Текст книги "Избранное"
Автор книги: Лев Гинзбург
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 36 страниц)
До начала процесса многие гадали, как поведет себя Эйхман на суде: станет ли отпираться, раскаиваться или "сыграет ва-банк" – попробует превратить суд в трибуну?
Его поместили в стеклянный куб – клетку. 11 апреля 1961 года на нем задержался взгляд человечества: вот оно – чудовище, истребитель шести миллионов!
Эйхман надел наушники, положил перед собой цветные карандаши, стопку бумаги.
До середины июня выступали свидетели. Эйхман внимательно слушал, изредка улыбался, качал головой.
В зале суда воскресали ужасные картины. Незримый строй мертвецов шесть миллионов убитых – проходил мимо стеклянного куба. Это были жертвы из всех европейских стран: те, кого убили газом в лагерях смерти, и узники гетто, умершие от голода; дети, расстрелянные эйнзац-командами на краю противотанковых рвов, и старики, которых загоняли в здания синагог, а потом сжигали. Никто из них не ушел от Эйхмана. Он организовал строгий учет, обеспечил образцовую систему "выявления". Если на местах, в странах-сателлитах, власти проявляли нерешительность, Эйхман действовал через дипломатические каналы, через имперских уполномоченных – так он "очистил" Будапешт, подготовил полную ликвидацию итальянских и румынских евреев. Если происходили заминки с транспортом, Эйхман "нажимал" на железнодорожников, и предназначенные для перевозки войск эшелоны поступали в распоряжение гестапо. Когда в лагерях смерти возникали перебои с газом или не справлялись с перегрузкой крематории, Эйхман связывался с техниками, с инженерами, и "машина" вновь действовала безотказно.
Цифры всегда абстрактны. Рука выводит на бумаге шестерку, за ней выстраиваются нули – шесть нулей, шесть миллионов – жертвы Эйхмана. Сейчас в нашем воображении эти шесть миллионов слились в некую единую массу, мы почти не различаем их лиц: стриженые головы, погасшие глаза, в которых запечатлена предсмертная, смертельная усталость.
Кто они, стоящие в строю мертвецов?
Вот этот, с обритым черепом, похожий на скелет, был стариком. Он прожил жизнь в польском городе Радоме, старый сапожник. Его уважали соседи, три поколения заказчиков прошли через его мастерскую... Его вывели из дому ночью, втолкнули в эшелон. Потом он стоял на плацу в Майданеке, без очков, без бороды, без лица, без возраста, – один из шести миллионов...
Случай, рассказанный Эдмундом Питковским. Молодой человек попал в концентрационный лагерь, стал уборщиком газовых камер. Как только заканчивалась "газация", уборщики отворяли железную дверь, выволакивали из камеры трупы, везли в крематорий. Однажды после очередного "сеанса" среди обезображенных трупов уборщик узнал свою мать. Он закричал, бросился с кулаками на эсэсовцев. Его пристрелили. Так в строю мертвецов встретились мать и сын – двое из шести миллионов...
Эти были детьми. 1 июня 1942 года их привели на парижский велодром Иври. Родителям объявили, что детей временно эвакуируют в приюты, в глубь Франции. Стали прощаться. Дети были маленькими – от двух лет до четырех. На велодроме Иври они провели больше месяца. Немецкая администрация сказала, что еще не готовы помещения, на самом деле не хватало железнодорожных составов – дорога предстояла дальняя. Каждый день родители приходили на велодром. Это были немыслимые свидания, и все же некоторые тешили себя надеждой: вот уже август, а они все еще здесь. Может быть, и отменят...
В середине августа из Берлина в Париж позвонил Эйхман. Веселым голосом он сообщил своему уполномоченному Ритке, что с эшелонами все наконец утряслось. Велодром Иври опустел. В заколоченных теплушках везли из Парижа в Польшу, в Освенцим, детей – 4051 человек.
Четыре тысячи пятьдесят один – из шести миллионов...
