Текст книги "Расссказы разных лет"
Автор книги: Лев Вайсенберг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)
3
– Выходит, вы героиня, тетя Варвара? – спросила Лиза задумчиво.
Она – героиня?
Насмешка послышалась Варваре в этих словах: рассказ шел о Дусе, а не о ней, Варваре; та пробралась на хутор к белым, молчала под пыткой, исполнила долг, умирая; та была героиней. Варвара же... «Больно статная ты, Варвара, красивая», – вспомнила она слова командира, как вспоминала, впрочем, не раз. И, как всегда, вспоминая, досадовала: чего достигла она своей статностью, красотой? Кто знает – пойди вместо щупленькой Дуси она, Варвара, – быть может, подруга жила бы?
Нет, она не была героиней.
Но так случилось после гибели Дуси: прежней жизнью Варваре жить стало невмоготу, а как жить иной – она не знала, ибо только-только обучена была первой грамоте новой жизни; и стала томить Варвару досада, печаль, – будто взялась она за работу большую, да опустились руки, будто вышла она в дорогу дальнюю, да сбилась на полпути...
Когда окончилась гражданская война, поселилась Варвара в большом городе, поступила на трикотажную фабрику, где проработала семнадцать лет. Она была старательна, честна. Она мало слушала, что говорят другие, еще меньше говорила сама.
Она еще долго была хороша собой, и прохожие оборачивались, когда в зимнюю стужу, лишь накинув платок на голову, в клубах пара, выбегала она к киоску за папиросами. Мужчины всегда охотно с ней заговаривали, но, спугнутые ее неприветливостью, вскоре умолкали. Новый муж не приискался, а ловить женихов не в ее было характере. Казалось порой Варваре, что изменит она памяти подруги, если заведет друга или новую подругу. Ей вспоминались слова стариков, как в давние годы невестами-вдовами коротали свой век казачки, если женихи-мужья не на брачной постели, а в сырой земле засыпали крепким сном. Ко всему, у нее были старые счеты с судьбой – трижды сходилась она с людьми, и трижды обкрадывала ее судьба: умерли оба мужа, умерла подруга. Как в сказке, трижды стучалось к ней счастье, а лишь отворялась дверь – оборачивалось несчастьем. Варвара изверилась, скупа стала сердцем, равнодушна умом.
Приходя с работы, разогревала она обед в запущенной кухне, неторопливо обедала в своей чистой, но неуютной комнатке. А дальше? До чтения она была не охотница. Радио? – и без него в голове гудит. Театр, кино? – одной идти скучно, а знакомыми Варвара была небогата.
Она убирала комнатку, возилась с часок по хозяйству и – спать. Спала она крепко, редко видела сны. Она не успела оглядеться, как минуло ей сорок лет. К обеду теперь иной раз она выпивала стаканчик вина, – казалось, оно облегчает боль и кружение в голове, тоску в сердце. Минуло ей сорок пять лет – всё так же текла ее жизнь, – и вдруг стукнуло пятьдесят. И тут она очутилась в больнице...
«Выходит, вы героиня, тетя Варвара?» – смеялась сейчас над ней эта больная девочка.
И, хотя знала Варвара, что не была она героиней, что нужно ответить «нет», хотелось ей, наперекор Лизе, подтвердить эти слова, насмешливые, а может быть просто ребячески неразумные.
Куда девалась молчаливость Варвары? Хотелось Варваре показать, что и она, старуха, не лыком шита. Она рассказывала теперь всё больше о себе, была центром событий, о которых повествовала. Всё случалось вокруг нее. Леса шумели – вокруг нее, и воды ручьев становились прозрачны – едва она, Варвара, погружала в них ноги, и небеса обретали бездонную голубизну – едва она, Варвара, поднимала глаза, и она, Варвара, вместе с другими людьми, совершала дела, почти такие же, как в рассказах девочки. Варвара приукрашала виденное, и рассказы ее теперь нравились ей. И лишь на дне души скоплялся осадок, что вся эта неправда так непохожа на ту чудесную жизнь, какой жили люди в рассказах Лизы и какой ей, Варваре, хотелось жить.
Однажды, во время сна Лизы, Варвара взяла со столика девочки книгу.
