Текст книги "Избранное"
Автор книги: Лев Гинзбург
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 36 страниц)
...Я теперь воюю, я теперь сражаюсь
И с врагами пулей меткой объясняюсь...
Как бы там ни было, я прослыл признанным – в пределах своей части поэтом. В архиве я нашел письмо: младший лейтенант Резник заказывал мне стихи. "Товарищ Гинзбург! Так и напиши: "Тов. Резнику от старшины Гинзбурга на память о его любимом брате Мишко. Хошь деньгами возьми, хошь папиросами. Очень прошу..." Мишко погиб под Кенигсбергом.
На мои стихи обратили внимание командиры и жившие на Дальнем Востоке поэты: они были ко мне снисходительны, требовательны, без их поддержки я, наверно, никогда не пришел бы в литературу. Во фронтовой газете, к собственному своему удивлению, я увидел статью о себе, которую написал известный на весь Дальний Восток поэт Петр Комаров: добросовестно разбирал мои строки, учил, поругивал, кое за что хвалил.
От августовских дней в Маньчжурии в памяти остались беспрерывные дожди, теплая, мутная влага. Мошкара жалила мокрые от дождя лица, в сапогах булькала вода. Под дождем по длинному тракту навстречу нам шли китайцы с красными повязками на рукавах. Они поднимали кверху большой палец и говорили: "Шибко шанго!" (очень хорошо!). В одной деревне я увидел, как староста бьет палкой по спине крестьянина; тот, кого били, не сопротивлялся, напротив, кланялся в пояс, благодарил.
Город Сахалян-Хэйхэ, на который я смотрел шесть лет подряд из Благовещенска, оказался типичным дореволюционным русским городом. Русские вывески с твердыми знаками и ятями, афишные тумбы с русскими афишами, булыжные мостовые, "ночь, улица, фонарь, аптека".
Это было первое узнавание чужой жизни, чужой беды...
В декабре 1945 года я краем глаза увидел взъерошенную и взбаламученную Европу. На Дальнем Востоке уже близка была демобилизация, уже можно было ехать домой, но генерал Гросулов настоял, чтобы я под самый конец службы, пусть в качестве его ординарца, поехал с ним хоть на две недели через Варшаву туда, на Запад, набрался впечатлений: он был убежден, что у меня есть литературные задатки и все увиденное мне когда-нибудь еще пригодится. То была и моя первая творческая командировка.
...Это были места, отходившие или уже отошедшие к Польше. Поляки, пережившие страшную немецкую оккупацию, уже вселялись в эти дома, последние немцы эти места покидали, Европа лежала в виде груд битого кирпича, кое-где над грудами щебня возвышались полууцелевшие соборы, кирхи. Заглянув внутрь одного из таких соборов, я увидел поразившую меня картину: рухнувший орган, выбитые витражи, через которые влетали вороны, на каменном полу лежал с отколотым крылом каменный ангел.
Восемнадцать лет спустя, работая над стихами поэтов Тридцатилетней войны, я переводил сонет Христиана Гофмансвальдау "На крушение храма святой Елизаветы":
Колонны треснули. Господень рухнул дом.
Распались кирпичи, не выдержали балки.
Известка, щебень, прах... И в этот мусор жалкий
Лег ангел каменный, с отколотым крылом.
Разбиты витражи. В зияющий пролом
Влетают стаями с надсадным воплем галки.
Умолк органный гул. Собор подобен свалке.
Остатки гордых стен обречены на слом...
Что это – перевод или зарисовка с натуры, страница из моей тогдашней записной книжки? В подлиннике есть все: рухнувший орган, распавшиеся кирпичи, балки, которые не выдержали. Ангел с отколотым крылом добавлен мной. Но "лег" он в стихотворение непроизвольно, естественно: не просто для рифмы...
Мы остановились в небольшом городке, в доме, принадлежавшем некогда директору гимназии Юлиусу Остерману; от него на входной двери осталась эмалированная табличка с его именем и еще одна – тоже эмалированная табличка: "Милостыню не подают, нищих просят обращаться в магистрат, в отдел вспомоществований". Во дворе немецкие пленные пилили дрова, их охранял польский солдат. Какие-то люди в штатском жгли костер из книг, грелись. Неподалеку от дома был парк. При входе щит напоминал: "Die Sauberkeit deiner Stadt – in deiner Hand" ("Чистота твоего города – в твоих руках"). Щит был изрешечен пулями, в самом парке среди нечистот стояли на берегу замерзшего пруда бронзовые Бисмарк и Мольтке, залепленные грязью. На башне городской церкви бил колокол, близилось рождество.
