в Париж. Воют бомбы над Лондоном. Взят Амстердам. Взяты Брюссель, Копенгаген, и над Норвегией – флаг оккупантов.
22 июня 1941 года. Утро. Раненый в красноармейской гимнастерке с петлицами. Это из немецкой кинохроники: гонят первых русских пленных, подталкивают прикладами. Всмотримся внимательней в лица, – может быть, узнаем своих, пропавших без вести, наглядеться бы на них... Увели... Не успели...
Хмель побед. Рожи на экране: хохочущий Геринг, надменный каменный Риббентроп, одутловатая физиономия Гиммлера. И опять – Гитлер, уже не просто германский фюрер, а властелин мира: дошел почти до самой Москвы. И Ленинград рядом.
Смотришь эти кадры в шестьдесят первом году, давят воспоминания, но знаешь: скоро покажут разгром фашистов под Москвой, битву на Волге, а там...
Двадцать лет назад, в сорок первом, было это не в кино, а в жизни. Чья кровь пролилась, кто отдал все, ничего не пожалел для того, чтобы случилось именно так, как показано в заключительной части фильма?
Бегут, покидают захваченные территории гитлеровцы, рушатся проволочные заборы концентрационных лагерей, сползает с карты Европы черное пятно оккупации. Война пришла в Германию. В последний раз появляется на экране человек с усиками – помятый, скрюченный, проигравшийся в прах... Бои на улицах Берлина... Капитуляция. Нюрнбергский процесс...
Нервное напряжение сменяется разрядкой, хочется перевести дух – сколько пережито за эту полуторачасовую экскурсию в кровавое время! И все же какая-то, сперва неосознанная досада начинает овладевать нами: чем ближе к финалу, тем эта досада сильней. Казалось бы, все правильно: пронеслись по экрану огненные голуби "катюш", откатилась от волжских берегов гитлеровская лавина, хроника (теперь уже не из нацистских архивов!) воспроизводит боевые налеты англо-американской авиации, штабы союзников... Кто же принес победу, кому принадлежит главный вклад? На этот вопрос фильм отвечает уклончиво, чувство строгой беспристрастности вдруг начинает изменять Эрвину Лейзеру нехорошо. И вот идут американцы, американцы форсируют реки, возводят понтонные мосты – английские танки, английские генералы – изредка промелькнут советские пехотинцы, а потом – опять американцы... Так у Лейзера в фильме. А в жизни? Вспомни сорок первый, сорок второй, сорок третий годы, нашу надежду, наш постоянный вопрос о втором фронте. Здесь хватило бы материала для иронии и для патетики: прозябание на Западе и упорные бои за каждую высотку, за дом, за деревню, а потом – за Киев, за Бухарест, Варшаву, Белград, Софию, Вену...
Все это говорится не из чувства высокомерия и не из амбиции. Мы ли не радовались победам наших боевых друзей, встрече на Эльбе?.. Но нельзя отдавать дань предрассудкам в фильме, который так горячо и талантливо обличает предрассудки, мракобесие, вражду между народами.
И еще об одном. Кровавое время нацистского владычества было временем не только страха, кошмаров и пыток. Это было также время великой, осознанной борьбы против зла, борьбы, которая велась и на фронте, и в глубоком немецком тылу, в антифашистском подполье внутри Германии и в заводских уральских цехах. К сожалению, говоря о страданиях, Эрвин Лейзер очень мало говорит о борьбе. В его фильме мы не увидим ни советских партизан, ни французских маки, ни коммунистов Германии, оказавших беспримерное по героизму сопротивление Гитлеру. Вместо них на экран пришли участники "генеральского заговора", те самые, о которых одна из жертв кровавого времени, четырнадцатилетняя девочка Анна Франк, писала в своем "Дневнике":
"Их цель – создать после смерти Гитлера военную диктатуру, затем заключить мир с союзниками и снова вооружиться, чтобы лет через двадцать начать новую войну".
Таковы просчеты и слабости фильма, который тем не менее успел взволновать миллион зрителей и добросовестно выполняет свою антифашистскую миссию. Можно поблагодарить его автора, но что сказать об операторах, безвестных "соавторах" Эрвина Лейзера? Кто эти люди? Какими глазами смотрели они на "объект съемки", что чувствовали? Перед чьим аппаратом проходили узники концентрационных лагерей, обреченные на смерть, на сожжение? Кому позировал Гитлер?