Шесть миллионов убитых хотят, чтобы живые знали правду об их гибели. Многие из них недешево отдали свою жизнь палачам, не бессловесными жертвами – героями вступили в строй мертвецов. У скольких шестиконечная звезда на груди была составлена из двух треугольников: желтого – "еврей" и красного – "политический": коммунист, партизан, подпольщик! Это борцы Сопротивления, сопротивления фашизму, смерти, потере чувства собственного достоинства, предательству, страху.
Забудется ли эпопея варшавского гетто: конспиративные пекарни, в которых выпекали хлеб для стариков и детей, школы в катакомбах, дружины смельчаков огородников, которые под страхом смерти, вопреки фашистским запретам, выращивали на пустырях, среди развалин, картофель и овощи, чтобы отдать скудный свой урожай в распоряжение подпольного центра? Это была не просто борьба за существование, а продуманный и хорошо организованный отпор врагу, формирование боевых сил. Обнесенное каменной оградой, отрезанное от всей остальной Варшавы, гетто являлось одним из очагов антифашистского движения в Польше, связанным с тысячами братьев-поляков единой судьбой и общими целями. Нацизм потерпел здесь величайшее свое поражение: хотел разъединить народы, а они сплотились, прониклись чувствами взаимной любви и симпатии, отрешились от вековых предрассудков.
В феврале 1943 года варшавское гетто восстало. Пятьдесят шесть дней люди, вооруженные самодельными револьверами, кольями и ножами, вели отчаянный бой с солдатами всемогущего вермахта. Фашистское командование бросило против гетто дальнобойную артиллерию, авиацию, танки, отрезало источники водоснабжения. И все же гетто не сдалось на милость врага, продолжало сражаться до тех пор, пока в строй мертвецов не встал последний его защитник.
Недавно я слышал песню. Вот ее текст:
Ты не верь, что это твой последний шаг.
Что уходит синий день в свинцовый мрак,
Громыхнут шаги, раздастся бой часов,
Содрогнется даль от гула голосов.
Мы с собой сюда со всех концов земли
Нашу скорбь и нашу муку принесли,
Но за кровь, что пролилась из наших ран,
Воздадут врагу винтовки партизан.
Сгинет враг, и с ним навеки ночь падет.
В сердце боль клокочет, ненависть поет,
А погибнем, эту песню не допев,
Наши внуки пусть подхватят наш напев.
Нет, не птица в безмятежной вышине
Эту песню распевала при луне,
Средь горящих стен, не сломанный судьбой,
Пел народ ее, идя на смертный бой.
Это "Песня партизан варшавского гетто". Я слушал ее в демократическом Берлине, на улице. Ее пели солдаты немецкой Народной армии...
...В Иерусалиме, в зале суда, слушая показания свидетелей, мужчины плакали, женщины падали в обморок – их выносили. Адвокат Эйхмана – Роберт Серватиус – заявил протест: суд не театр, надо во всем разобраться спокойно. Эйхман, сидя в своем стеклянном убежище, невозмутимо делал пометки, что-то чертил цветными карандашами. Наконец ему предоставили слово. Он протянул судье чертеж – сложное переплетение линий, кружочки, квадратики, затем пояснил:
– Это графическое изображение "окончательного решения еврейского вопроса". Красные линии означают смерть, зеленые – депортацию, синие дискриминационные меры. Квадратик в левом углу – четвертое управление, в правом – пятое. Вот этот кружок – Гиммлер, этот – Мюллер, я – с краю, в самом низу. Красные линии меня не касаются, от меня исходят зеленые, синие.
31 августа 1946 года на Нюрнбергском процессе получил последнее слово подсудимый Эрнст Кальтенбруннер, начальник главного имперского управления безопасности, зловещий преемник Гейдриха. О чем говорил он в то роковое мгновение, в канун приговора, в канун смерти, перед лицом всего мира?
