Текст книги "Избранное"
Автор книги: Лев Гинзбург
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 36 страниц)
– Итак, вы слышали, что Еськов недоволен службой в зондеркоманде?
– Я не знаю, помню только, что он хотел уйти к нашим...
В перерыве ко мне подошла адвокатесса:
– Странный человек этот Еськов. Знаете, о чем он меня сегодня спросил? Удобно ли в последнем слове просить о снисхождении? Так и сказал: "Удобно ли?" И это после того, что они натворили!
...Захотелось посмотреть дом, где помещалась зондеркоманда. Пошел через осенний, заваленный листьями, красный Краснодар (красный потому, что листья, потому, что – кирпич, розовая облицовка фасадов и названия улиц Красная, Красноармейская) к розовому дому Управления пищевой промышленности и Стройбанка. Обычное учреждение, со стеклянными барьерами и окошками для бухгалтеров, кассиров, с машинистками и телефонными звонками, с учрежденческими коридорами, выкрашенными масляной краской. На эти стены ложилась тень Кристмана, а во дворе, где рабочие нагружают сейчас на грузовик какую-то мирную кладь, зябли с винтовками в ожидании "погрузки" Скрипкин, Еськов, Сухов...
Попросил у женщины-завхоза разрешения осмотреть подвал – она открыла люк в коридоре (среди служащих Стройбанка остались отголоски смутных слухов о том, что здесь было при немцах "гестапо"); по крутым каменным ступенькам, пачкаясь о побеленные стены, спустились на каменное дно, где сейчас архив, склад деловых бумаг и ничто не напоминает о тех, кто ждал решения своей участи здесь, в глухом учрежденческом подземелье.
...Открывался люк, по каменным ступенькам они поднимались вверх, жмурясь от света, выходили во двор. Это была последняя встреча с солнцем; их заталкивали в машины и везли на территорию совхоза № 1, к противотанковому рву.
В одну из таких "загрузок" (произошло это перед самым отступлением немцев, причем так торопились, что не успевали раздевать обреченных, заталкивали прямо в одежде) Сухов приметил мальчика.
Сухов был человек любознательный и, подсаживая людей в душегубку, иногда спрашивал шепотом: "За что они тебя, а?" Или: "Вас по какому делу?" Но никто ему обычно не отвечал, и тот мальчик тоже не ответил.
Теперь, на суде, я узнал, что мальчика звали Володей, – его казнили за то, что у себя в школе он создал подпольную антифашистскую группу. Но он не стал отвечать на вопрос Сухова не только из презрения к палачу, но и оттого, что боялся обратить на себя внимание: полою пальто он прикрыл трехлетнюю девочку, которую тоже затолкали в душегубку, и Володя надеялся, что, когда пустят газ, пальто ее защитит. А может быть, он просто хотел уберечь девочку от страшного зрелища смерти. Их потом так и обнаружили вместе в противотанковом рву...
...Вот что происходило здесь, в этом доме, в этом дворе, всего двадцать лет назад, и вот о чем шла речь на процессе и ради чего нужен был процесс: чтобы рвы не набивали трупами, чтобы мученическая смерть не уносила безвинных, чтобы жизнь не калечила, не уродовала людей, чтобы подвалы были хранилищами овощей, угля, архивных бумаг, а не тюремными казематами и камерами смерти.
Но те, кто все это делал, кто действовал тогда, опираясь на тупую силу приклада, выглядели сейчас слабыми, и они били на слабость, каждый из них только и рассчитывал на то, что они проймут судей своей слабостью и что удастся доказать, что не сила, а бессилие является основным свойством человека.
И Сухов, хватавший в Краснодаре и в Ейске детей (на суде он встретился с Леонидом Дворниковым – свидетелем, который в Ейске вырвался от него и уполз за цветочную клумбу, чтобы выжить и через двадцать лет прийти в суд и узнать своего палача), этот Сухов старческим, надтреснутым голосом говорил, что "происходил цельный кошмар", "дети плакали" и сам он чуть ли не плакал, когда "положил одну девочку к самому краю", но ничего не мог сделать и ничем не мог ей помочь. И угрюмый вешатель Буглак, про которого говорили, что у него пониженный интеллект и повышенная жестокость, рассказывая, как он вешал польского партизана ("вообще-то не вешал, а только так – подправил петлю"), вдруг, широко разведя руками, сказал:
– А что я мог сделать? Десятки государств ничего не могли сделать...