Недавно стало известным имя одной из "соавторш" Лейзера. Это Лени Рифеншталь, личный кинооператор Гитлера, нацистская каналья, которая задалась целью увековечить каждый жест и каждое слово обожаемого фюрера. Ныне мадам Рифеншталь благополучно проживает в Западной Германии. Не подумайте, что после выхода на экран фильма "Кровавое время" ею заинтересовалась полиция. Нет, госпожа Рифеншталь сама заявила о себе, предъявила иск Эрвину Лейзеру и потребовала отчислений от его гонорара. В некоторых судебных инстанциях иск был удовлетворен.
При такой постановке вопроса создание документальных фильмов о кровавом гитлеровском времени – дело поистине накладное. Кто знает, может быть, в один прекрасный день к Эрвину Лейзеру заявятся пожилые, решительного вида господа, положат на стол исковое заявление и потребуют:
– Заплатите нам за наш труд. По личному распоряжению Геббельса мы снимали варшавское гетто. Помните, сколько там было трупов?..
И Эрвину Лейзеру придется платить, потому что в Западной Германии уважают "законность" и не дают в обиду тех, кто верой и правдой служил кровавому времени.
Вот посмотрите: смешно суетятся на экране седые аккуратные старички в цилиндрах, финансисты, магнаты, вот шествуют генералы...
Но это уже начало нового, еще не созданного фильма: пролог напоминает фарс. Подумаем об эпилоге...
ЗИМНИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ
В Аугсбурге зарезали Элизабет Баумейстер и ее пятилетнего сына. Полиция ищет убийцу – человека в коричневом дождевике, разъезжающего на голубом велосипеде. Об этом сообщает западногерманская пресса. Газеты грустят: зима, зябко, у людей расшатались нервы. В качестве лекарства предлагается коньячок "Потт 54". Я видел рекламу – "Высокое искусство уюта". Тоскующий господин, сидя в кресле, попивает из чашечки чай. Рецепт: три куска сахара, средней крепости заварка, полрюмки доброго старого "Потта". Так достигается нирвана...
...В пригороде Дармштадта, во дворе евангелической лечебницы для пьяниц, звучит антиалкогольный псалом:
Бедный брат,
убойся пагубных страстей!
Брось вино,
беги от дьявольских сетей!
"Подверженные" с нотами в руках медленно движутся по мощеному плацу. Это напоминает "Прогулку заключенных" – картину Ван Гога. Священник в белом одеянии отпускает грехи и призывает одуматься.
Журнал "Дер Шпигель" сообщает: за последние годы потребление водки в Западной Германии возросло в полтора раза, зарегистрировано два миллиона хронических алкоголиков; 43 тысячи автомобилистов в 1959 году потерпели аварию из-за пристрастия к выпивке.
Впрочем, из всего этого делается неожиданно оптимистический вывод: повальное пьянство – признак растущего благосостояния.
Когда-то Юстус Либих в "Письмах о химии" доказывал: "Пьянство является не причиной, а следствием нужды". Теперь, сто лет спустя, в ФРГ пишут: "Алкоголизм – свидетельство высокого уровня жизни населения". Благосостоянием пытаются объяснить падение нравов, интеллектуальную деградацию, рост преступности.
В Оснабрюке молодые поэты задумали выпустить сборник стихов – не нашлось издателя. Сборник размножили на ротаторе, сброшюровали при помощи скрепок. Пошла странствовать по Германии тоненькая тетрадь, которая попала в руки тоскующему господину. Сидя за чашечкой чая (полрюмки "Потта", три куска сахара), стал перелистывать:
Луна окосела, и небо – в лоск,
и под нами качается ночь.
Пожал плечами, улыбнулся.
Отчаянными очами
глядит
в наши окна война...
Отхлебнул из чашечки.
Уходишь ты. И жизнь мертва,
И как опавшая листва
слепые, тленные слова...
Чепуха! Бросил...
По радио из Дармштадта транслировали концерт алкоголиков:
Бедный брат,
убойся пагубных страстей!..
Встал, выключил радио, надел коричневый дождевик и вышел со своим голубым велосипедом на улицу...
Сын гитлеровского военного преступника Рудольфа Гесса двадцатитрехлетний Вольф Гесс – отказался служить в бундесвере. Он сделал это не из пацифистских убеждений и не потому, что учел горький опыт отца. Вольф Гесс набивает себе цену и капризничает. "Где гарантии, – пишет он в своем заявлении, – что и меня не будут судить?" Вольф Гесс осыпает проклятиями победителей: он требует реабилитации папаши.
Знакомые успокаивают волчонка: все будет хорошо; учитесь выдержке у вашей матери.