Я писал стихи о немецком городе, о директоре гимназии Остермане, о рождестве. Мне вспомнилась детская песенка – "О Tannenbaum, о Tannenbaum, wie grun sind deine Blatter" – ее знает каждый, кто изучал в детстве немецкий язык. Я писал:
В Германии теперь стоит зима.
В лесах застывших дико воют волки.
А все никак не выйдет из ума
Рождественская песенка о елке,
О том, как первобытную красу
И в декабре седом не потеряла
Та елочка, которая в лесу
Близ города немецкого стояла.
Теперь все это кончено... Совой
Кричат в ночи охрипшие метели,
И молча ходит польский часовой
Вокруг германской истомленной ели.
И в кирхе не поет уже орган
Торжественно, возвышенно, тягуче.
И только шпиль сквозь утренний туман
Своим крестом уперся прямо в тучи.
В Германии суровая зима.
Здесь каждый день похож на понедельник,
И выглядят невесело дома
Вот в этот, мной увиденный сочельник.
Пройдет по тихой улице вдова,
Патрулем ранним поднята с кровати.
Где муж ее? Там, где шумит трава
На берегу неведомой Ловати.
У живописных, сказочных озер,
В волшебном сне неповторимых утр
Угрюмые мужчины жгут костер
Из толстых книг. Читаю: "Мартин Лютер"...
Такой предстала предо мной она,
Знакомая из песен и молений,
Жестокая, блаженная страна,
Поставленная нами на колени...
Стихотворение помечено 20 декабря 1945 года.
Возвращался я на попутных грузовиках через испепеленную Польшу.
Была ночь в мертвом, неправдоподобном Быдгоще: освещенные луной развалины, совершенно пустая площадь, отель "Полония" и вдруг – словно свадьба призраков – невеста в фате, жених в цилиндре, карета, толпы поляков в английской почему-то форме.
И была еще ночь в Варшаве. На Маршалковской живым было только одно дерево и странно ярко желтели плакаты-простыни: "Ева Бандровска-Турска" певица, о которой я слышал еще в Москве... Все остальное было черно, разбито, виднелись только остовы зданий. Я шел по пространству, которое, видимо, было улицей. В одном из уцелевших домов я увидел свет: елочка горела в витрине. Я толкнул дверь и оказался в небольшом помещении. За стойкой стояла сильно накрашенная женщина с пунцовыми губами, рядом за столиком сидел красивый мужчина лет тридцати, с гладко зачесанными назад волосами, гладко выбритый, похожий на героя польских довоенных фильмов. За двумя-тремя другими столиками сидели женщины.
Когда я вошел, мужчина спросил меня:
– Что пану угодно?..
Я сказал, что хочу поесть и, может быть, что-нибудь выпить.
Мужчина встал и насмешливо, с оттенком угрозы, настойчиво спросил:
– Тебе нужна женщина? Вот эта? – он указал на ту, которая стояла за стойкой. – Но это моя жена! Тебе нужна моя жена?!..
Я ответил, что его жена мне не нужна и что он, очевидно, меня просто не понимает.
– Ах вот как, – сказал он. – Моя жена тебе не нужна. Тебе нужны все эти женщины. – Он посмотрел на меня в упор. – А зачем тебе нужны эти женщины?!
И он уже шел на меня, готовый к драке или, может быть, к чему-то худшему. Я стал отступать к двери, обернулся и вдруг увидел, что в проеме двери стоят трое. Не помню их лиц, помню только чью-то высокую, тощую фигуру. Я понял, что попал в ловушку, но все же сказал:
– Ну зачем вы задираетесь? Я первый раз в Варшаве, очень люблю Польшу...
Все засмеялись.
– Как?! – воскликнул красивый мужчина. – Ты любишь Польшу? За что же ты любишь Польшу?..
– За Мицкевича... За Шопена...
Все притихли... Я стал лихорадочно перечислять:
– За Коперника, Сенкевича, Венявского, Огинского... За Элизу Ожешко...