И все они, все эти девять сильных кулаками и телом мужчин, служба которых состояла в том, чтобы убивать безоружных и беззащитных, старались внушить только одно – что "ничего не могли сделать" и что убивали они только оттого, что оказались слабыми, слабее больных ейских детей, слабее старух Таганрога и стариков Мозыря. И что совершили они страшное злодеяние – тысячи убийств – из единственного побуждения: жить.
Стоя перед судом, они возводили свою слабость и шкурничество в абсолютный закон, то есть намекали на то, что при известных обстоятельствах такое может произойти с каждым человеком и никто не застрахован от того, чтобы стать убийцей.
Но, говоря так, они не подозревали, что по-своему излагают одну из самых опасных и самых ходовых "теорий" нашего времени, которую взяли на вооружение все палачи и все бандиты мира, рассуждающие о том, что человек слеп и бессилен перед лицом обстоятельств. То есть они будут убивать, загонять в концлагеря, рвы, в душегубки, поливать атомным огнем не оттого, что они плохие, а оттого, что обстоятельства им так диктуют. А сами они в душе хорошие и рады бы этого не делать, и, убивая, они будут нас жалеть и даже оплакивать, а мы за это должны их "понять и простить".
И вся суть Процесса в том и заключалась, чтобы доказать, что нет таких обстоятельств, которые оправдывают убийство, предательство и человеческую низость...
В Краснодар приехал Глеб Степанович Васильев – бывший начальник новороссийской гауптвахты, у которого служил когда-то Жирухин. Васильев жил теперь в Керчи, на пенсии, работал общественным страховым агентом. Услышав по радио, что идет процесс и судят Жирухина ("Вот ты когда отыскался!"), тут же позвонил в прокуратуру, и его вызвали свидетелем...
Мы поселились в одной гостинице. По вечерам Васильев ко мне заходил, рассказывал о том, как "все это" тогда произошло и как вместо Жирухина на другой день прибыла к нему в подразделение Клавдия Наточий.
В то утро, когда Жирухин, проснувшись у своей Валентины, увидел в окно немцев и решил "устраиваться", в то самое утро, на той же улице Козлова, тех же самых немецких автоматчиков увидела кассирша местного военторга Клавдия Наточий. И она ужаснулась оттого, что на руках у нее оставались не только старуха мать и малолетняя дочь, но еще и крупная сумма казенных денег, которую Клавдия, по причине эвакуации банка, не успела сдать. И вот она взяла резиновую грелку, заложила туда деньги, бросилась в море и на автомобильных скатах, под обстрелом, вплавь добралась до Кабардинки, где ее, совсем уже ослабевшую, выудили Васильевские патрули. Она съездила в Туапсе, сдала под расписку деньги в милицию, а потом Васильев "своей властью" зачислил ее вместо "выбывшего" Жирухина...
Приближался приговор, финал процесса. Допрошены были Сургуладзе, Буглак, Дзампаев. Жирухин продурачился целый день на допросе – коршунами кинулись на него Еськов и Скрипкин, стали изобличать, и Скрипкин, измаявшись с Жирухиным, наконец просипел:
– Стыдись! У тебя ж высшее образование!..
Постепенно интерес к подсудимым со стороны публики стал ослабевать: эпизоды повторялись, все уже было в основном ясно. И подсудимые тоже попривыкли к своей скамье и к процедуре суда – каждый день их привозили в Дом офицеров, как на работу, и они эту работу выполняли в меру своих способностей и "совести", причем почти не сомневались в том, какой будет приговор, так как день за днем на них глыбами наваливались факты, выбраться из-под которых невозможно. Только Псарев все еще никак не оттаивал.
Председательствовал на процессе полковник Малыхин, человек спокойный и опытный. Псарева он решил "взять" логикой. Его допрос в моих отрывочных записях выглядит так:
...Председательствующий. Так где же вы попали в зондеркоманду?
Псарев. В Ростове.
