Текст книги "Расссказы разных лет"
Автор книги: Лев Вайсенберг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)
ЧЕРНЫЙ ПЛАТОК
1
Ограда была высокая, из серо-желтого тесаного известняка, с узкими скрипучими воротами, с железным молотком на калитке – для стука. Еще и теперь можно увидеть такие ограды в старых азербайджанских селениях.
Гаджи Гусейн, отец Саяры, хвастал, что ограда его простоит сотни лет, – ведь стоят сотни лет из такого же камня резные памятники на кладбище, на холме. Слушавшие одобрительно кивали в ответ, понимая, что побуждает Гаджи Гусейна гордиться своей оградой: это он сам возвел се вокруг своего владения, исхлестанного северным ветром с моря.
Много лет назад Гаджи Гусейн наследовал скудный надел земли на дальнем краю селения, и много лет копались в жалкой этой земле, томимые солнцем, под ударами ветра, нищие родственники и батраки, пока, наконец, вырос сад, огород, виноградник – на славу.
Хозяин стал продавать плоды земли и закапывать в землю серебряные, а затем и золотые монеты. Приумножив хозяйство, он, чтобы не растаскивали добро, навалил вокруг своего владения камни в рост человека, законопатил щели глиной и стеблями сухой верблюжьей колючки.
Аллах, как известно, к добру прибавляет добро. И по мере того как росло и крепло хозяйство Гаджи Гусейна, росла и крепла ограда, – всё больше богатства нужно было теперь уберечь от завистливых глаз и вороватых рук. К тому же ограда была угодна пророку. «Нищие да не глядят на богатства, которыми аллах одаряет избранников», – говорит пророк, и не следует нищих-вводить в искушение. Впрочем, даже в том случае, когда богач Ага Баба, живший напротив Гаджи Гусейна, надстроил на свой дом второй этаж, Гаджи Гусейн счел необходимым сделать выше свою ограду, дабы неповадно было соседу заглядывать в чужой двор. Ага Баба был богат и строптив, но даже он не обиделся за это на своего соседа, – ведь так велось издавна.
Внутри ограды стоял дом глухой стеной к улице. Здесь раздавался младенческий плач Саяры, здесь малютка Саяра покачивалась из стороны в сторону в деревянном ящике, колыбели. Толстое одеяло из лоскутков зимой и летом прикрывало ее. Если малютка была беспокойна, мать совала ей в рот тесто, завернутое в кисею, или подбавляла к молоку усыпляющий маковый сок.
Порой мать брала дочку на руки, тонким голосом напевала ей песни. В них говорилось про девочку, волосы которой черны; в них говорилось о воронах, прилетевших на крышу, о коршуне, разогнавшем воронов; в них говорилось о злом старике, за которого девочка выйдет замуж. Слов песни крошка Саяра не понимала и не запомнила, – мать умерла, когда девочке шел второй год, да и сама мать не смогла бы дважды пропеть песню одинаково. Но в ту пору, когда Саяра качалась в деревянном ящике, песнь матери, как маковый сок, усыпляла ее.
Матерью Саяры стала Биби-Ханум, старшая из двух оставшихся жен Гаджи Гусейна. У нее были окрашенные хной волосы и ногти на руках и ногах. Когда-то Биби-Ханум была хороша собой, и Гаджи Гусейн, боясь, что красота ее увянет в труде, запрещал ей работать. Работали по хозяйству две другие жены Гаджи Гусейна, его незамужние сестры и дочери; сыновей аллах долго не хотел давать Гаджи Гусейну. Целыми днями сидела Биби-Ханум в белых холщовых штанах на терраске дома, куря трубку, и так как она была от природы сметлива, то, наблюдая долгие годы за домочадцами, она изучила их нрав и стала властвовать над ними. Имя Биби-Ханум соответствовало ее положению: тетка-барыня.
Маленькая Саяра ползала по желтым, шуршащим циновкам, по ярким коврикам, по красному кирпичному полу комнаты, по выбеленному известкой каменному полу терраски. Она подбирала с пола и совала в рот крошки хлеба, фруктовые косточки, то и дело натыкаясь на ноги Биби-Ханум. А когда подросла, то стала по ступенькам сползать во двор и в сад. Она научилась распознавать кислоту алых плодов граната, терпкость желтой айвы, липкую сладость тута.
Внутри ограды был небольшой огород, где Саяра на шестом году жизни научилась выпалывать сорные травы из грядок, засеянных красной редиской, баклажанами, помидорами. Грядки отделялись одна от другой низенькими земляными валами, чтобы можно было орошать каждую в отдельности. И вскоре Саяра стала хозяйкой крохотной оросительной системы: земляными плотниками она ловко направляла бегущие по узким канавкам струи так, что мутная пузырчатая вода, спеша, устремлялась к пересохшим от летнего зноя грядкам.