Мужчина посмотрел на меня с изумлением, потом торжествующе сказал, обращаясь к присутствующим:
– Он интеллигент!.. Налейте ему вина!.. А женщину, – он наклонился ко мне, – можешь найти на Маршалковской.
Это был мой первый "культурный контакт".
2
Грифиус в 1634 году в Данциге. Год для Грифиуса относительно благополучный.
Данциг – город библиотек, академий, торговли, искусств.
Он учится в академической гимназии. Говорят: сила духа. Но дух бессилен, если его не питают знания. Грифиус учился не просто прилежно истово. Языкам, математике, астрономии.
Поэзию и математику в гимназии преподавал профессор Петер Крюгер, обладатель двух небесных глобусов. Крюгер составлял для Данцига астрологические прогнозы.
В те времена увлечение астрологией было повальным. Люди ощутили свою зависимость от далеких светил. Это было не столько суеверием, сколько смутным осознанием себя частицей Вселенной.
Астрологом был великий астроном Кеплер, открывший законы движения планет. Астрология – шарлатанство. Кеплер, однако, шутя говорил: "Конечно, эта астрология – глупая дочка астрономии. Но, боже мой, что сталось бы с умной матерью, если бы у нее не было этой глупой дочки!.."
Кеплер в конце жизни, гонимый войной, нуждой, сделался личным астрологом Валленштейна: посмеиваясь, составлял для него гороскопы. На годы вперед были расписаны "славные побоища", предсказано, что "полководец отличит себя достоинством, храбростью". Валленштейн верил звездам, верил в свою счастливую звезду. В 1634 году его убили заговорщики в крепости Эгер.
В Данциге профессор Петер Крюгер знакомил юношу Грифиуса с учением Коперника. В год, когда Грифиус родился, совет кардиналов внес труды Коперника в индекс запрещенных книг как не соответствующие священному писанию. Потом гнули великого Галилея. Известно, что, находясь под домашним арестом, страшась дальнейших преследований, Галилей уступил, отступился. В том же году, когда Галилей отрекся от себя, от Коперника, Грифиус писал пылкие стихи "К портрету Николая Коперника": "О трижды мудрый дух! Муж больше чем великий..."
Грифиуса пронзило открытие величайшей из истин: "...мы вращаемся вкруг солнца своего!"
Было для него в том году и другое открытие. В Данциге Грифиус встретился с Мартином Опицем.
Опиц был великим поэтом. Его называли герцогом немецких струн, сравнивали с Гомером, с Пиндаром. Сравнение, вероятно, преувеличенное. Но для немецких поэтов XVII века он значил многое. Он вырвал немецкий стих из латинской оболочки, дал ему возможность говорить на родном языке. Поэтика педантичная наставница поэзии. Но "Книга о немецком стихотворстве" Опица проникнута состраданием к униженному человечеству, к попранной родной речи. Слова, как и людей, пинают, калечат, мучат. Говорят: слово способно убить. Можно убить и слово.
Некоторые полагают, что стили создаются теоретиками.
Барокко – больше чем стиль: состояние души, мира. Ужас не в том, что жизнь и смерть, смерть и любовь – рядом, что они находятся в постоянном противоборстве, а в том, что они сосуществуют, что они уживаются. Иногда это осознаешь с беспощадной отчетливостью.
Опиц открыл закон, бесконечно простой и бесконечно сложный: в бедствиях народ, человек нуждаются в утешении. Эту миссию должна принять на себя поэзия. Врачевать, помогать, не докучая своим сочувствием, настойчиво выводить из горя. Это большой. редкий дар. Люди читали его "Песни утешения средь бедствий войны", слышали рассудительную, мужественную, спокойную речь. Сердце – двигатель внутреннего сгорания: все сгорает внутри нас. Надо призвать на помощь рассудок.
Разрушит враг твой дом, твой замок уничтожит,
Но мужество твое он обстрелять не может...
Спасение – в чистоте и глубине скорби, в праведности поступков: в добродетели.
С чего же мы скорбим, неистовствуем, плачем,
Раз в глубине сердец сокровище мы прячем?..