Красивый седой старик смотрел на Варвару из книги: «И. С. Тургенев. Записки охотника». Варвара перелистывала страницы, разглядывала иллюстрации. Ее привлек рисунок: изможденная женщина лежит на нарах в сарае; жидкие пряди волос, пальцы как палочки, лицо со следами былой красоты. «Такой вот была моя мать перед смертью», – кольнуло Варвару далекое воспоминание. Она прочла заглавие: «Живые мощи». Какие странные слова!
С опаской поглядывая на спящую Лизу, – будто делая что-то дурное, – принялась Варвара за чтение. Ей было жаль одинокую больную женщину, лежавшую в темном сарае на пасеке, и удивлялась она терпению и кротости той, и хотелось ей плакать. И будто сквозь сумрачный лес прошла Варвара, прочтя рассказ.
Она едва дождалась, пока проснется Лиза.
– Вот героиня женщина, – сказала Варвара, пальцем указывая на рисунок. – Семь годов пролежала без ропоту.
– Это Лукерья-то? – удивленно спросила Лиза и вдруг отмахнулась: – Какая она героиня? Она же никак не боролась!
Варвара опешила.
– Герой, что ж, только тот, кто борется? – с сомнением спросила она.
– А как же иначе? – удивилась Лиза, – Герой – и вдруг не борется? Так никогда не бывает!
И Варвара не понимала, кто прав в этом споре: красивый седой старик – И. С. Тургенев, так жалостливо описавший страдания бедной женщины, или эта больная девочка Лиза; покорность или борьба...
Не спалось как-то ночью Варваре, и слышала она шепот санитарок за дверью.
– Соседки-то наши как подружились, – сказала одна. – Весь день стрекочут.
– Старый что малый, – усмехнулась другая. – Подруги!
И стало ясно Варваре, о ком идет речь. Она прислушалась, но голоса смолкли.
«Подруги? – удивилась Варвара. – Зачем бросают на ветер такие слова?»
Она вспомнила, что даже в давнее время, когда вернулась она из Москвы на Кубань, не хотелось ей называть товарок детства подругами. Что знали они? Что видели, сидя в родной станице? Жались молодые казачки друг к дружке, шептались о платьях и пестрых праздничных лентах, мечтали о возлюбленных и женихах. Порой горячий шепот товарок обжигал вдовье тело Варвары, но не затрагивал сердца. Ни разу не захотелось ей перед ними открыться, она была замкнута и горда своим знанием жизни. Ей не нужен был их птичий щебет, уверения в дружбе, ветреные поцелуи. Она принимала от них слово «подруга» с молчаливым смущением, будто обманывая их.
Она вспомнила, что одну только Дусю с чистым сердцем любила как подругу. С ней не шепталась она о женихах и платьях, и лишь однажды, в последнюю встречу, коснулись они друг друга губами. Но Дуся знала, как надо жить, и даже смертью своей учила правильной жизни. А долго ли зналась Варвара с Дусей? Не больше года. Других же знала Варвара сызмальства, когда в рубашонке бегала по станичной пыли, но они все развеялись в памяти ветром годов, как и та пыль – ветром широкой Кубани.
Подруга! Что-то большое таилось для Варвары в этом простом, ясном слове. А вот смеются теперь над ней и над Лизой санитарки, называя их подругами.
– Подружился деготь с мазилкой, – прошептала Варвара с усмешкой.
Она снова прислушалась. Кругом была тишина...
– А вы, тетя Варвара, знали Чапаева? – наутро спросила Лиза.
– Я не знала, а вот свойственница моя в его отряде служила, рассказывала, как город Уфу брали. Там река Белая есть, чапаевцы под огнем переплыли ее, взяли Уфу.
– Вот это – герой, полководец! – восторженно сказала Лиза.
Варвара вспомнила ночной разговор. «Старый что малый?»
– Нет, – возразила она, – простой человек был Чапаев, солдат.
– Но как же, тетя Варвара... – запротестовала Лиза.