Подойдя к микрофону, Кальтенбруннер сказал:
– Обвинение до сих пор не видит противоречий в том обстоятельстве, что пятое управление главного имперского управления безопасности не может отвечать за преступления, которые совершало четвертое управление...
Пятнадцать лет спустя, на процессе в Иерусалиме, Эйхман продолжил ведомственный спор между четвертым и пятым управлениями. Это выглядит невероятным кощунством! Есть ли дело миллионам убитых до того, какое именно управление доставляло их в лагеря смерти, а какое сжигало? Между тем на этой дефективной аргументации построена в ФРГ вся система морального и юридического оправдания и поощрения нацистских преступников. Привлечь к ответственности Глобке? Видите ли, он, конечно, "замешан", но министерство внутренних дел, в котором он сотрудничал, не занималось непосредственным истреблением: тут нужно уметь различать... Ферч? Да, возможно, однако общий характер войны определялся, как известно, генеральным штабом и ставкой, так что... Шпейдель? Как вам сказать? Карательные действия производились, разумеется, не без ведома военного руководства, но с другой стороны...
Такие рассуждения я слышал в Западной Германии не от бывших эсэсовцев, не от оголтелых нацистов, а от людей "независимо мыслящих" – от респектабельных гейдельбергских профессоров, от господ издателей "внепартийных" журналов, от благодушных, процветающих коммерсантов. И когда я спрашивал их: "А что вы делали во время гитлеризма?" – они одинаково отвечали: "Что я мог делать? Служил..."
В Висбадене, в том самом Рулетенбурге, где проиграла свои капиталы "бабуленька" из "Игрока" Достоевского, в курортном парке, рядом с казино, среди роз, среди огней и мрамора, можно встретить сегодня строгого седого господина. По вечерам он совершает здесь моцион, пьет из источника целебную воду, нюхает розы. Это владелец фирмы "Топф и сыновья. Висбаден", известный поставщик печного оборудования для лагерей смерти. В 1941 году Топф писал Гиммлеру: "В кремационных двойных муфельных печах "Топф", работающих на коксе, в течение примерно 10 часов может быть произведена кремация 30-35 трупов. Упомянутое число трупов может сжигаться, не вызывая перегрузки печи. Не беда, если по условиям производства кремация будет производиться днем и ночью".
"По условиям производства" кремация производилась действительно круглосуточно. Сколько миллионов людей прошло через двойные муфельные печи? Пепел этих людей до сих пор не дает нам покоя, а господин Топф и его сыновья живы, и все западногерманские крематории пользуются их печами, теперь уже "для нужд мирного времени". И опять я слышу знакомое: "Ну, чего вы хотите от Топфа? Разве он отвечает за своих заказчиков? Сам он человек в высшей степени порядочный..."
Нет, на процессе в Иерусалиме Эйхман отнюдь не оригинален в своей защитительной тактике. Это "стиль" Кальтенбруннера, "стиль" Риббентропа и Юлиуса Штрейхера, которые пытались заморочить голову нюрнбергским судьям бесконечным уточнением "рамок" своей деятельности; это бессовестная "тактика", выработанная "порядочными людьми" в Западной Германии, которые, говоря о прошлом, готовы признать себя кем угодно – слепцами, глупцами, солдафонами, бюрократами, но только не тем, кем они были на самом деле, и прежде всего убийцами...
На суде Эйхман сказал о себе: "Я – бюрократ". Он представил заметки, сделанные им в ходе процесса, скрупулезные и подробные исследования: "Принципы отдачи приказов ведомствами и должностными лицами", "Система подчинения в органах полиции безопасности". Одна из заметок озаглавлена на манер старинных трактатов, торжественно и многословно: "Размышления о служебных инстанциях, принимавших участие в окончательном решении еврейского вопроса, плюс дополнительный план с некоторыми пояснениями". Перед Эйхманом лежит тетрадь, на которой написано: "Мелкие заблуждения. В целях предосторожности от оглашения пока воздержаться". Можно представить себе, какие там заготовлены козыри! Перечень неправильных наименований отделов, неточности в обозначении должностей, ошибки в датах.