...Бывает: вдруг погружаешься в жуть жизни, в ледяную черную воду, в то, что прежде было тебе недоступно, что еще вчера было для тебя лишь отвлеченным понятием – книгой, искусством.
Видел сон об утонувшем ребенке. Все во мне противится, мечется: нет! нет! нет! нет! Потом в сон, в полусознание кто-то вдавливает в меня мысль: свыкнись, прими как должное, рассудком прими, смирись. И я смиряюсь. Во сне.
Справедливо ли это? Или средневековое средство утешения – "смирись" устарело?..
...Прошло три шестилетия Тридцатилетней войны. Начиналась четвертое.
В 1636 году в имении Шенборн, в Силезии, жил пфальцграф Георг Шенборнер – человек высокой учености, сочинитель книг по истории права, по теории государства, обожатель поэзии.
Шенборнер прослышал о Грифиусе, пригласил его к своим детям воспитателем.
Все как в старинном романе: поместье магната, молодой домашний учитель, дочь магната Элизабет.
Молодой учитель влюблен в Элизабет, пишет ей стихи... Литературоведы установят, что все любовные сонеты Андреаса Грифиуса были посвящены Евгении – Элизабет Шенборнер.
Потом будет разлука, скитания по дорогам войны, дальние странствия.
После Лейденского университета, после Амстердама, Парижа, Рима, Венеции, Флоренции, Страсбурга он – знаменитый поэт, драматург, автор "Екатерины Грузинской", слава отечества – вернется, снедаемый надеждой, в Силезию.
22 ноября 1647 года он узнает: Элизабет фон Шенборнер, не дождавшись его, вышла замуж. За три дня до его возвращения. Она ждала девять лет.
Судьба: не судьба.
Кончится Тридцатилетняя война, заключат мир.
В день провозглашения мира Грифиус в очередном сонете "К Евгении" напишет:
Но без твоей любви мне даже мир не впрок.
Там будут и такие слова:
Но одинок ли я? Ты здесь – в мечте, во сне.
И пропадает боль... Так что ж ты значишь въяве?!
Но это уже 1648 год. Вернемся к началу.
Шенборнер покровительствует молодому поэту. В городе Лисса (Лешно) он издает первый сборник его сонетов – тоненькую тетрадку.
На этом идиллия обрывается.
Был 1636 год. Люди тащились по войне, по годам войны, по дорогам войны, как матушка Кураж, впряженная в свою повозку.
Рядом с имением Шенборнера в одну ночь, за несколько часов, сгорел город Фрейштадт. Пожар вспыхнул внезапно. Первым заметил дым брат Грифиуса Пауль, начал будить людей, но, вместо того чтобы начать борьбу с огнем, люди в панике разбегались, среди дыма и пламени сновали грабители.
Грифиус направился на пепелище, изучил причины пожара с дотошностью следователя. Собранные им материалы и сегодня еще хранятся в городском архиве Вроцлава (тогда – Бреславля). Пожар не был вызван непосредственно обстоятельствами войны. Скорее, засухой, беспечностью сторожей, отсутствием запасов воды, багров, лестниц. Но в стихотворении Грифиуса "На гибель города Фрейштадта" – картина военного вторжения: пороховой дым, гром пушек, разрушение домов, бесчинства солдатни. Не Фрейштадт горел, не просто Фрейштадт, а Германия, охваченная пламенем войны, погрязшая в пороках, тонущая в крови.
Грифиус бродил среди погорельцев. Слезы ели глаза. Но он сказал: не я плачу – мы.
Слезы отечества.
Так родилась формула времени.
Перед ним предстали символы войны: орды чужеземных наемников, взбесившаяся картечь, ревущая труба, меч, жирный от крови. Именно жирный, а не красный: ненасытное чудовище, отъевшееся на крови.
Сонет "Слезы отечества" имеет подзаголовок "Anno 1636".
Но теперь я должен рассказать о своей вине перед Грифиусом.
Вот мой перевод его сонета, печатавшийся массовыми тиражами десятки раз, неоднократно одобренный критикой (перевод был сделан в 1961 году):
Мы все еще в беде, нам горше, чем доселе.
Бесчинства пришлых орд, взъяренная картечь,
Ревущая труба, от крови жирный меч
Похитили наш труд, вконец нас одолели.
В руинах города, соборы опустели.
В горящих деревнях звучит чужая речь.