– А вот так, очень просто, – решительно сказала Варвара. – Про семью его мне свойственница рассказывала. Жена у него Полина, Поля была. Тоже простая женщина – раны перевязывала бойцам, а другой раз так на посту с винтовкой стояла. А Чапаев раз приехал домой, затеял игру с ребятами в прятки; Поля в ту пору была во дворе. Чапаев говорит: «Я, ребята, залезу за печку, а вы у мамы спросите поесть». Ребята затихли, сидят – ждут Полю. А как пришла она, полезла в печку за щами, Чапаев как крикнет да схватит ее за ногу! Перепугалась так Поля, что разлила щи. А Чапаев хохочет: «Куда тебе на фронт – ты мужа своего перепугалась!..» Я говорю тебе – простой человек был, солдат, – торжествующе закончила Варвара.
– А я в кино видела и читала...
– Мало ли чего в кино покажут да в книгах напишут! – прервала Варвара. – В книгах так если меня опишут, и я, смотри, героем стану. А я тебе про Чапаева верно говорю: мне живой человек, свойственница, рассказывала, она зря говорить не станет.
– В книгах пишут правильно, – упрямо сказала Лиза.
– А «мощи живые», как же? – ехидно спросила Варвара.
– Так то была старая книга, – сказала Лиза.
– Старая, новая – одна канитель, – отмахнулась Варвара.
Но Лизу не так легко было сбить с толку: посягали на самое дорогое для нее. С мрачной решимостью она произнесла:
– Вы книг не читаете, потому так говорите...
Точно кто-то ударил Варвару. Попреки, опять попрекают ее. «Вы, тетя Варвара, книг не читаете». А когда у нее было время читать? Им теперь хорошо, молодым, – начитались и стали ученые. «Комсомолка Аида Лафуэнте». А пришлось бы им с малых лет хлеб горбом добывать, так слов таких бы не знали. Вот лежит сейчас девка, ухаживают за ней как за барыней, а когда ей, Варваре, на Красной Пресне голову проломили, так даже пойти в больницу боязно было: вдруг узнают, откуда. Трудно понять теперь молодежи нас, стариков, – больно легко ей живется. «Старый – что малый?» – как бы не так!..
– И без книг проживу, немного уже осталось, – сказала Варвара угрюмо. – Ты сначала с мое поживи, а там рассуждай...
А тут, как назло, по коридору сестра несла книги. Лиза, как всегда, крикнула:
– Лежачим сначала!
И, как всегда, сестра положила стопку книг на столик Лизы.
– У вас что, больных разно обслуживают? – спросила Варвара и, видя недоумение сестры, добавила: – Одним журналы, книги, другим – чистый воздух?
Сестра поняла, что больная чем-то раздражена.
– Правильно, – сказала она и, взяв стопку книг со столика Лизы, переложила на столик Варвары. – Я после принесу тебе, – сказала она, улыбнувшись Лизе, и вышла.
Но Варвара еще больше разобиделась: с ней обращались, как с капризным ребенком, а с Лизой, девчонкой, – как со взрослой.
– Им только дай волю – они так обслужат тебя... – буркнула она вслед сестре.
– Да вы сами только что сказали, что не хотите читать, – робко заметила Лиза.
– Это их не касается! – оборвала Варвара. – По правилу полагается журналы-книги делить между больными поровну. Вчера не хотела, а сегодня хочу. Их дело обслуживать – и всё. Что я им – Лукерья какая-нибудь, живые мощи? И тебя это тоже совсем не касается.
Варвара взяла в руки книгу. Она пыталась читать, но строки прыгали перед глазами, слова не шли ей на ум.
Лиза молчала.
«А всё-таки тетя Варвара сердитая», – размышляла она. Разве ее, Лизы, вина в том, что прожила она мало лет и мало видела, а последний год пролежала в больнице? Разве она не учится, не читает, не старается узнать от людей, как они живут? Быть может, когда выздоровеет, станет она летчицей, героиней труда или науки? А если враги нападут на родную страну и будет война – станет она, Лиза, героиней, такой же, как Дуся, Аида, Варвара? Но теперь ей только двенадцать лет – напрасно обижает ее тетя Варвара...
И с этого дня пошло между Варварой и Лизой: не так одна скажет, не так другая подумает.
Целыми днями лежала Лиза, уткнувшись в книжку, и казалось Варваре, что хочет девочка подчеркнуть, будто не пара она ей. Ну и пусть! Бралась и Варвара за книжку, да быстро утомлялась с непривычки, и клонило ее ко сну.