Убийца миллионов оказался унылым чиновником, "бухгалтером смерти", а его еще сравнивали с Торквемадой, с Борджа, с Лойолой! Но что Лойола, что Чезаре Борджа, что Торквемада перед этим убийцей с арифмометром и папкой деловых бумаг, который никогда не убивал "по вдохновению", а в строгом соответствии с планом и "специальным законодательством"!
Эйхмана спросили об его участии в конференции "Ванзее".
В январе 1942 года в Берлине, на берегу озера Гроссер-Ванзее, собрались высокопоставленные нацистские чиновники – представители партийной и имперской канцелярий, министерств, гестапо, управлений "по четырехлетнему плану" и "по делам расы и поселений". Никто из присутствующих не считал себя убийцей – это были ответственные руководители, и вся атмосфера конференции напоминала о том, что здесь происходит нечто деловое и чрезвычайно значительное. Был составлен протокол, снабженный грифом – "секретный документ государственной важности", и каждое из этих четырех слов, взятое в отдельности, наполняло сердца присутствующих трепетом, подымало на некий, всем прочим людям недоступный уровень, связывало особой порукой.
"Секретный", – следовательно, я облечен особым доверием фюрера и удостоен особой чести знать то, чего не знают и не должны знать миллионы моих сограждан.
"Документ", – значит, все, что я говорю здесь и делаю, приобретает силу документа и придает моим действиям законный и официальный характер.
"Государственной", – стало быть, я в данном случае выражаю не свою собственную волю, а руководствуюсь интересами государства. Это налагает на меня особую ответственность, но в то же время освобождает от всякой личной ответственности, так как государство, поручившее мне осуществление "секретного дела", берет всю ответственность на себя.
"Важности", – следовательно, все, что изложено в этом документе, является важным, продиктовано высшей целесообразностью, оправдывающей любые средства, к которым я прибегну для осуществления возложенной на меня задачи.
Между тем речь на конференции шла всего-навсего о том, чтобы собрать со всей оккупированной нацистами Европы, а также из тех стран, которые будут оккупированы в дальнейшем, 11 миллионов человек, свезти их в лагеря уничтожения, а их имущество конфисковать и обратить в доход третьей империи. Это была известная нацистская программа, открыто, хотя и в общей форме, изложенная в книге Гитлера "Майн кампф" и с предельной краткостью выраженная в лозунге, нацарапанном на стенах каждой общественной уборной: "Jude, verrecke!" – "Сдохни, еврей!" Конференция "Ванзее" должна была лишь конкретизировать эту программу, установить порядок и сроки ее осуществления и уточнить контингент лиц, подпадающих под ее действие.
Так было определено, что Германия "даст" 131800 евреев, польское "генерал-губернаторство" – 2 284000, СССР – 5 000 000, Англия – 330 000, Венгрия – 742 800, Италия, включая Сардинию, – 58 000 и т. д., всего свыше 11 миллионов.
Возник вопрос: как поступить с полуевреями и с теми, кто является евреем только на четверть, с так называемыми "лицами смешанного происхождения первой и второй степени"? На этот счет имелись комментарии к нюрнбергским законам о чистоте расы, составленные господином Глобке.
Г-н Глобке разъяснил, что "лица смешанного происхождения первой степени приравниваются к евреям", а "лица смешанного происхождения второй степени в принципе приравниваются к лицам немецкой крови, за исключением следующих случаев, когда лица смешанного происхождения второй степени приравниваются к евреям:
а) лицо смешанного происхождения второй степени само происходит от смешанного брака (оба супруга являются лицами смешанного происхождения) ;
б) особенно неблагоприятно с расовой точки зрения внешность лица смешанного происхождения второй степени, которая (внешность) делает его похожим на еврея;
в) особенно плохая полицейская и политическая характеристика лица смешанного происхождения второй степени, по которой видно, что оно чувствует себя евреем и ведет себя как таковой".