Гаджи Гусейн наблюдал, как дочь копошится ручонками в мокрой земле. Он бросал отрывистые слова, никогда не обращаясь к Саяре по имени, и они звучали, как приказания, которые он бросал батракам. Саяра боялась его резкого голоса, пряталась от колючего взгляда, каким он оглядывал грядки.
Оросительный бассейн наполнялся водой из круглого каменного колодца; лошадка шла в тягле по кругу, вращая огромное колесо и вытягивая из темной глубины колодца многоведерный бурдюк из коровьей шкуры. Саяра подгоняла лошадку кривой кизиловой палкой, наблюдала, чтоб бассейн был всегда наполнен водой.
Вместе со взрослыми женщинами Саяра мотыгой разрыхляла жалкие в этих песчаных краях пшеничные грядки, так не похожие на вольные русские пашни. Она доила корову, кормила лошадь, бережливо собирала кизяк, связывала в пучки редиску. А когда приходила пора винограда и прозрачные гроздья свисали с лоз, тяжелые и налитые соком, Саяра плела высокие камышовые корзинки, укладывала туда гроздья, заботливо перестилая их листьями.
Но сердце Гаджи Гусейна не радовалось кротости и трудолюбию дочери: он знал, что дочь – это чужой товар, товар жениха, как говорила пословица. Иное дело – сын. Сын – это хозяин очага, золотое солнце, которое светом своим озарит весь свой род. Дочь? Гаджи Гусейн брезгливо оглядывал щуплую фигурку Саяры, сновавшую по двору, и ворчал про себя:
– Лучше б жена родила черный камень, чем дочь.
У Саяры было миловидное смуглое личико, большие удивленные глаза, ресницы метелочками, дугообразные бровки. Пока девочка не стала невестой, ей надлежало ходить в короткой ситцевой рубашонке, в белых холщовых штанах, босиком. В минуты нежности, идущей на смену насмешкам, Биби-Ханум окрашивала хной ногти и волосы падчерицы, подрисовывала ресницы и брови сурьмой, выводила на щеках черные пятна соком особого красящего растения. Она давала Саяре поглядеться в зеркало и рассказывала, какой была когда-то красавицей.
К оросительному бассейну примыкал второй, маленький цементный бассейн, в котором Гаджи Гусейн разводил для продажи золотых рыбок. Саяра любила, поджав ноги, сидеть на толстой стене бассейна и, бросая крошки, наблюдать, как сверкают золотисто-красные спинки пленниц Гаджи Гусейна. Ей было больно видеть, как он своими большими руками хватал рыбок, клал их в банку и увозил в город. Она утешалась своим любимцем – павлином, бродившим по саду, распускавшим и собиравшим свой яркий хвост.
Внутри ограды раскрылась перед Саярой неприглядная тайна рождения.
Саяра видела, как, завернув в одеяло, катали вторую мачеху, затем заставляли прыгать через огонь, ползти между ног ослицы. Широко раскрыв глаза, Саяра наблюдала, как измученная роженица лежала на кирпичном полу, не шевелясь, и как женщины дергали ее за уши, щипали, лили холодную воду на голову и.живот. Саяра дрожала от ужаса, слыша, как Гаджи Гусейн с крыши стрелял из револьвера, дабы отпугнуть шайтана, не терпящего появления на свет нового правоверного. Ока слышала писк новорожденной, шевелившейся на полу, в луже крови, и слова женщин, утешавших роженицу:
– Не унывай, аллах еще пошлет тебе мальчика!
Аллах был, видимо, милостив, ибо мачеха родила двойню, и второй ребенок был мальчик. Когда он появился на свет, все женщины затараторили:
– Аллах послал превеликую радость, да будет благословенно имя его!
И сразу все принялись целовать и ласкать мальчика, заботливо запеленали его, повесили на колыбель амулеты против дурного глаза. А сестренка еще долго лежала на полу и жалобно пищала.
Саяру приставили няней к близнецам. Она с интересом приглядывалась к крохотным, сморщенным личикам, распознавала в лице девочки черты второй мачехи, а в мальчике – черты отца. Девочка была спокойна и лишь забавно вздрагивала во сне, точно желая отогнать от себя что-то дурное, а мальчик был неугомонно криклив и дрыгал ножками, отбрасывая одеяло. Это казалось няне тем более странным, что люлька у брата была несравненно красивее, чем у сестры: она была обвешана амулетами и полна игрушек, которыми сама няня не прочь была позабавиться.
Когда мальчик подрос, он стал бить Саяру кулачком по лицу, царапал ей щеки, тыкал в глаза пальцами. Саяра жаловалась Биби-Ханум.
– У сестры, бранящей брата, отсохнет язык, – отвечала Биби-Ханум и прогоняла от себя Саяру.