И говорить с Лизой ей теперь совсем не хотелось. К чему? И без того, старуха глупая, разболталась она с девчонкой. Видно, недаром смеялись: «Старый что малый». Вот выпишется она из больницы и даже не вспомнит эту девчонку. Что они, вправду подруги какие-нибудь?
4
А тут вскоре взяли Варвару на операцию.
Лежала она в белой комнате на узком жестком столе, и много людей окружали ее – профессор, врачи, студенты. И она была горда, что столько людей заняты ею, работницей Варварой, простой женщиной.
Ей накрыли марлей глаза, точно и впрямь боялась она боли или смерти. Игла вошла в ее руку, и что-то чужое текло в нее, сковывая свободу. Ей было страшно, что ее, старуху, заставляют считать по порядку, как маленькую, да еще поправляют: «Не торопитесь, больная»; и ей хотелось, наперекор держать свою линию, считать без конца. «Когда ж мы, барышня, пойдем на танцы?» – послышался ей голос профессора, и она заметила, что перестала считать. И тут ее охватила тревога, что пропало ее новое синее платье; и, казалось, Лиза кричала ей в ухо, где находится это синее платье, но она не могла понять. Она хотела спросить, крикнуть, но кто-то сдавил ей горло, она стала проваливаться в темноту «Смерть! – мелькнуло в ее сознании. – Зачем, зачем?..»
Но это не была смерть.
Варвара открыла глаза, зажмурилась: было слишком светло. Но она успела заметить голубоватые стены и поняла, что снова в палате. Она слышала голос профессора: теперь всё пойдет хорошо, быстро наступит выздоровление, нужен полный покой – никаких разговоров.
И верно: с каждым днем чувствовала себя Варвара лучше, и, если даже болела у нее голова, то теперь не так, как прежде – как-то иначе, – и кружения и тоски почти не было. Она даже заглядывала в книжки, которые теперь добросовестно клала на ее столик сестра. Надев очки, перелистывала Варвара страницы с сосредоточенностью человека, не привыкшего к чтению. Не всё порой было понятно, и хотелось спросить кое о чем Лизу. Но она вспоминала о размолвке и не решалась. И она даже была довольна, что профессор запретил ей разговаривать.
Случалось, и Лиза готова была обменяться словцом, но едва сталкивалась с насупленным взглядом Варвары, как тотчас осекалась.
– Готовь платье, барышня, – сказал однажды Лизе профессор. – Через недельку снимем гипс – попрыгаешь по коридору... А вас, Шанько, через неделю думаю выписать... Согласны? – спросил он.
– Скоро, значит, уйдете отсюда, тетя Варвара, – сказала Лиза, когда профессор вышел, и неясно было Варваре, радость или печаль звучит в словах девочки.
– А тебе что? – спросила Варвара настороженно. – Другие, думаешь, сюда не придут? Не бойся, одна не останешься. А там и сама скоро выйдешь.
Значит, скоро они расстанутся? Обе задумались. Зачем столько слов было здесь сказано, столько историй рассказано? Ужель для того, чтоб разойтись, как двум челнокам на реке, как двум перелетным птицам в небе?..
Неделя прошла быстро.
И так случилось, что день, когда собиралась Варвара выписываться из больницы, совпал с днем выхода Лизы в коридор.
Они сидели друг против друга за столиком, в плетеных креслах, возле окна. Во время «тихого часа» – знали обе – Варваре оформят бумаги, выдадут вещи и – до свидания! И знакомое смешанное чувство тревожило Лизу: радость за выздоровление соседки и печаль расставания. А досады теперь друг на друга ни у Варвары, ни у Лизы не было, и хотелось каждой что-то сказать на прощание. Разговор у них, однако, не клеился: трудно идет разговор между людьми в час разлуки. Варвара смотрела в окно на деревья, Лиза уткнулась в газету.
– «Начался сев. Вышли в поле первые трактористы», – прочла Лиза вслух.
Варвара слушала и вдруг увидела стелющийся над проталинами пар, ощутила запах земли, сбросившей снег, услышала первый щебет вернувшихся в родные края птиц.
Когда Лиза кончила, заговорила Варвара, потому что слова сами рвались из ее сердца. Она торопилась, точно боялась, что не доскажет чего-то важного, и говорила быстрей обычного.