Председательствующий. Вы обвиняетесь, Псарев, в том, что уже в Ростове участвовали в расстрелах населения.
Псарев. Это неправда. При мне в Ростове не было ни арестов, ни расстрелов.
Председательствующий. Так для чего же тогда существовала зондеркоманда?
Псарев. Я не знаю.
Председательствующий. Скрипкин, подойдите к микрофону. Речь идет об участии Псарева в расстрелах в Ростове. Что вы знаете по этому поводу?
Скрипкин. В Ростов я прибыл в июле 42-го года, вместе с Федоровым-взводным. Первого, кого я встретил из русских предателей во дворе зондеркоманды, так это Псарева. Потом во время расстрела мы стояли с ним рядом.
Председательствующий. Вы не ошибаетесь?
Скрипкин. Это впервые в жизни, когда я этот кошмар увидел, разве такое забудешь? Там была вся команда.
Председательствующий. Слышали, Псарев? Что скажете?
Псарев. Я отрицаю. Скрипкин меня оговаривает.
Председательствующий. В чем же дело, Псарев?
Псарев. Я не знаю. Я там не был. Я бы сам признался, без него...
Председательствующий. Как вы попали в Краснодар?
Псарев. Нас ехало человек десять, две машины с немцами и переводчиками. В Краснодаре еще шли бои, город еще не был взят, и машины гестапо расположились в нескольких километрах, развернулись на всякий случай ходом на Ростов. Ждали, пока займут город.
Вступили в Краснодар, в бывшее отделение милиции по улице Коммунаров. Офицеры сразу же побежали искать внутреннюю тюрьму. В Краснодаре я также нес караульную службу.
Председательствующий. Кем же вы были, зачем приехали?
Псарев. Мы были вроде полиции, только назывались так – гестапо...
Председательствующий. Но кто вами командовал? Кто были ваши командиры?
Псарев. Переводчики. Командиров прямых не было.
Председательствующий. Что же вас, из города в город переводчики возят и нет никакого командира?
Псарев. Не было.
Председательствующий. Значит, самый главный начальник у вас переводчик? Он вас возит, решает, когда вступать в Краснодар?
Псарев. Нет, были и офицеры.
Председательствующий. Наконец-то. Какие ж это офицеры? Вам-то что-нибудь сказали, зачем вы приехали, что будете делать?
Псарев. Нам ничего не говорили, но мы так поняли, что будем охранять помещение.
Председательствующий. Пустое помещение? А чем же офицеры занимались?
Псарев. Не знаю.
Председательствующий. И никого не приводили, не расстреливали?
Псарев. Нет.
Председательствующий. И это называлось гестапо? Собралась группа бездельников, кормят вас, поят, и вы ничего не делаете? Гестапо в Краснодаре пустую тюрьму охраняет!
Псарев. Я узнал потом, что туда стали доставлять заключенных.
Председательствующий. Это другое дело. Так вот: вы обвиняетесь в том, что с вашим участием в Краснодаре были расстреляны сотни мирных граждан. Вам ясно обвинение? Признаете себя виновным?
Псарев. Нет.
Председательствующий. Но что вы были в Краснодаре, это установлено. И вы ничего не знали?.. В августе 42-го года вы и другие в противотанковом рву расстреляли тридцать человек.
Псарев. Не знаю ничего.
Председательствующий. Еськов! Что вы скажете по этому поводу?..
Еськов с готовностью вскакивает: он уже в "активе" и доволен тем, что суд то и дело обращается к нему за уточнениями.
Еськов. Участвовал Псарев! Ты Юрьева помнишь? Высокий, седой эмигрант Юрьев. Он и возглавлял эту операцию. Ему захотелось лично пострелять тех, кого должны были удушить. Вот он и взял тридцать человек, вывез в ров – сам стрелял, потом нам приказали...
Председательствующий. Слышали?
Псарев. Слышал. Это неправда. Я не был...
Председательствующий. Дальше вы обвиняетесь в том, что в поселке Гайдук раздевали, подталкивали в ров, стреляли и закапывали даже живых. В течение двух дней расстреляна была тысяча человек...