...В небольшом селе на юге Германии проживает женщина – она именует себя на странный манер: "Фрау Рудольф". Это – фрау Ильза Гесс, супруга Рудольфа Гесса и матушка Вольфганга. У нее занятная судьба: с 1927 года член нацистской партии, обладательница золотого партийного знака, гранд-дама третьего рейха. После войны фрау Гесс предстала перед судом, ее оправдали, назвав всего-навсего безвинной "попутчицей". Она удалилась в деревню, занялась огородничеством, но под капустными листьями лежала у нее рукопись книги о "мученике-муже и о любимом фюрере". Рукопись увидела свет: ее издал бывший заместитель руководителя имперского ведомства прессы Зюндерман. Начались протесты, общественность потребовала изъятия подлой книжонки, но "высокий суд" не увидел в писаниях фрау Рудольф ничего противозаконного.
В 1955 году г-жа Гесс открыла пансион "для знакомых и незнакомых друзей". Со всех концов съезжаются в пансион зловещие постояльцы. Здесь не просто вспоминают прошлое. Здесь думают о будущем, оценивают настоящее. Не так давно "знакомые и незнакомые друзья" г-жи Рудольф Гесс выпустили прокламацию, манифест, в котором призвали к созданию неонацистской партии. Среди подписавших манифест – бригаденфюрер СС Карл Церф, один из руководителей "Гитлерюгенда"...
Комплект "Дейче зольдатенцейтунг" за 1960 год. У газеты один лейтмотив: нас обижают. Перед читателем предстают обездоленные эсэсовцы, страдающие генералы, "герои" войны, которых забыли неблагодарные соотечественники. И при этом не стесняются, прямо говорят: Лидице – это хорошо, Дахау – тоже хорошо, воздушная операция против Англии была гениальной.
И уже вновь звучат слова: "Ночь над Германией". В гамбургской газете "Ди андере цейтунг" под таким названием напечатана большая статья.
Там сказано:
"Фашизм жив. Он живет в солдатских газетах, в подстрекательских листках милитаристов, в грохоте реваншистских барабанов – "сладко умереть за отчизну!". Замалчивают ужасную правду – фашизм жив. Сегодня на самом деле рискованно назвать эсэсовского убийцу убийцей, войну – преступлением, а гитлеровского генерала – врагом человечества..."
Ночь над Германией. Над Западом.
И опять сквозь ночь смотрят на меня печальные глаза Анны Франк. Она перешагнула рамки своего дневника: теперь мы знаем о ней гораздо больше знаем, как она жила, как погибла. На сцене это выглядит слишком театрально: шаги на лестнице, грохот прикладов. Все было проще: г-н Франк готовил с детьми уроки. они писали диктовку, г-жа Франк собирала ужинать. В нижнем этаже к хозяину склада явился человек в шляпе, надвинутой на уши, за ним трое полицейских. Человек в шляпе сказал: "Мы хотим осмотреть помещение". Они ничего не нашли и уже собирались уходить, но вдруг решили подняться наверх, на чердак, и человек в шляпе вынул револьвер. Хозяин прошел вперед, подталкиваемый полицейским, и, когда он очутился на пороге комнаты, те, кто скрывались на чердаке, еще ничего не подозревали. Хозяин увидел, как г-жа Франк накрывает на стол, и виновато сказал:
– Пришли из гестапо. Вот так...
Но г-жа Франк ничего не ответила. Человек в шляпе подошел к г-ну Франку, и тот поднял вверх руки.
А потом их увели и повезли всех вместе в Вестерборк, повезли в пассажирском вагоне, и Анна не отрываясь смотрела в окно, на веселые пейзажи Голландии, и это была встреча со свободой, приобщение к жизни, и Анна была счастлива, потому что целых два года не видела ничего, кроме мрачного чердака в Амстердаме.
Разлучили их только в Освенциме, когда Анне, ее сестре и матери приказали идти налево, а отцу направо.
Из рассказов очевидцев мы знаем теперь о том, как жила Анна Франк в Освенциме. Ее содержали в 29-м блоке. Была осень 1944 года. Чувствовалось приближение конца, и комендант, эсэсовская охрана и старосты спешили завершить "ликвидацию". Печи лагерного крематория дымили день и ночь. Людьми овладело равнодушие – атрофия чувств, которая предшествует смерти. Но худая большеглазая девочка из 29-го блока еще замечала, что происходит вокруг. Она сохранила способность улыбаться. У нее не было чулок, и как-то ей удалось раздобыть старые мужские кальсоны. Этот наряд показался ей нелепым, и, оглядывая свои ноги, она улыбнулась.