Только сейчас ощутила Варвара, что впервые видит Лизу не на койке. И она удивилась, что в сущности мало знает Лизу.
– Ты всё не скажешь мне, где отец, мать, – сказала она, вглядываясь в лицо девочки.
– Отец умер, мать вышла замуж, бросила меня, где-то всё ездит. Я писала ей – не отвечает. Что ей делать с такой, как я?
«Потому и молчала девочка о себе: стыдно ей было за свою мать, – поняла Варвара, пристальней вглядываясь в лицо Лизы. Впервые видела она в нем презрительное, гневное выражение, дышащее силой и правотой. – Злая мать, – мелькнуло вдруг у Варвары. – Мне бы такую птаху, я бы ни в жизнь ее от себя не отпустила».
Она представила, как стелила бы Лизе постель, кормила бы, приносила бы книги, как сидели бы они по вечерам дома вдвоем, у матовой лампы. И Лиза читала бы ей, объясняла. С каким вниманием слушала бы она Лизу! – ибо Лиза знала, как нужно жить, и всё у нее было правильно и понятно.
– Мне бы такую маму, как вы! – прервала ее мысли Лиза, и точно кто-то проник в самое сердце Варвары. Лицо ее изменилось, и Лиза не поняла перемены, вдруг устыдилась своей назойливости. Но она не рассталась со своей мыслью: Варвара жила правильной жизнью – трудилась, дралась за счастье людей, – можно ли не хотеть иметь такую мать. – Зачем вы плачете, тетя? – сказала Лиза, увидя слезу на щеке Варвары, и вдруг почувствовала слёзы у себя на щеках. – Вы здоровы уже, скоро выйдете на работу. А мне еще придется быть здесь до лета...
Тихий час окончился. Коридор стал оживать.
– Пора мне, – сказала Варвара, – пора!
Она подошла к Лизе, прижала ее к груди, поцеловала. Был ли то поцелуй матери? Сестры? Или, может быть, бабушки? – ибо летами годилась ей Лиза скорее во внучки, нежели в дочери. Об этом Варвара не думала, хоть и таилась в ее поцелуе тревога матери, ревность сестры, умиротворенная нежность бабушки. Но было в нем вместе нечто иное, и вдруг Варвара вспомнила: так расставалась она годы назад с Дусей. И странно: снова русые волосы, снова синие глаза. И ей вдруг почудилось, что подвиг, о котором она мечтала так долго, – впереди.
Весеннее солнце стояло высоко.
Варвара шла по коридору мимо горшков с зеленью, тянувшейся к солнцу, оборачивалась, улыбалась Лизе. Непривычную свежесть ощущала она в голове и горячее материнское чувство в своем сердце. Лиза, приподымаясь в плетеном кресле, махала ей рукой.
В вестибюле Варвара взглянула на себя в зеркало,
Высокая женщина в новом синем платье взглянула на нее. Лицо женщины имело землистый оттенок, какой бывает у людей, долго лишенных свежего воздуха; были на нем морщины. Темные волосы ее перебивались сединой. Это было лицо немолодой простой женщины, испытавшей жизненные невзгоды. Но глаза были молоды, полны надежды.
1939 год
ЛЕЧЕНИЕ РУКИ
Я не раз наблюдал за работой матроса Гуцая – любо было глядеть на этого молодца.
Он в момент выполнял любую команду тралмейстера. «Вира!» – едва успевал тот крикнуть своим хриплым простуженным голосом, а Гуцай – руками, ногами, крючьями – уже волочил через борт истекающее водой шпагатное тело упрямого трала. «Эй, трави!» – едва пролетало в воздухе, а Гуцай уже вываливал за борт пустую, обмякшую сеть. Он был первой рукой в счастливом почине и надежным резервом при неудаче.
Роста он был огромного и при этом красив. Белокурые волосы курчавились над его молодым, задорным лицом, глаза были быстрые, беспокойные. Он носил на макушке вязаную красную шапочку с помпоном, которую выменял, по его словам, не то у матроса с французского тралера, не то у земляка, севастопольца. Она приросла к его светлым кудрям, и среди кучки людей, воюющих с тралом, Гуцай выделялся как яркий цветок.