Псарев. Я только наблюдал эту сцену, сам не участвовал. Помню, выехали из Новороссийска по направлению к Гайдуку, свернули вправо или влево, метров четыреста. Там уже стояла группа наших офицеров: Эмиль, Упру, Николаус, помощник шефа – такой старый, похожий на Гитлера, морда перекошена, а среди переводчиков – Оберлендер. Вскоре пришел первый автобус – бывшая "скорая помощь". Не доезжая метров пятнадцати, стали ссаживать по пять человек. Людей заставляли раздеваться, подводили к тому месту, где стояли офицеры. Раздавались очередя. Так я впервые увидел этот ужас. Когда первую машину расстреляли, принялись за вторую... Под конец дня шеф заставил закапывать трупы. Я очень испугался, мне страшно было, и тогда Федоров сказал: "Ну ладно, грузи вещи..." А Еськов стоял около машин, стаскивал людей и подгонял ко рву. Некоторых за руку тащили переводчики...
Председательствующий. А сами вы что в это время делали?
Псарев. Я стоял в оцеплении.
Председательствующий. Еськов!..
Еськов. Правильно Псарев говорит, он стоял в оцеплении. Но в каком оцеплении? Подвозят автобус, они окружат его, заставляют раздеваться, гонят людей к траншее и расстреливают. И я стрелял. Куда ж денешься?
Председательствующий. Так, Псарев?
Псарев. Нет, он наговаривает.
Еськов. Что ж я, на себя самого наговариваю? Вон позови психиатра, пусть проверит, – может, я с ума сошел?..
Судья чуть улыбается, и в публике легкий смешок.
Подсудимые заволновались: вот черт Еськов, подобрал-таки ключ, пожалеет его Малыхин, и уже Сухов тянет руку, тоже проявляет "активность" и ехидно вонзает в Псарева вопросец:
– А скажите-ка, Псарев, на какой день по вашем приезде началась операция?
Но получается это у него неуклюже, и вопрос его ни к чему, и Малыхин этот вопрос отводит...
И так во всех деталях уточняется сцена расстрела в Гайдуке – кто где стоял и кто что делал, и все эти детали чрезвычайно важны потому, что решается вопрос о жизни и смерти.
А я думаю об Оберлендере (это не тот "знаменитый" Оберлендер, а всего лишь однофамилец – Гельмут Оберлендер, переводчик зондеркоманды, вроде Вейха). Оберлендера нет сейчас на суде, как нет многих карателей из зондеркоманды СС 10-а – Шаова Ахмеда, Тимошенко Григория, Залесского Ивана, Коопа и Рябова, которые живут, никем не наказанные, в Западной Германии, в Бразилии, во Франции, в Соединенных Штатах Америки и в Парагвае. И вот Псарев, который тогда, в Гайдуке, стоял на расстоянии одного шага от Оберлендера, прижат к деревянному барьеру, и Еськов суетится около микрофона, и через несколько дней грянет над ними приговор, а Оберлендер от всего этого избавлен. Давно уже он не каратель и не преступник, он архитектор: окончил в Западной Германии институт, перебрался в Канаду, где строит для богатых заказчиков виллы по индивидуальным проектам, и далекими кажутся ему Россия и этот процесс. Он свое отстрелял, и теперь живет спокойно, и, наверно, так рассуждает, что всему свое время и на все свои заказчики. А что касается тех тысяч и десятков тысяч людей, которых он когда-то убил, то что же делать? Им просто не повезло. Так всегда в жизни: кому-то везет, а кому-то нет.
И я вспоминаю свою недавнюю – за четыре месяца до Краснодара – поездку в Штутгарт, где в районе целебных источников Бад-Канштадт, на Таубенгеймштрассе, 51, своими глазами видел Вальтера Керера, о котором сейчас без конца говорят на процессе.
Он подкатил к дому на "мерседесе" с женой, с дочерью. Это была обычная семья, был жаркий июньский день, равнодушно светило над Штутгартом солнце, и в ту самую минуту, когда я узнал в плотном, самодовольном мужчине Вальтера Керера, который в одном только Майданеке – ради забавы! – приказал в течение трех суток (ночью убивали при свете ламп) расстрелять тридцать тысяч человек, в ту самую минуту, когда я его узнал, ничего, ровным счетом ничего не произошло: не грянул гром, не закатилось солнце. Керер спокойно посмотрел на меня, наши взгляды встретились...