Она сохранила способность плакать. Однажды, стоя на пороге барака, она увидела, как дожидаются очереди в газовую камеру дети из Венгрии. Голые, под дождем, они стояли по нескольку часов. Очередь двигалась медленно, дети дрожали от холода, и, не выдержав, Анна заплакала в отчаянии от собственной беспомощности. И еще она плакала, когда мимо нее провели в крематорий девочек-цыганок, тоже голых и остриженных под машинку...
А потом был Берген-Бельзен, последний этап. Они должны были умереть, потому что на них распространялись законы, принятые в городе Нюрнберге.
Нюрнбергские законы составлял и комментировал д-р Ганс Глобке, "директор" в имперском министерстве внутренних дел. В тридцать пятом году, 15 сентября, вступили в действие его законы о "чистоте расы" и "о защите немецкой крови и чести". Будущие массовые убийства нуждались в юридическом и "философском" обосновании, бесправие должно было стать краеугольным камнем государственного нацистского права, беззаконие – возведено в закон, разнузданная прихоть человека-зверя – в норму поведения нации.
Доктор Глобке по этому поводу писал: "Государственные и правовые установления третьего рейха должны быть вновь приведены в полное соответствие с извечными законами естества, с жизненными законами тела, духа и психики германца".
Таким образом, фашистская система объявлялась "естественной", "натуральной", разумной, как сама природа. Все было с этой точки зрения оправданным: гитлеровский террор, агрессия, 29-й блок, очередь в газовую камеру...
Д-р Глобке в своих комментариях писал:
"Учениям о всеобщем равенстве и о неограниченной свободе личности перед государством национал-социализм противопоставляет здесь суровую, но необходимую доктрину естественного неравенства людей. Из различия между расами, народами и отдельными людьми неизбежно вытекают различия в правах и обязанностях индивидуумов".
На практике подобное различие в "правах и обязанностях" целых народов свелось к тому, что любой гитлеровский ефрейтор считал себя вправе терзать и насиловать прекраснейшие европейские страны, издеваться над русскими, над украинцами, над французами, над чехами и поляками и – на "законном основании" – искренне полагал, что "естественной обязанностью" этих народов является рабское повиновение ему – немцу, ефрейтору, господину...
Впрочем, "неравенство", узаконенное в комментариях г-на Глобке, распространялось также и на ту часть немцев, которая отказывалась повиноваться гитлеровскому режиму. В "комментариях" говорилось о том, что из "сообщества немцев" должны быть изъяты "элементы неполноценные в политическом отношении", прежде всего коммунисты, социал-демократы, профсоюзные деятели, прогрессивные писатели и ученые.
Сподвижник д-ра Глобке Адольф Эйхман признался однажды:
"Я не раз высказывал пожелание о том, что до того, как мы доберемся до противника, которым я занимался, нам надо поставить к стенке определенное число немцев, чтобы наконец в собственной нашей конюшне воцарился покой... Я говорил, что мы должны сначала поставить к стенке 500 тысяч немцев и только тогда мы будем иметь право долбануть по врагу".
Как видим, "разнарядка" с указанием точного количества смертников имелась и в отношении немцев. Лучшие должны были "встать к стенке" или, спасаясь от неминуемой гибели, покинуть страну.
На основании нюрнбергских законов перестали считаться немцами Томас Манн, Леонгард Франк, Курт Тухольский и многие другие, которые составляли подлинный цвет немецкой нации, ее настоящую славу.
"Пятый параграф" нюрнбергских законов был посвящен евреям и цыганам. Он лишал их германского гражданства и политических прав. В паспортах у сотен тысяч людей появилась буква "j", что означало "jude" – "еврей". Человеку с такой буквой в паспорте запрещалось занимать государственные должности, преподавать в школах и высших учебных заведениях, лечить больных, выступать в суде.
Так начиналась трагедия, которая закончилась печами Освенцима.
"Комментарии" д-ра Ганса Глобке не оставляли никаких лазеек, они были исчерпывающими и предусматривали множество разнообразных вариантов. В целях лучшего "выявления" лиц, подпадающих под "пятый параграф", д-р Глобке воспретил евреям менять имена и фамилии; он создал целую "теорию имен" и для ясности распорядился вписывать в документы евреев, носящих немецкие имена, дополнительно "Сарра" женщинам, а мужчинам "Израиль": "Зигфрид-Израиль Кох", Андреас-Израиль Мюллер", "Ингеборг-Cappa Шульц".