Однажды его подозвал к себе капитан и сказал:
– Мы тебя хотели списать с судна еще на берегу. Но, принимая во внимание...
– А я чего сделал? – дерзко прервал капитана Гуцай, вскинув голову. Красивые серые глаза его заблестели зло и заносчиво. – А я чего сделал? – переспросил он настойчивей, точно желая вызвать капитана на ссору. – Хвосты, что ли, кому из нашего цирка вырвал?
– Ты смотри, Гуцай, – сказал капитан, взглянув на него строго и холодно, – не распускай себя. Ни к чему это. Можешь идти.
Гуцай с притворным недоумением вздернул плечами и повернулся.
Меня удивил суровый тон капитана.
Но вскоре я узнал, что сей яркий розан, Гуцай, обладает шипами.
Гуцай не щадил своих сил, работая с тралом, но стоило сети и распорным доскам скрыться в холодной морской глубине, как он преображался. Ящики, полные бьющейся рыбы, ожидали его, – шкерить полагается немедленно, до того как появится на рыбе тусклый, мертвенный налет, – но Гуцай, казалось, не замечал их. Он отходил к полубаку, вытаскивал трубку из толстых ватных штанов, не торопясь, закуривал.
Матросы дружно шкерили рыбу, и ножи их сверкали в воздухе, как сабли. В ящик летели отрубленные рыбьи головы, а за борт – хребты, требуха, и следовавшие за кормой белокрылые «глупыши» жадно выхватывали из воды отбросы. Густая тресковая кровь струилась по деревянным настилам. Матросы окунали обезглавленные рыбьи тела в бочонки, наполненные соленой, смешанной с кровью водой. Затем терли распластанные рыбьи тушки, как прачки, – овальными жесткими щетками.
А Гуцай, стоя в сторонке, потягивал трубку да глядел на глупышей.
Ибо – казалось Гуцаю – работать при трале, спускать, подымать его – дело матросское, настоящее, а шкерить рыбу, убирать «утиль» – дело бабское и незавидное. Он проповедовал вслух нехитрые свои мыслишки и волынил, стоя на шкерке и утиле. Он был быстр на слово, нередко пробавлялся враньем о своих прошлых успехах, осыпал насмешками окружающих. Если видел он, как матросы чинят старенький трал, он бросал им в лицо: «Эй, рвань Парижа, в лохмотьях сердце!» Салогрей ли выползал из своей адовой кухни подышать свежим воздухом, он задирал его: «Букет моей бабушки, здорово пахнешь!» Шкерщиков он называл с презрением: «трескорезы».
А окружающие как смотрели на поведение Гуцая?
Кое-кто, взвешивая взглядом красные молотоподобные руки Гуцая, подобострастно улыбался его остротам и россказням. Кое-кто относился к нему снисходительно, иной – пренебрежительно. Кое-кто щурил глаза и отворачивался от его пустых слов, как от пыльного ветра. Старший механик Клауманс (образец аккуратности: «каждый день надо бриться») не выносил его. У большинства Гуцай вызывал чувство досады, неодобрения.
Траулер «Коммуна» брал в ту пору большие подъемы – по пять-шесть, а то и больше тонн рыбы, – рыба наполняла множество ящиков, и рук едва хватало на шкерку, засол, уборку. У нас было всего тридцать восемь пар рук. Они лопатой загребали тяжелый шпицбергенский уголь, кормили им жадные топки и шуровали железными шестами гудящее неугасающее пламя. Они заботливо вытирали натруженные запотевшие части машины тряпкой и паклей. Они вращали дубовое солнце штурвала и хрупкие части секстана. Они опускали лаг на каменистое или песчаное дно; они выстукивали в радиорубке, на морзе, аритмичные мелодии, и те проносились над морем, от края до края, как птицы. Они в камбузе, перед пышащей жаром плитой, большой ложкой мешали уху в котелке, сыпали крупнозернистую соль.
Руки у нас были в цене! И она подымалась, эта цена, при каждом подъеме богатого трала. Вахта, теснимая рыбным потоком, не успевала справляться с работой, и капитан давал ей в помощь подвахту. Даже мои непривычные руки оказывались нужными. Вооруженный особой палкой с острым наконечником, я перебрасывал с палубы в люк на перемол тресковые головы.