Как пересилить зло? Как женщин оберечь?
Огонь, чума и смерть... И сердце стынет в теле.
О скорбный край, где кровь потоками течет!
Мы восемнадцать лет ведем сей страшный счет.
Забиты трупами отравленные реки.
Но что позор и смерть, что голод и беда,
Пожары, грабежи и недород, когда
Сокровища души разграблены навеки?!
Прошло семнадцать лет. Для меня произошло крушение мира. Июльской ночью 1978 года я сопоставлял свой перевод с подлинником. Вот из чего состоит текст Грифиуса:
"Мы теперь полностью и даже более чем полностью обложены армиями. Орды наглых народов, беснующаяся труба, жирный от крови меч, гремящая картечь пожрали наш пот, наш труд и наши припасы. Башни стоят в огне, церковь переобращена, ратуша повергнута в ужас, сильные зарублены, девы опозорены, и куда ни кинешь взгляд, повсюду огонь, чума и смерть, пронизывающие душу и ум. Здесь через укрепления и города беспрестанно течет свежая кровь. Уже минуло трижды шесть лет с тех пор, как наши реки, отяжеленные множеством трупов, текут замедленно. Но я еще умалчиваю о том, что хуже, чем сама смерть, что ужаснее чумы, пожаров и голода, что теперь сокровища души у многих разграблены..."
Все вдруг осветилось, как при вспышке молнии. Беда моего перевода, в котором соблюдены и размер подлинника, и система рифмовки, который почти точен и примерно воссоздает ту же картину и ту же мысль, что и в подлиннике, состоит в приблизительности, в какой-то высшей неточности, особенно противной оттого, что перевод внешне благозвучен и в целом даже удачен.
Вчитываясь, я сначала обратил внимание на разницу в числах. У Грифиуса – "трижды шесть лет", а у меня – "восемнадцать".
3X6=18 – в математике. А в поэзии? Может быть, трижды шесть равно бесконечности?
Шестилетие – мера длины времени.
Бывает, минута кажется вечностью. Бесконечно долог год. Год за годом. Шесть лет войны. Потом – еще раз шесть лет. Нет конца: снова шесть лет. И опять мучительно медленно тянется новое шестилетие.
Грифиус был выдающимся математиком. Он знал внутренний смысл чисел.
Посреди медлительного времени едва текут заваленные, забитые трупами реки.
У меня – "забиты трупами отравленные реки". Есть имитация барочной звукописи (три-три), но картины остановившегося времени нет.
"Сколь скорбен край, где кровь потоками течет..." – строчку можно бы считать крепко сколоченной, с эффектной звукописью: ск-скр, кр-кр... Но у Грифиуса-то не просто кровь течет потоками, а каждый день страну заливает новая, свежая кровь. Кровь течет беспрерывно!..
Перечитываю второе четверостишие:
В руинах города, соборы опустели.
"В руинах города" – штамп, заимствованный мной из собственных переводов с немецкого годов 1947-49-го... У Грифиуса совершенно конкретно: в огне церковные башни и "ратуша повергнута в ужас", то есть мечутся, не знают, что делать, как помочь, городские советники, отцы города, мужи, тем более что "сильные зарублены". "Соборы опустели" – тоже неправда. Грифиуса печалит не то, что мало стало прихожан, – иное: надругательство над верой, насильственное перекрещение, травля протестантской церкви.
B вот семнадцать лет спустя новое приходит решение:
Мы все еще в беде. Нам боль сердца буравит.
Бесчинства пришлых орд, взъяренная картечь,
Ревущая труба, от крови жирный меч,
Все жрет наш хлеб, наш труд, свой суд неправый правит.
Враг наши церкви жжет. Враг нашу веру травит.
Стенает ратуша!.. На пагубу обречь
Посмели наших жен!.. Кому их оберечь?..
Огонь, чума и смерть... Вот-вот нас жизнь оставит.
Здесь каждый божий день людская кровь течет.
Три шестилетия! Ужасен этот счет.
Скопленье мертвых тел остановило реки.
Но что позор и смерть, что голод и беда,
Пожары, грабежи и недород, когда
Сокровища души разграблены навеки?!