Я зашел в кафе, на котором была укреплена вывеска с фамилией "Керер", и у каждой официантки на фартучке синими нитками было вышито "Керер", и на тарелках, на ложках, на стаканах для пива значилось "Керер", и люди ели пирожные Керера, пили кофе Керера; могли ли они предположить, что все в этом кафе – от линолеума на полу до модных, современных светильников и фартуков официанток – было приобретено на золотые коронки, изъятые из провалившихся ртов трупов, на обручальные кольца, снятые с выломанных пальцев, на сережки, вырванные из ушей женщин?..
(Керер командовал карательной ротой, начальствовал над Сургуладзе, и Псарев одно время тоже был у него в подчинении...)
Председательствующий. Псарев, в каком году закончилась ваша служба у немецких фашистов?
Псарев. Мой путь закончился в 44-м году, в Чехословакии.
Председательствующий. Что же получается? Три года немцы возили вас по маршруту Ростов – Краснодар – Новороссийск – Крым – Мозырь, кормили, одевали – и все это делалось для Псарева, который ничего не делал для немцев? Есть здесь логика, что вас, бесполезного человека, немцы за собой таскали? Сургуладзе говорил, что, если кто не толкает в душегубку, его самого толкнут, а как же вам удавалось всего избегать? Вам самому не кажется странным такое наивное поведение немцев? И это в карательной команде, специально предназначенной выполнять палаческие функции?
Псарев. Я после всего этого ужаса боялся.
Председательствующий. Вы боялись, но немцы-то не боялись.
Еськов (с места). Если боялся, чего же ты тогда не убежал, а до 45-го года таскался за ними? "Боялся, боялся", как маленький...
Псарев. Это мое дело.
Председательствующий. Где вы женились?
Псарев. В Новороссийске, в ноябре сорок второго года. Не я женился, меня женили. Я женился – четыре дня не знал, как подходить. Потом тетка меня научила.
(В зале смеются.)
Председательствующий. Это не так уж важно. Это дела ваши личные. А вот свадьба у вас была?
Псарев. Какая там свадьба...
Председательствующий. Гости были?
Псарев. Были. Шеф, Скрипкин, Федоров.
Председательствующий. Какой шеф?
Псарев. Новороссийской команды.
Председательствующий. Значит, кто же у вас был в гостях? Шеф, командир взвода – Федоров, помкомвзвода – Скрипкин. Как же получилось, что руководящий состав почтил своим вниманием такого нерадивого солдата? Как это все связать вместе?
Псарев. Шефа я пригласил, чтобы он нам дал чего-нибудь спиртного. Федоров и Скрипкин выпить любили. А кроме того, моя бывшая жена работала там, и они ее все знали. А шефу я сапоги чистил. Ему и другим.
Председательствующий. До сих пор мы слышали, что русские близко подходить боялись к этим шефам, а к вам они на свадьбу идут... Вы в Абрау-Дюрсо в казни Кукобы участвовали?
Псарев. Не был я там.
Председательствующий. Еськов!
Еськов. Был Псарев. Арестовывал людей, сгонял на казнь, расстреливал. Почему у него шеф на свадьбе гулял и почему Еськова не пригласил он на свадьбу? Он в числе передовых был, раз шеф к нему на свадьбу пришел...
Председательствующий. Так участвовали вы в казни Кукобы или нет?
Псарев. Не участвовал! Видел только, как пальто его несли.
Председательствующий. Вы обвиняетесь в том, что конвоировали Кукобу на казнь, сгоняли на площадь население, а потом приняли участие в расстреле этого населения.
Псарев. Этого не могло быть.
Председательствующий. А свидетели и подсудимые видели вас в тот день в Абрау-Дюрсо.
Псарев. Не подтверждаю.
Председательствующий. Скрипкин!
Скрипкин. Был такой случай... (Псареву.) Почему вы говорите неправду? Я говорю, а у меня сердце жмет. Но когда-нибудь надо отвечать перед советским народом, перед советским судом.
Председательствующий. Ну, что скажете, Псарев?
Псарев. Я не участвовал.