Постановили: полуевреев "эвакуировать", а евреев на четверть пока не трогать. Что касается полуевреев, которые женаты на немках, то приравнять их к "лицам смешанного происхождения второй степени", но предварительно "подвергнуть стерилизации с тем, чтобы не допустить потомства, и с целью окончательного урегулирования проблемы лиц смешанного происхождения".
В "секретном документе государственной важности", выработанном на Гроссер-Ванзее, некоторые понятия слегка зашифрованы. Убийство названо "окончательным решением", массовый угон – "эвакуацией", лагеря смерти "транзитными гетто для престарелых". Это произошло не от застенчивости авторов протокола и не из соображений секретности. Лицемерие – испытаннейшее орудие фашистов – заставляло их лгать даже в документах, составленных для "внутреннего употребления", называть вещи не своими именами. Кроме того, в рамки бюрократической лексики удобнее укладывались такие термины, как "окончательное решение" или "транзитное гетто", чем чересчур эмоционально окрашенные "убийство" и "лагерь смерти".
Торквемада и Чезаре Борджа могли бы только поучиться у Эйхмана, у Глобке, у Гейдриха! Пять веков назад в дело истребления людей привносилось слишком много театрального пафоса, средневековых эффектов. Фашизм впервые доказал, что хорошо поставленная бухгалтерия, бюрократическая дотошность являются залогом успешного "тотального" уничтожения целых народов. Он доказал также, что помимо романтики кинжала и яда существует еще романтика секретного совещания, "документа государственной важности", романтика напечатанного на пишущей машинке циркуляра.
Тогда, на конференции "Ванзее", Эйхман окончательно определил круг своих обязанностей.
На процессе в Иерусалиме он по этому поводу пояснил:
– В тот момент, когда был подписан протокол, я испытал удовлетворение Понтия Пилата и почувствовал себя свободным от всякой ответственности. На конференции "Ванзее" слово имели виднейшие авторитеты тогдашнего рейха, сановники приказывали – мне оставалось умыть руки.
Эйхман забыл добавить: в крови...
Как они утомительно похожи друг на друга – "сановники", "теоретики" и "бухгалтеры" фашизма! Я вновь перечитал последние слова "сановников", произнесенные на Нюрнбергском процессе. Вот что они говорили:
Геринг: "Я никогда... не отдавал в отношении кого-либо приказа об убийстве, а также не отдавал приказов о жестокостях... Я не хотел войны и не способствовал ее развязыванию".
Штрейхер: "Обвинение в массовых убийствах я... отклоняю, как их отклоняет каждый честный немец... Будучи гаулейтером и политическим писателем, я не совершал никаких преступлений и поэтому с чистой совестью..."
Заукель: "Я не принимал участия в каком-либо заговоре против мира и человечности и никогда не терпел никаких убийств... В моем гау я завоевал доверие рабочих, крестьян и ремесленников..."
Функ: "Я всегда уважал чужую собственность, всегда думал о том, чтобы оказать людям помощь в их нужде, поскольку я имел возможность внести в их существование радость и счастье..."
И Эйхман в Иерусалиме:
– Я лично никого не убивал, самый вид человеческой крови вызывал во мне отвращение...
Потом Эйхман сказал:
– Я не был биологическим антисемитом. Среди моих родственников есть такие, которые женились или выходили замуж за евреев.
Этот "непринципиальный вопрос" имеет все же некоторое значение. Фашистский чиновник типа Эйхмана вполне мог истребить миллионы евреев, даже не будучи биологическим антисемитом. Один из психологов утверждает, что если бы "врагами Германии" были вдруг объявлены все рыжеволосые или все граждане, фамилия которых начинается на букву "К", то Эйхман уничтожал бы их с тем же усердием, с которым он осуществлял ликвидацию евреев. Зловещая особенность эйхманов состоит, помимо всего прочего, в том, что они умели легко и ловко подгонять свои эмоции – антипатии, негодование, гнев или сочувствие – под любой приказ фюрера. Останови Гитлер свой выбор действительно на рыжеволосых, весь нацистский аппарат немедленно обслужил бы это "мероприятие". "Теоретики" сочинили бы труд, в котором, ссылаясь на исторические примеры, доказали особую опасность рыжеволосых для цивилизации, о мистике рыжего цвета. Кинодеятели создали бы цветные фильмы, где в качестве отрицательного персонажа – убийцы, мошенника или растлителя выступал бы человек с рыжими волосами. Имперские поэты написали бы соответствующие стихи.