Особенно было обидно Саяре, когда Гаджи Гусейн нежно брал мальчика на руки и позволял теребить свои густые усы. Гаджи Гусейн никогда не брал на руки дочерей, ибо не подобает мужчине возиться с ними. Видя однажды, как ласкает Гаджи Гусейн мальчика, Саяра убежала в дальний угол сада и, обняв ствол айвы, горько заплакала:
– Я хочу быть мальчиком!
Однажды, работая в огороде, Саяра услышала пронзительный крик со стороны дома. Она обернулась и увидела свою старшую сестру Пикя, мечущуюся на терраске. Огонь и дым исходили от одежды Пикя. Саяра выронила мотыгу и, подбежав к дому, увидела, что женщины неизвестно зачем набрасывают на Пикя ковры и одеяла.
Став старше, Саяра поняла всё, что произошло с Пикя. Еще в колыбели Пикя была обручена с Ага Бабой. Он и в ту давнюю пору был не молод и к тому же дурен собой, но он предложил Гаджи Гусейну десять золотых десятирублевок, два больших ковра, и устройство свадебного торжества на всё селение. Гаджи Гусейн давно мечтал породниться с богачом Ага Бабой и стать у него в доме первым человеком, вызывать почтение у сельчан. И он согласился отдать в жены Ага Бабе сбою дочь Пикя, когда той исполнится тринадцать лет. Но Пикя, когда пришло время, не захотела идти за Ага Бабу. И так как Гаджи Гусейн неволил и угрожал Пикя, она поступила так, как нередко поступают в этих краях доведенные до отчаяния женщины: облилась керосином и подожгла себя.
Когда Саяра увидела горевшую Пикя, она так перепугалась, что руки у нее стали дрожать и она сразу лишилась голоса. Со временем, правда, голос восстановился, но заикание осталось у Саяры на всю жизнь. Особенно сильно она заикалась, когда волновалась.
Мертвой Пикя завязали глаза, стянули платком челюсти и покрыли чадрой – той самой, которой Пикя надлежало, по выходе замуж, скрывать себя от людей. Всю ночь горела лампа, и мулла читал молитвы возле покойницы. Когда же наступило утро, мулла поднялся на крышу и монотонным голосом провозгласил, что умерла Пикя, дочь Гаджи Гусейна.
– Слава аллаху, что потеряли девочку, а не мальчика, – громко сказал Гаджи Гусейн, точно в ответ мулле, и сердце Саяры болезненно сжалось.
И всё же вокруг мертвой Пикя немало было хлопот, слёз и печали.
В уши покойнице положили комочки хлопка, чтоб ей не услышать неподобающих слов земной суеты, а мойщицы-плакальщицы тщательно омыли мертвое тело; старшая из них опускала костлявую руку в котелок, озабоченно пробуя, не горяча ли вода для омовения, ибо не должно причинять боль покойнице. Со всех концов селения собрались родственники и наблюдали, как женщины-домочадцы бьют себя в грудь, царапают крашеными ногтями лицо, рвут на себе волосы. И вместо свадебных развлечений, которые сулило сельчанам замужество Пикя и которых они так ждали, были похороны. На головах женщины несли медные блюда с печеньем и халвой из пшеничной муки с медом, и всё, что лежало на блюдах, было роздано присутствующим, чтобы умерить печаль.
Тело Пикя понесли на старое кладбище на холме, и Саяра, не желая расставаться с тем, что еще так недавно было ее сестрой, незаметно выскользнула за ворота. Следуя в отдалении за гробом, словно чужая, она поднялась на кладбищенский холм. Впервые в жизни увидела Саяра широкий желтеющий берег и синие воды моря, сходящиеся с небесами, и серую степь за холмом, и далекие горы. Она разглядывала надгробные памятники – в виде каменных ящиков с затейливыми резными узорами и в виде простых придорожных камней, – те самые памятники, на долговечность и крепость которых ссылался Гаджи Гусейн, расхваливая свою ограду.
Пикя уложили в землю на правый бок, лицом к югу, в сторону, где похоронен пророк, и засыпали серым песком. Северный ветер дул над холмом, вздымал черные покрывала женщин, как паруса.
С этой поры Саяра стала избегать людей: говорить заикаясь ей было стыдно и трудно. Она молча работала на пшеничном поле, на огороде, в саду или нянчила близнецов. И домочадцы стали считать ее дурочкой.
2
Когда Саяре исполнилось десять лет, сквозь толстую каменную ограду стали проникать слухи о необычных событиях, происходящих в селении. Из разговора Гаджи Гусейна с Ага Бабой домочадцам стало известно, что какие-то дурные люди сеют рознь между братьями-мусульманами, натравливают бедняков и лодырей на имущих, на тех, кого аллах по милости своей и мудрости наделил богатством.