В паре со мной работал Бажанов.
По специальности он был ихтиолог, рыбовед. Он был направлен в Баренцево море научным институтом для исследования путей движения трески, и вот уже год качался на траулерах. В последнее время он плавал на «Коммуне» и думал остаться здесь до завершения работы. Его звали Давид – так назвали его родители в честь царя Давида, о чем он сообщил мне с усмешкой.
За его роговыми очками искрились сметливые, быстрые глаза.
На траулере он являл собой весьма забавное зрелище. Крохотный – мальчик с пальчик, – он по грудь утопал в морских сапогах. Нож корсара в ножнах, большие роговые очки, вечное перо, торчащее из бокового кармана френча, значок комсомольца, портняжный сантиметр на шее неизменно украшали его. К моменту подъема трала он всякий раз настораживался, и, когда падал в ящики трепещущий серебристый ливень рыб, он переступал невысокие стенки ящиков и утверждался на шевелящейся куче рыбы.
Он ловким движением вылавливал нужных ему рыб, с повадкой портного измерял их сантиметром и записывал обмеры в книжку. Некоторых он взрезал своим корсарским ножом, извлекал их желудки, умело раскладывал их в бочонки и банки и заливал формалином. Он покидал пустеющий ящик счастливый, будто старатель, намывший ковш с золотом.
Однажды, желая похвастать своими богатствами, он потащил меня на корму, где в укромном местечке, покрытая брезентом, находилась его анатомичка. Здесь было скопище банок, склянок, бочонков. А в деревянных бочонках – придавленные дощечками с грузами, будто соления в добром хозяйстве, огурцы или грибы, – лежали желудки трески. Он оглядывал свои бочонки с хозяйской гордостью и прижимал их к груди с материнской нежностью.
Помимо своей основной работы, Бажанов вел судовую стенную газету «Коммуна». У него был меткий глаз наблюдателя и быстрое, острое перо корреспондента. В его статьях под броскими названиями соседствовали: суровая правда врача-диагноста, охотничья хитрость следователя, негодование праведника. Бажанов писал своим вечным пером на узких длинных полосках бумаги, пугавших всех нечестивцев на траулере, как приговоры суда. Он отдавал газете немало сил и времени, и она всегда была свежей и действенной.
Ко всему, Бажанов был, так сказать, вольнопрактикующим врачом нашего траулера. У него хранились ключи от аптечки, засаленный томик «Оказание первой помощи», и, не в пример самобытным суровым эскулапам, он обладал неким сводом здравых медицинских познаний и навыков. Он был в почете у экипажа за уменье орудовать с человеческим желудком не хуже чем с рыбьим и за радикальный метод вызволения столь прекрасного создания, как человек, из цепей тошноты, от головной боли, от мрачности мировоззрения по причине сильных береговых излишеств.
Но особую славу Бажанов снискал у шкерщиков, немало страдающих во время работы от порезов и от уколов костями морского окуня. Она грязна, эта работа, и тряпица, которой перевязана рана или распухшее, покрасневшее место укола, мало предохраняет от загрязнения. Почти всегда увидишь на траулере одного-двух шкерщиков с перевязанной рукой. Вот эти-то руки и лечил Бажанов с превеликим успехом и славой. Одну нужно парить в горячей воде, к другой приложить примочку, третью укутать в спиртовой компресс. Бажанов был большой знаток в таких делах.
Как-то во время шкерки мы с Бажановым увидели Гуцая, выходившего из полубака. Он выспался, и его могучее тело и дух жаждали деятельности. Не торопясь прошел он мимо шкерщиков, щеголяя своей красной шапочкой и пренебрежительно их оглядывая. Став спиной к фальшборту и заложив руки в карманы, он принялся наблюдать за работой. Он, казалось, не знал, что ему делать. Но трепливый язык пришел его владельцу на помощь:
– Здорово, пижоны! – бросил Гуцай шкерщикам.
Ему не ответили. Тогда он попробовал задеть нас:
– Здорово, капелла! – сказал он, приближаясь к Бажанову, видимо полагая найти здесь развлечение.
– Привет капельмейстеру, – отрезал рыбовед.