Чем вызвано стремление к точности? Только ли переводческой добросовестностью? Нет. Там, где точность нужна, стремишься к ней потому, что говоришь за автора, берешь на себя страшную ответственность. Он доверился тебе, он вынужден гласить твоими устами, ты единственный в эту минуту, кто знает правду – что он хотел сказать. Смеешь ли ты не сделать все, что возможно, чтобы выполнить свой долг перед ним?
Встреча на пересечении судеб. Его – посмертной и твоей – прижизненной.
В одну июльскую ночь 1978 года в Москве слово Андреаса Грифиуса, произнесенное в Шенборне близ Фрейштадта в 1636 году, достигло твоего слуха. Не ослышься, не отгони его от себя, вникни в него, сохрани неискаженным и выпусти в сегодняшний мир, в московскую ночь прилетевшее к тебе из 1636 года слово немецкое!..
Итак, слезы отечества.
Нет, оказывается, ничего священнее человеческой слезы, ничего чище. Слезам, как мы теперь поняли, надо верить.
Счастливы те, для кого еще сохранились понятия "отечество", "родина", не рассыпались, не превратились в труху. Те, кто еще в состоянии скорбеть за свою родину, кто рвется ей на помощь в беде, пусть опозоренной, пусть заблудшей. Кто не осквернит ее пустыми, холодными славословиями, ни холодной скептической улыбкой. Издевка над матерью. Ведь тогда действительно конец. Край.
Страшные нити связывают человека с другими жизнями, сердцами.
В Москве сонет Грифиуса явился к Иоганнесу Бехеру.
Был 1937 год.
Бехер ответил Грифиусу двумя сонетами под общим заголовком: "Слезы отечества, год 1937".
Он перечислил разграбленные сокровища души, составил скорбный реестр: поруганы фуги Баха, холсты Грюневальда, гимны Гёльдерлина – слова, краски, звуки.
Как и триста лет назад, полыхают костры из книг.
Известное изречение Гейне – там, где сжигают книги, в конце концов сжигают людей, – подтверждалось.
Ужасно сожжение книг. Но не менее ужасно неиздание книг, которые должны были быть изданы, ненаписание книг, которые могли быть написаны. Оставшихся ненаписанными книг больше, чем сожженных!.. Ужасно, когда мысль вынуждена оставаться невысказанной!
Мне писала вдова Бехера Лили Бехер:
"Хотела бы поставить Вас в известность, что такая фигура, как Грифиус, в течение десятилетий играла большую роль в творчестве Бехера. Не случайно одно из наиболее совершенных его творений, написанных в 1937 году, носит название "Слезы отечества".
Мотив сонета "Слезы отечества" – мысль о том, что надо сделать так, чтобы раз и навсегда после столетий страданий высохли наконец слезы отечества, – эта мысль проходит лейтмотивом через все стихи, статьи и речи Бехера с середины тридцатых годов до дня его смерти".
В 1954 году в Берлине Бехер выпустил антологию немецкой поэзии XVI-XVII веков "Слезы отечества". Тогда же он завершил цикл стихов "Народ выходит из мрака".
Шли из темноты толпы.
У Грифиуса есть сонет "Заблудшие": еще страшнее, чем слезы отечества, слепота бредущих во тьме толп. Угасшие, слепые глаза, в которых нет даже слез...
Это написано в миг наивысшего отчаяния.
Вы бродите впотьмах, во власти заблужденья,
Неверен каждый шаг, цель также неверна.
Во всем бессмыслица, а смысла ни зерна.
Несбыточны мечты, нелепы убежденья.
И отрицания смешны, и утвержденья,
И даль, что светлою вам кажется, – черна,
И кровь, и пот, и труд, вина и не вина
Все ни к чему для тех, кто слеп со дня рожденья.
Вы заблуждаетесь во сне и наяву,
Отчаявшись иль вдруг предавшись торжеству,
Как друга за врага, приняв врага за друга,
Скорбя и радуясь, в ночной и в ранний час...
Ужели только смерть прозреть заставит вас
И силой вытащит из дьявольского круга?!
Я переводил этот сонет в Таллине, в гостинице "Виру". Писал, посматривая на спящую Бубу. Я любил так работать, чтобы она была рядом, чтобы, подняв глаза, мог видеть ее лицо, почти всегда светящееся добротой, спокойствием и редко раздраженное, злое. Многие слова и строки я списывал с ее прекрасного лица...