Председательствующий. Значит, и на эту операцию вам удалось не поехать? Расстрел польских граждан в Люблине, на стадионе...
Псарев. Слышал об этом, но сам не был.
Председательствующий. Буглак, подойдите к микрофону... Помните этот эпизод?
Буглак. Как же не помнить.
Председательствующий. Участвовал Псарев?
Буглак. А как же не участвовал! Он всегда участвовал. Бывало, придешь к нему, даже если после работы, скажешь: "Николай, тут яму надо выкопать, пострелять", – он без слова идет.
Председательствующий. И там, в Люблине, пошел?
Буглак. И там пошел. А как же?
Председательствующий. Что это были за люди, которых тогда расстреливали?
Буглак. Вот этого не могу припомнить.
Председательствующий. Как они вели себя перед смертью?
Буглак. Не знаю. Не наблюдал.
Председательствующий. А выглядели как?
Буглак. Да не могу я описать. Угрюмо выглядели.
Председательствующий. Но были эти люди в чем-либо виноваты?
Буглак. В чем они могли быть виноваты? Совершенно невинные были люди...
Председательствующий. Вейх! Что вы можете сказать об участии Псарева в люблинской акции?
Вейх. Псарев был одним из активейших. Если партизан какой бежал, Псарев готов был в огонь лезть, чтоб догнать...
К допросу приступил прокурор, генерал-майор Афанасьев.
Прокурор. Скажите, Псарев, выходит, что вы служили немцам всей семьей?
Псарев. Почему всей семьей?
Прокурор. Что делала ваша жена?
Псарев. Она служила в зондеркоманде уборщицей, поварихой, стирала белье... Я не знал тогда, семья это или нет. Жил – и все.
Прокурор. Когда вы расстались со своей женой?
Псарев. В сорок четвертом году...
...Для полноты картины пришлось вызвать в суд первую жену Псарева; два года назад, с новым своим мужем, она возвратилась из Австрии, где прожила шестнадцать лет, прожила, да не прижилась, и, как она рассказывала, все эти шестнадцать лет там – в Вене и в Зальцбурге, а некоторое время и в городе Ливорно (Италия) – об одном только мечтала, как бы вернуться. И когда она узнала, что на таких, кто сам не стрелял, распространяется амнистия, тут же списалась с домом, и ей обещано было, что устроят ее проводницей на линии Ростов – Новороссийск.
Она и работала теперь проводницей общих вагонов.
Явилась в суд – чистенькая, остренькая, в белом воротничке, чем-то похожая на немку. Метнула острый взгляд на Псарева – и уже больше на него никакого внимания (что он ей!), и отвечала только суду.
– Что вам известно, чем занимался Псарев?
– Я не спрашивала его, и он не говорил. Потом только узнала.
– Что вы узнали?
– Что эта команда занимается истреблением мирных жителей.
– Выезжал Псарев на операции?
– Выезжал.
– А может быть, дома сидел?
– Нет, выезжал. Бывал на операциях.
– Сколько раз? Один? Два?
– Нет. Больше.
– Что же это были за операции?
– Не знаю. Кажется, против партизан. Возвращаясь домой, говорил, что ничего хорошего нет, много с нашей стороны погибло.
– Из вещей он вам привозил что-нибудь?
– Из вещей я всю дорогу от него ничего не имела...
– На вашей свадьбе кто-либо из немцев присутствовал?
– Я их не знала. Был один офицер и один с кухни, с ним невысокого роста женщина...
– Скажите, вам приходила когда-либо мысль о том, что вы неправильно поступаете, что служите во вражеской армии?
– Я об этом никогда не думала. Шла следом за ним, как с завязанными глазами...
– Что представлял собой Псарев как человек?
– К нему все товарищи были хорошего отношения. Он ни с кем не скандалил, с ним никто не скандалил...
– Был ли такой случай, что вы с Псаревым собирались бежать из зондеркоманды?
– Я этого не помню...
Псарев взмолился:
– Может, вспомнишь? На станции Джанкой мы с Андрюшенко хотели бежать...
Поморщилась, подумала с минуту и опять-таки, не глядя на Псарева, ответила суду:
– Какой-то разговор был. Но точно не помню...