– Ты что ж, рыбий доктор, рыб нонче не меряешь? – продолжал Гуцай и носком сапога отшвырнул от себя тресковую голову.
– Пока ты спал, я всех вымерял, – спокойно ответил Бажанов. – Сам видишь, только головы остались.
– А животы, доктор, где? Под кровать сховал? – не унимался Гуцай.
– Суп из них трепачам варится, – парировал Бажанов, и кто-то из шкерщиков расхохотался.
Гуцаю это пришлось не по вкусу. Не глядя на пол, усеянный скользкими отбросами от рыб, давя их сапогами, он вплотную подошел к Бажанову. Вдвое превосходя его ростом, он, казалось, вот-вот раздавит его своей могучей фигурой. Шкерщики стали поглядывать с опаской на Гуцая. Он медленно вытащил руки из карманов своих ватных штанов – большие заскорузлые руки матроса, чернорабочего. Они сжались в кулак и обратились в два тяжелых молота. Я чувствовал, что нужно вмешаться в надвигающийся нелепый скандал.
Один только крохотный Бажанов стоял спокойно перед великаном Гуцаем, поглядывая на его кулаки-молоты, и мне показалось, что я уловил за очками знакомый насмешливый блеск.
Гуцай, видно, устыдился неравенства. Руки его разжались. Он лишь злобно сказал:
– Ветрогоны утиль собирают, доктора рыбьи...
И в ту же минуту с рубки раздался резкий окрик капитана:
– Вон отсюда, Гуцай! Мало, что сам лодырничаешь, так еще другим работать мешаешь. Вон с палубы!
От неожиданности и резкости окрика Гуцай растерялся.
– Да я ничего... – начал он.
– Вон с палубы! – повторил капитан спокойно, но с той же настойчивостью, и Гуцай, провожаемый сдержанным смехом шкерщиков, побрел на полубак.
За обедом я сидел рядом с Бажановым. Придерживая тарелку с ухой – начинало покачивать, – я спросил у него:
– Чего это Гуцай взъелся на вас?
Бажанов чуть улыбнулся и кивнул головой в угол, где висела стенная газета «Коммуна». Я подошел к газете, пробежал ее длинные полосы, исписанные четким, полупечатным шрифтом – рукой Бажанова. В одном углу я увидел рисунок в красках: здоровенный детина, желтоволосый, длиннорукий, лежит в каюте на койке; он – в синем ватнике, в красной шапочке, в рваных грязных сапожищах, из которых вываливаются рыбьи головы; одна нога детины на койке, другая – на столике, где лежит хлеб. Рисунок подписан был тем же четким полупечатным шрифтом:
«Всем известно, что в прозодежде на койке лежать воспрещается. Иначе нарушается гигиена жилых помещений, портится постельное судовое белье. Известно это также матросу Гуцаю, дважды получившему выговор. Но Гуцаю это как с гуся вода. Приходит он со шкерки или с утиля и – в грязной робе и сапогах – на койку. Когда Гуцаю сказали, что напишут про него в стенгазету, он в ответ пошутил: «пиши, да не спеши!» Ну, мы пошутим: «пусти кое-кого за стол, она и ноги на стол».
Я вернулся к столу.
– Ясно? – спросил Бажанов.
Я кивнул головой.
– А дальше что будет? – спросил я.
– Поживем – увидим, – сказал он уклончиво и. широко расставляя ноги, покачиваясь, пошел за прибавкой ухи.
То ли я на него загляделся, то ли задумался, – уха моя перехлестнулась через край тарелки, разлилась по столу. Черт возьми, уже здорово качало! А когда я вышел на палубу и взглянул на море, я не узнал его – так изменились непостоянные воды Баренцева моря. Холодные темные волны, словно гигантские мячи, катились наперерез траулеру с враждебной поспешностью, и высокий форштевень «Коммуны» саблей рубил эти упругие, как резина, шары, оставляя по бокам белые пенистые борозды.
Ветер и море разыгрывались всё кипучей, и в судовом журнале в графе «направление и сила ветра» появилось «OSO (6—7)», что означает: ветер ост-зюйд-ост, восточно-юго-восточный, сильный-крепкий. А в графе «состояние моря» цифра «6» сменилась упорной семеркой, означающей большое волнение.