Потом была блаженная "немецкая тишина" в Ширке. Мы с Бубой жили в отеле "Генрих Гейне", в городке гномов, среди гор Гарца. Я заканчивал истово переводимого "Рейнеке-лиса".
Наконец закончил:
Да поможет нам всемогущий бог!..
Торжественно пометил:
"15.Х.1976. 20.00. Дубулты – Переделкино – Москва – Берлин – Ширке".
Буба взяла красный карандаш, круглым своим, милым улыбающимся почерком приписала:
"Во всех этих местах "высиживала" Рейнеке и я..."
Нам еще предстояла долгая жизнь. Поездка в Польшу, в Силезию.
Стихи Грифиуса о фрейштадтском пожаре вызвали недовольство городских властей. За эти же стихи Шенборнер возвел его в поэты-лауреаты. Состоялось торжество: Элизабет (Евгения) увенчала Андреаса сплетенным ею самой лавровым венком.
Шенборнер был мрачен: ему чудилось, что католики посягают на его жизнь, грозят ограбить, разорить имение.
Грифиус с тревогой следил за своим благодетелем: пелена страха способна вдруг застлать ясный человеческий разум.
Но Шенборнер не скрывал своих предчувствий. Однажды он объявил Грифиусу, что умрет 23 декабря. За неделю до назначенного срока слег. Грифиус не отходил от его постели.
Предсказание оказалось точным. Шенборнер умер на руках у Грифиуса 23 декабря 1637 года.
В то время надгробные речи были предметом искусства так же, как эпитафии. Речь Грифиуса над гробом Шенборнера считалась одной из блистательных. Обращаясь к жене усопшего, он восклицал:
"С какой пылкой любовью, с каким нежнейшим радушием неизменно встречала она супруга своего! Сколь благорассудительными речами смягчала она его тяжкие огорчения! Сколько горьких вестей, кои приносило с собой сие тяжкое время, удавалось ей не допустить до его слуха! Сколь часто ее мудрый совет ограждал его от людской злобы!.."
Осенью 1976 года в Силезии я стоял возле барочного мавзолея. К стенам храма лепились надгробия с завитками, розочками, витиеватыми эпитафиями. Шумела, осыпая листву, трехсотлетняя липа...
Прошло немногим более года. Я сидел в комнате, куда меня пригласили, чтобы огласить приговор. Безукоризненно одетый молодой человек за столом смотрел на меня подчеркнуто спокойно, убийственно спокойно. Сердце у меня замерло, потом камнем упало в низ живота. Молодой человек сказал, что надежды нет.
Я спросил:
– Никакой?
Молодой человек ответил:
– Никакой,
Я спросил:
– Что же делать?
Он промолчал.
На стене кабинета висел большой лист ватмана: "Памятка по наилучшей организации труда для ИТР и служащих".
БУДЬ ОПРЯТЕН И АККУРАТЕН ВО ВСЕМ,
НЕ СТЫДИСЬ ЭЛЕГАНТНОСТИ:
БУДЬ КРАТКИМ!
НИКОГДА НЕ ТЕРЯЙ ПРИСУТСТВИЯ ДУХА!..
...Грифиусу оставаться в Силезии было далее невозможно. 26 июля 1638 года он был зачислен студентом Лейденского университета.
Оставим его на время в Голландии. Он вырвался на свободу, вдохнул ее воздух. Набрался сил. Ему предстоит общаться с великими людьми: с Гуго Гроцием, с самим Декартом. Он узнает Рембрандта, который как раз в это время переживает счастливейшие дни с Саскией. В Лейдене он будет изучать философию, право, медицину. На него обратят внимание. Он выступит с блестящими лекциями по геометрии, логике, физиогномике, поэтике, археологии. Он займется астрономией и практической анатомией...
Мы же перейдем от высоких предметов к вставному лирическому, можно сказать, даже почти эстрадному эпизоду.
Варшава, декабрь 1973 года.
Артист.