Эйхман же составил бы картотеку, произвел поголовный учет "подлежащих изъятию", подготовил бы эшелоны. Среди рыжеволосых началось бы смятение. Одни бы впали в отчаяние, другие пытались бы сопротивляться, третьи стали бы перекрашиваться, что едва ли бы им помогло, поскольку эйхманы хорошо знают малейшие приметы своих "подопечных" и от эйхманов трудно скрыться. А потом в поездах смертников повезли бы в лагеря уничтожения рыжих: профессоров и рабочих, ремесленников и торговцев, атеистов и священников, стариков, детей, женщин, рыжих всех возрастов, рыжих добрых и злых, отважных и робких, веселых и грустных, только за то, что они имели несчастье родиться рыжими.
Кто поверит в такую ситуацию? Она кажется совершенно неправдоподобной. Но разве не менее неправдоподобным, нелепым и бессмысленным является истребление шести миллионов человек, уроженцев разных стран, говорящих на разных языках, воспитанных различными культурами, людей разных социальных слоев и убеждений, объединенных единственным признаком – национальным происхождением?
Однако все это было: сочинения "теоретиков", кинофильмы, стихи имперских поэтов, картотека Эйхмана, эшелоны. Было уничтожение цыган, истребление поляков, "окончательное решение еврейского вопроса...". До рыжеволосых дело не дошло, но руководители "третьей империи", как об этом сообщает в своих записях Гарольд Рейтлингер, всерьез подумывали о последующем выселении за пределы Германии немцев-брюнетов.
Такова природа фашизма: он не может существовать без того, чтобы не убивать, не травить, не мучить. Если бы не было евреев, их пришлось бы выдумать. Если бы все враги национал-социализма были побеждены, он стал бы искать врагов внутри себя потому, что там, где враги, там кровь и казни.
На процессе Эйхмана оглашено показание Теодора Хорста Грелля, бывшего эксперта германской миссии в Будапеште. Однажды Эйхман сказал ему: "Чем больше врагов, тем больше чести".
Безотчетная ненависть, сладострастная жажда истребления были той силой, которая вовлекла в фашистскую партию людей с извращенной психикой, неврастеников, хулиганов, озлобленных неудачников.
Говорят: Эйхман – порождение "системы". Это верно в той степени, в какой сама "система" является кровным детищем эйхманов. Только отъявленные негодяи и проходимцы могли быть опорой гитлеровской "системы", проводниками ее политики и "морали". Нельзя стать сотрудником гестапо в результате наивности или заблуждения: мало одной "слепоты" для того, чтобы отправить в газовую камеру ребенка. Неужели г-н Глобке тоже всего-навсего "продукт"? Или, напротив, расовые законы, толкования о "лицах смешанного происхождения второй степени" являются "продуктом" деятельности и убеждений господина Глобке?
Не оттого нас тревожат сегодня Глобке, Хойзингер, Ферч, Оберлендер, что их мировоззрение порождено и отравлено фашизмом, а оттого, что, будучи фашистами по духу, по нравственному складу, по "методам работы", они сами порождают чудовище западногерманского реваншизма, определяют нынешний моральный и политический облик западногерманского государства.
Недавно канцлер Аденауэр призвал своих подданных прекратить старый спор о "хороших и плохих немцах". Все они теперь стали хорошими – и Глобке, и Ферч, и Рихард Бер со своим щеглом и Эйхман с кроликом в Аргентине.