По вызову суда из Мозыря приехала Екатерина Михайловна Титова. Во время войны она жила в деревне Кочище, в трех километрах от деревни Жуки. Навсегда ей запомнилась оккупация, вторжение в их деревню немецких солдат, грабежи, казни. Жителей стали вывозить – кого на расстрел, кого на фашистскую каторгу. Население покинуло деревню и ушло в леса; днем прятались в болотах, ночью выходили на сухое место.
За ними охотились. Каждую ночь немцы прочесывали леса. Тех, кого вылавливали, пригоняли в деревню Жуки. Там в колхозной конюшне расстреляли около семисот человек. Десять больших ям было забито трупами.
Екатерина Михайловна не знала тогда о существовании зондеркоманды СС 10-а. Она говорила – "фрицы, фашисты". Фашисты забрали ее отца и сестру.
Однажды ночью крестьяне увидели в лесу эсэсовцев. Старушка Бондажевич не могла бежать, она легла, родственники прикрыли ее хворостом, а сами спрятались в чаще. Когда они вернулись утром к этому месту, увидели, что старушку Бондажевич фашисты сожгли...
Председательствующий вызвал к микрофону Буглака:
– Ну, Буглак, правильно показывает свидетельница?
Буглак ответил:
– Эта операция была делом наших рук...
Екатерина Михайловна посмотрела на подсудимых: гады!..
Дарья Семеновна Енькова видела, как собирают в Ростове на сборный пункт евреев. Она жила на улице Энгельса, в доме 60.
– Приходили евреи туда с вещами, ценностями и ключами от своих квартир.
Она сказала:
– Соседи знают, что я еду свидетелем на процесс, они наказывали мне рассказать суду всю правду и просить, чтобы этим извергам не было никакой пощады...
Киреева Ульяна Тимофеевна жила в Ростове, в поселке 2-я Змиевка, возле Песчаного карьера.
9 августа немцы велели всем жителям уйти на один день из поселка. Ульяна Тимофеевна побоялась оставить свой дом без присмотра, из поселка не ушла – спряталась в Песчаном карьере, в яме.
10 августа она услышала над собой выстрелы: в яму с обрыва падали окровавленные тела, их сбрасывали оттуда, сверху. В ужасе Ульяна Тимофеевна поняла, что происходит расстрел и к ее ногам падают мертвые дети.
Председательствующий спросил Скрипкина:
– Это вы там стреляли?
Скрипкин встал:
– И я в том числе...
Прибыли еще свидетели, бывшие сослуживцы подсудимых. Одни приехали сами, отбыв "от звонка до звонка" десяти-пятнадцатилетние сроки, других привезли под конвоем из дальних колоний, и этот процесс был для них как бы отдыхом.
Сухаренко освободился всего месяц назад; он был с часами, в новом, только что купленном костюме, в новой рубахе-ковбойке. Отвечая, по привычке держал руки за спиной.
Барановский уже двадцать лет отбывал наказание (в свое время, учитывая его молодость и раскаяние, расстрел ему заменили двадцатью пятью годами). В синем кителе, стриженый, с обветренным широким лицом, он похож был на молодого солдата и бодро отвечал:
– А в нашей команде все были палачи, а уж Вейх, Псарев, Сургуладзе – в особенности...
Сургуладзе ненавидяще смотрел на него. Даже Вейх не выдержал, прокричал:
– Я стрелял, совершенно верно! Я не отказываюсь. Но вы сами что делали? Неужели один Вейх стрелял? Или вы мою фамилию стали называть после того, как она на пластинку попала? – Он жестом изобразил, как крутится пластинка. Теперь скажите: были случаи, что Вейх заставил выпустить скотину, возвратить ворованную корову? Знаете вы, что Вейх ни одной пуговицы себе не взял, ни одной тряпки с убитых не присвоил, все сдавал на склад?..
Барановский ухмыльнулся:
– Вы его слушайте больше. Известное дело – бандит, ищет себе оправдания. Никто грабежей не пресекал. И Вейх тащил что под руку попадет!..
Вейх только головой покачал: "О человеческая низость! О люди, люди!.."