3
Сильвия приехала за нами в гостиницу с небольшим опозданием. Влетела в вестибюль – в серой дубленке, яркая блондинка, молодая женщина – и буквально втолкнула нас в такси. Ехать до госпиталя было недалеко, минут восемь, но за этот небольшой срок мы от нее, а главным образом от шофера, который говорил по-русски, услышали, что "Петербургского знает весь мир", что он написал "Танго Милонга" и "Последнее воскресенье" – танго, под которое в 30-е годы стрелялись безнадежно влюбленные. Узнали мы и о том, что сама она певица и что сейчас у них растет пятилетний мальчик, которому завтра отец должен вручить рождественский подарок, и этот подарок – мотоциклист на мотоцикле она везет в коробке, и что Петербургский не может есть больничную ужасную пищу, он любит поесть мало, но вкусно, и она везет ему обед, и что они познакомились в Аргентине, после того как у Петербургского умерла первая жена, и что вот уже шесть лет они снова живут в Польше... Все это было сообщено как необходимая, пусть и лаконичная, информация...
Будучи женой знаменитости, которую "знает весь мир", автора "Танго Милонга" (оно же "Донна Клара"), она не проявляла никакого зазнайства и, не совсем понимая, кто я такой – журналист, писатель, композитор или сотрудник управления по охране авторских прав, – говорила со мной очень уважительно, как с московским гостем...
Больница воеводская (по-нашему – областная), в которой лежал Петербургский, была обычной больницей, чистой, но казенной. В коридоре под стеклом был укреплен стенд со всевозможными видами почечных камней коллекция странных минералов...
Петербургский встретил нас на пороге своей отдельной, предоставленной ему из уважения главным врачом крохотной комнаты, отдельной палаты в этой общей больнице, среди мрачных людей – мужчин и женщин в скучных халатах. Среди больных были и дети, и все сейчас собирались в холле, чтобы посмотреть телевизор...
Петербургский был в красного цвета теплом мягком халате, из-под которого виднелась розовая ночная пижама, в мягких кожаных туфлях. Он был очень невысокого роста, почти лысый, с чисто выбритым, даже холеным лицом. Под мышкой он держал градусник. Петербургский крайне обрадовался приходу жены, весело расцеловал ее, чуть ли не подпрыгивая, а когда она объяснила ему, что привезла с собой гостей из Москвы, так же весело предложил нам располагаться в его комнатенке. Я начал объяснять, что давно хотел познакомиться с паном Петербургским, что давно, еще мальчиком, слышал его музыку, но он прервал меня и, притворившись рассерженным, сказал:
– Эй! Оставь! Какой там "пан", "господин"?! Я тебя – на "ты", ты меня на "ты". Чего там?..
И он пояснил, что сразу узнал в нас "родных людей, артистов", а "люди духа" во всем мире узнают друг друга, и поэтому никаких "вы" быть не может только "ты"...
Между тем Сильвия быстро развернула привезенные с собой свертки: подарок, который завтра надлежало вручить сыну, термос с супом, термос со вторым, мясным блюдом, большую желтую стеклянную банку с консервированным компотом и бутылку сока. Все она делала чрезвычайно проворно и ловко, и, когда Петербургский начал наконец с аппетитом есть, счастью его, казалось, не было предела.
– Ах, – говорил он, – если существуют на свете такие жены, значит, есть в небе бог!.. Это чудо, это настоящее чудо! Это не мамочка, а золото!..
На столике у него стоял складень с фотографиями красавца ребенка...
Еще до первой мировой войны он окончил в Варшаве гимназию и по-русски говорил совершенно свободно, с легким польским акцентом. Тогда же, до первой мировой войны или до революции, он аккомпанировал выступавшему в Варшаве Вертиньскому, а в зале сидела настоящая "Пани Ирэна", действительно похожая на королеву, и, протягивая руки, Вертиньский обращался с эстрады именно к ней...
В 1926 году была написана знаменитая "Донна Клара", или "Танго Милонга", которую Эл Джонсон пел на Бродвее и которая и сейчас входит в золотой фонд эстрадной музыки.
Все это он мне рассказывал, быстро поглощая обед, и вдруг, посмотрев на меня, спросил:
– Так ты кто – писатель?.. Что же ты пишешь? Романы? Стихи?.. Заработок имеешь?.. Ну, слава богу!..
Видимо, вопрос о заработке был для него немаловажным, и "Донна Клара" не оплаченная потеряла бы для него свою ценность: чувство мастера, знающего цену своему труду.