Вспомним: "Я был хорошим немцем, я остаюсь хорошим немцем, и я всегда буду хорошим немцем".
Избавленный от необходимости выполнять служебные обязанности в гестапо. Эйхман превратился в мирного гражданина: занимался садоводством, разводил кроликов, много читал. На полях прочитанных им книг он иногда делал пометки, некоторые его афоризмы вполне могли бы войти в любую хрестоматию для западногерманских гимназистов, которых воспитывают в духе религии, в идеализме и в неприятии "безбожных" учений: "Я предостерегаю моих детей от материализма коммунистического мировоззрения... Ленинско-марксистская доктрина учит материализму. Он холоден и безжизнен. В отличие от него, вера в бога сердечна, естественна и бессмертна".
Это писал в 1960 году в Аргентине "хороший немец" Рикардо Клемент, служащий фирмы "Мерседес-Бенц".
А через несколько страниц, встретив место, пришедшееся ему не по вкусу, он обрушился на автора: "Автор этой книги глуп, как задница! Больдт фамилия этой скотины! С автора с живого следовало бы содрать шкуру за его низость. Из-за таких сволочей проиграна война!"
Это в том же 1960 году писал в Аргентине "хороший немец" Адольф Эйхман, начальник отдела гестапо, "бухгалтер смерти"...
II
"Дело Эйхмана" и процесс Эйхмана – понятия различные.
Процесс прост, "дело" гораздо сложнее. Процесс закончится приговором, "делу" пока что не видно конца. Процесс – судебное разбирательство, "дело" комплекс проблем, в нем собраны грязь и кровь всего мира. Сколько еще таких, кто служит тому самому "делу", которому служил Эйхман? Где они?
Процесс – сенсация. Было во всей атмосфере процесса нечто такое, что взвинчивает нервы, горячит воображение: стеклянная клетка, семисвечие, черная мантия Серватиуса. И этот преступник, доставленный в зал суда таким необычным путем...
Сенсация порой вытесняет суть "дела". В чем, собственно, обвинялся Эйхман?
Он занимался не только евреями – "приходилось" сжигать также чехов, поляков, русских. Эйхман не раз подчеркивал "многогранный" характер своей "деятельности", избегал слова "евреи", говорил – "враги Германии". С евреев начали – здесь сыграла известную роль "традиция". К тому, что преследуют евреев, многие привыкли, подходящими казались любые аргументы: "Евреи все коммунисты, они хотят отнять частную собственность", "Евреи – прислужники мировой плутократии, они против рабочих".
Евреи – объект тренировки: фашизм натаскивал будущих покорителей мира, приучал к запаху крови. Тот, кто в тридцать восьмом году, у себя в Брауншвейге, ограбил еврейскую лавку, был готов к тому, чтобы в сороковом разграбить Париж, а в сорок первом полезть за "жизненным пространством" в Россию.
Били евреев – испытывали "сопротивляемость" человеческого материала, определяли "пропускную способность" душегубок и газовых камер.
Когда Гитлер задумал истребить русскую нацию, то в разработке "генерального плана Ост" опирались на "опыт", накопленный "в ходе разрешения еврейской проблемы".
Истреблению наций всегда предшествует их унижение. Истребитель должен быть убежден в своем интеллектуальном и нравственном превосходстве над истребляемым. Расовое высокомерие, брезгливое презрение к жертве – вернейшая гарантия от естественного чувства сострадания, от присущего каждому нормальному человеку отвращения к жестокости и зверствам...
У немецкого поэта Кубы есть стихи: "Склонитесь все перед страданьем Польши".
Страдания начались с того, что оккупанты закрыли средние и высшие школы, взорвали памятник Копернику и запретили полякам исполнять и слушать Шопена. Фашисты ввели для Польши голодный рацион, зато почти бесплатно раздавали населению сивуху. После этого они говорили: с поляками нечего церемониться – сами видите, это полуграмотный, дикий и пьяный народ.