Особая инструкция касалась влюбленных. Если еврей осмеливался полюбить немку или немец еврейку, то их подвергали позору и наказанию. Были запрещены браки между "арийцами" и "неарийцами". Это д-р Ганс Глобке защищал "чистоту расы" от славян и евреев. Есть в архивах официальный документ, подписанный д-ром Глобке: инструкция о порядке выдачи паспортов чехам. В этом официальном документе слова "чехи" нет, там сказано иначе – "свиньи".
Множеству людей стоила жизни "паспортизация", осуществленная доктором Глобке в Чехословакии. Впоследствии, когда была оккупирована Польша, Глобке поручили разработать принципы "расового контроля" в "генерал-губернаторстве". Все польское население было разбито на четыре "оценочные категории". Группа I и II подлежали германизации", группа III обращению в рабство, группа IV – физическому истреблению...
Вот чем были нюрнбергские законы д-ра Глобке, от которых семья Франк бежала в Голландию. Однако "доктор" настиг их и в Амстердаме. Во время войны он был назначен начальником "отделения I Вест" и в качестве уполномоченного Гиммлера разъезжал по оккупированной Европе. В частности, он "инспектировал" и Нидерланды. Законы д-ра Глобке убили Анну Франк, ее мать и сестру.
А д-р Ганс Глобке жив, он статс-секретарь при Аденауэре. Канцлер Аденауэр сказал о нем: "За всю мою многолетнюю деятельность я почти не встречал людей более преданных долгу и более добросовестных, чем господин Глобке".
Примерно такую же характеристику дал д-ру Глобке гитлеровский министр внутренних дел Фрик: "Способнейший и добросовестнейший сотрудник".
По представлению Фрика Глобке за "особые заслуги" получил "особые" медали, которые вручались лишь избранным: "В память о 13 марта 1938 года" (день захвата Австрии) и "В память о 1 октября 1938 года" (оккупация Чехословакии). Кроме того, у него был еще серебряный знак "За верную службу". В Румынии Антонеску наградил Глобке высшим правительственным орденом. Гитлер лично повысил его в должности и освободил от военной службы как "незаменимого".
Анну Франк не успели сжечь, она умерла в концентрационном лагере Берген-Бельзен за несколько дней до освобождения.
Школьная подруга, которая случайно встретилась с ней в лагере, рассказывает:
– Она была в лохмотьях. В темноте, за колючей проволокой, я увидела ее худое, осунувшееся лицо. У нее были очень большие глаза. Мы расплакались, и я рассказала Анне, что моя мать умерла... И все-таки мне жилось лучше, чем Анне. Меня поместили в блок, где иногда выдавали пакеты. У Анны не было ничего. Она мерзла, и голод сводил ее с ума. Я крикнула:
– Я посмотрю, Анна, может быть... Приходи завтра!
И Анна ответила:
– Хорошо, я приду.
Но она не пришла.
И г-жа Л. из Амстердама тоже рассказала о том, как умерла Анна Франк. Два года назад с г-жой Л. встретился западногерманский журналист Эрнст Шнабель. Он писал книгу об Анне – "По следам одного ребенка" – и хотел знать подробности. Г-жа Л. спросила: из какой Германии г-н Шнабель приехал? И когда узнала, что из Западной, прервала свой рассказ:
– К чему вам все это? Ведь у вас этому не верят, я ничего вам больше не стану говорить...
И все же Эрнст Шнабель собрал материал и написал свою книгу. Теперь мы знаем, как умерла Анна Франк.
А г-н Глобке жив.
В сорок пятом году его имя – под № 101 – числилось в списке военных преступников, составленном союзными державами. № 101 скрывался в доминиканском монастыре Вальбергер, между Бонном и Кёльном. Он "покаялся" патеру Лауренцису Зимеру и получил "абсолюцию" – полное отпущение грехов. Патер Зимер, тесно связанный с влиятельными лицами в хозяйственных и политических кругах тогдашней британской зоны, не думал ни об Анне Франк, ни о "пятом параграфе" – он смотрел в будущее, знал, что "доктор" может еще пригодиться. Вместе с кардиналом графом Прейсингом он оказал Глобке "первую помощь". Тем не менее Глобке был помещен в лагерь для интернированных. Здесь о нем позаботились американцы. Выдав сообщников и переложив всю вину на свое непосредственное начальство, Глобке вновь получил "абсолюцию", теперь уже по судебной линии...
Два года скрывалась на чердаке в Амстердаме девочка Анна Франк. В Освенциме, в Берген-Бельзене она отчаянно боролась за жизнь. Ей не удалось спастись. Анна Франк умерла.