...Ввели Пушкова, свидетеля по делу Сургуладзе, Буглака и Псарева, – с ними он прослужил до 1944 года, пока не перешел во власовскую армию, где стал офицером. Ему, также "с учетом молодости", расстрел был когда-то заменен двадцатью пятью годами, и он все еще отбывал срок...
– ...Вам приходилось участвовать в операциях?
– Так точно. К концу службы в моей солдатской книжке значилось около сорока операций.
– В чем выражалась операция?
– Грабили, убивали, снимали с трупов одежду... Как правило, Вейх добивал раненых. Что касается Псарева, то необходимо отметить, что во время облав на партизан его нередко переодевали в советскую форму, из провокационных соображений снабжали советским оружием...
И с холодной офицерской четкостью заговорил о Сургуладзе, своем задушевном приятеле, с которым вместе ходил в атаку на партизанские пулеметы и два года подряд делил страх и надежду:
– Среди присутствующих здесь обвиняемых наиболее близким человеком к оберштурмбанфюреру Кристману был Сургуладзе. Его поощрил даже генерал СС Вальтер Биркамп, который часто приезжал к нам в Люблин. Я считаю своим долгом подчеркнуть, что из рук Биркампа Сургуладзе получил три бронзовые медали и одну серебряную – Bandenkampfabzeichen. Вейх также был награжден...
И опять Вейх не выдержал, попросил слова.
– Я не отрицаюсь... Я не отказывался и не отказываюсь. Но у меня вопрос к свидетелю: за что вы были награждены?
Пушков вопросительно посмотрел на судью: отвечать? – и не совсем твердо сказал:
– Я был... за то, что, когда, находясь в окружении...
Вейх движением пальца отмел:
– Э, нет!..
Но все это не имело значения, так как судили сейчас не Пушкова, а Вейха. И Пушков это знал и поэтому был совершенно спокоен. Все они, эти свидетели, были спокойны и равнодушны не только к своим бывшим сослуживцам, но и к себе, к своим преступлениям, потому что знали, что формально повторной ответственности не подлежат и лично им ничто уже больше не угрожает. И, рассказывая об ужасных вещах, о чудовищных "эпизодах", никто из них не волновался и – за ненадобностью – не демонстрировал ни раскаяния, ни угрызений совести, ни сочувствия к жертвам.
В этом смысле подсудимые держались иначе. На них уже лежала тень неизбежности, которая все смягчает, на все накладывает свой отпечаток и любого заставляет задуматься над прожитой жизнью.
Но стоило выпустить их из-за деревянного барьера, снять с них бремя ответственности, как они тут же выпрямились бы, отшвырнув от себя всю свою горечь и "трагедийность", и пошли бы дальше по жизни, никого не жалея и ни о ком не печалясь, потому что жалеть они умеют только себя и тогда только становятся похожими на людей, когда попадают за деревянный барьер, под "ярмо закона".
Впрочем, у этих девяти были свои причины сетовать на судьбу, так как из всех преступлений их преступление оказалось самым "невыгодным": самым непосредственным и явным. Куда денешься, если руки в крови и ты стрелял? Тут самая очевидность преступления не дает вывернуться и уйти от возмездия. А у скольких руки не в крови, ни пятнышка крови нет на руках, разве что след от чернил, которыми написаны приказы и "теоретические обоснования". А есть и такие, у которых вообще никакого пятнышка нет, кто просто "умыл руки" и ни в чем не участвовал – только молча наблюдал, как убивают и душат других. Но все они – организаторы и теоретики убийств, молчальники и подпевалы – внесли свою "лепту" в беду человечества и создали на земле ту ситуацию, при которой Сухов мог волочь в душегубку ейских детей, а Скрипкин – расстреливать военнопленных.
Ведь все, что делала зондеркоманда, было конечным результатом огромной подготовительной работы по уничтожению людей, и в огромной машине смерти эти девять были самыми малыми винтиками. Но так как человек не должен и не может быть винтиком, которому все равно, в какую машину его вставят и в каком колесе он будет крутиться, никому из них не было оправдания, и мертвые предъявляли им счет. Исход был ясен еще до начала процесса: для того, кто раскаялся, смерть – избавление, а для нераскаявшегося смерть – кара.