Немецкие патрули заглядывали в пивнушки, подходили к посетителям: "А ну, марш отсюда!.." Их расстреливали тут же, на улице.
"Генеральный план Ост", который предусматривал тотальное уничтожение миллионов русских, также требовал особой обработки будущих исполнителей этого плана.
Существовал дьявольский замысел: поставить русских людей в такие условия, чтобы оправдать по отношению к ним любые жестокости.
В деревнях разоряли хозяйства, отбирали у колхозников скот, запасы хлеба, потом шли мимо пустых, вымерших изб, пожимали плечами: "Какая унылая страна! То ли дело у нас, в Тюрингии..."
Входили в города, грабили, издавали приказы, которые парализовали всякое подобие жизни, и в геббельсовских газетах писали: "Русские вырождаются. Мы присутствуем при процессе полной деградации славянства".
Осенью сорок первого года, когда взяты были Украина и Белоруссия, когда к Москве и Ленинграду прорвались фашистские армии, в Берлине выпустили брошюру – сборник "фронтовых" писем: "Советский Союз глазами немецких солдат". Есть основания предполагать, что эти письма были изготовлены Вольфгангом Диверге из министерства пропаганды, однако в данном случае нас мало интересует, кто их подлинный автор. Важно другое: фашистские бесчинства, зверский оккупационный режим, массовые казни русских людей получали в этих письмах психологическое обоснование.
Кто дал немцам право хозяйничать в России, насаждать в ней свои порядки, повелевать русскими? Почему Россия должна стать объектом немецкой оккупации?
На это отвечал "старший ефрейтор" Герберт Небенштрейт, обращаясь к "любимой матушке" со словами "немецкого привета":
"Только в Польше я видел подобное запустение... у русских нет разума".
Другой "старший ефрейтор" – Генрих Зоммер – сообщал: "Россия – страна, лишенная какой бы то ни было культуры и морали... Малейшие культурные запросы отсутствуют начисто".
"Рядовой" Аугуст Ваппротер писал о немецком превосходстве:
"Мы всегда знали, как прекрасна наша немецкая родина, но здесь, в Советской России, мы поняли, что Германия поистине рай".
И вывод:
"Пусть чистый меч нашего фюрера обрушится на головы этих грязных чудовищ!.."
Вот с каким "нравственным багажом" вторглись на советскую землю гитлеровские захватчики. Этот "багаж", который уместился в небольшой брошюре, обладал зловещей, развращающей силой. Чувство расового превосходства, желание унизить и оскорбить "неполноценный" русский народ быстро перерастали в садистскую потребность мучить, убивать, изничтожать "поголовно" десятки миллионов русских людей.
Такова внутренняя логика тщательно продуманного, организованного сверху расового "безумия", основные его этапы: оскорбление нации – введение для нее ограничительных норм – массовое истребление.
"Генеральный план Ост" опирался именно на эти этапы. Теоретически обосновав "отсутствие у большинства русских признаков нордической расы", авторы плана – в качестве переходного этапа – предусмотрели целую серию ограничений. Русским запрещалось учиться в средних и высших школах, получать медицинскую помощь, пользоваться детскими садами, "ограничивалось" самое право русских людей на жизнь, и в одном из приложений к плану было сказано:
"Мы должны сознательно проводить линию на сокращение населения".
Тем временем "практики" должны были установить очередность массовых убийств, произвести "селекцию" и подготовить "широкую сеть" зауральских лагерей смерти...
Можно представить себе честолюбивые мечты Эйхмана: с евреями покончено, с поляками и чехами тоже, отдел IV-Б-4 реорганизуется в "русское управление". Кому, как не Эйхману, с его опытом и служебным рвением, поручат возглавлять новую "канцелярию"? И вот он едет в Смоленск, в Москву, в Ленинград, и в его картотеке числятся уже не сотни тысяч, не миллионы, а десятки и сотни миллионов людей, и на огромном, бескрайнем пространстве России дымят, дымят крематории...