И хотя Гаджи Гусейн не любил разговаривать с женщинами, на этот раз он после ухода Ага Бабы разговорился. Богача соседа обложили большим налогом, он не захотел платить, и у него отняли двухэтажный дом и богатейший в селении сад. Гаджи Гусейн с умилением описывал женщинам просторные комнаты в доме Ага Бабы, устланные дорогими коврами, и стеклянную галерею на городской лад, и большой подвал, где закопаны были берданки. О берданках, правда, Гаджи Гусейн умолчал, ибо женские уши всё равно что сито.
Обычно Гаджи Гусейн завидовал каждой удаче соседа и радовался неудаче, но на этот раз несчастье Ага Бабы не доставило Гаджи Гусейну радости. Он тревожился и возмущался тем, что недостойные люди топчут, портят дорогие ковры Ага Бабы, тревожился и возмущался, точно это были его собственные ковры. Он ругал новую власть за то, что она обидела такого почтенного богача, как Ага Баба.
Женщины соболезнующе покачивали головами в знак согласия, как полагается. И только одна Саяра слушала Гаджи Гусейна не шевелясь: она была рада, что аллах отомстил Ага Бабе за Пикя.
Гаджи Гусейн в этот день был говорлив, но, однако ж, не рассказал домочадцам самого главного – зачем приходил к нему богач Ага Баба. А приходил тот к нему с просьбой по важному делу. У Гаджи Гусейна был младший брат Зейнал, много лет работавший на нефтяных промыслах. Давно Гаджи Гусейн и Ага Баба не видали Зейнала, но слышали, что он свой человек у новой власти, и вот теперь Ага Баба пришел уговаривать соседа, чтоб тот съездил к брату на промысла просить о заступничестве.
Не хотелось Гаджи Гусейну обращаться к Зейналу, – у братьев были свои давние счеты. Но Ага Баба напомнил об услугах, которые он, богач, в свое время оказывал Гаджи Гусейну, и о том, что они соседи и мусульмане, и что может еще вернуться доброе старое время. Тут Ага Баба упомянул о берданках в подвале и пообещал Гаджи Гусейну вознаграждение, если тот уломает Зейнала. Гаджи Гусейн не смог отказать богачу соседу и поехал на промысла. Но брат отказал брату, и, сколько ни упрашивал Гаджи Гусейн Зейнала, тот был неумолим. Гаджи Гусейн проклял несчастное для богачей время: брат не хочет протянуть руку помощи брату.
Теперь Гаджи Гусейн редко выходил за пределы ограды. Случалось, в угрюмом молчании просиживал он целый день на коврике, а Саяра, будто служитель в чайной, таскала взад и вперед поднос с грушевидным разрисованным чайником, маленьким стаканом на голубом блюдечке, голубой сахарницей с мелко наколотым сахаром. Когда же Гаджи Гусейн уходил из дому, он строго наказывал женщинам не отворять ворота – никому. Пришедший изо всех сил стучал гулким дверным молотком, а женщины как ни в чем не бывало продолжали работу, грызню, разговоры, не подходя к калитке, не отзываясь на стук.
Новые люди стали строить в селении новые здания, совсем не похожие на старые мусульманские дома, какие Гаджи Гусейн привык видеть в родном селении с детства. Старые дома были заключены в каменные ограды, были они без единого окна, без единой двери на улицу, а окна, выходившие во двор, были всегда полузакрыты ставнями, жмурились от дневного света, будто глаза совы. Но Гаджи Гусейну нравились дома дедов и прадедов, прячущиеся за оградами, точно стыдливые женщины за покрывалами. Новые дома располагались на просторных участках, были открыты со всех сторон, и широкие окна радостно вбирали в себя солнечный свет и свежий воздух с моря. И всё же они были противны Гаджи Гусейну, точно бесстыдные женщины, обнажавшие перед чужим мужчиной лицо. Оп ворчал и отплевывался, брезгливо обходил новые здания, как обходят свалку нечистот,
В один из осенних праздников, когда принято ходить в гости, Гаджи Гусейн объявил поход к родственникам. И так как Саяра, по понятиям Гаджи Гусейна, была уже взрослой – ей шел тринадцатый год, – он приказал женщинам не отпускать ее из дому без покрывала. И женщины накинули на Саяру большую серую чадру, которая должна была укрыть ее от жадных взглядов мужчин.
На улице Гаджи Гусейн шел впереди, а за ним на расстоянии, кутаясь в покрывала, шли женщины – по старшинству: Биби-Ханум, за ней вторая мачеха, за ней тетки и сестры, и позади всех Саяра. Саяра, стараясь не отставать, рьяно шлепала туфлями, доставшимися ей в этот день вместе с чадрой, придерживала краешек чадры зубами, как это делали старшие женщины. Прохожие с любопытством оглядывали крохотную закутанную фигурку, и Саяра едва удерживалась, чтоб не распахнуть чадру и не показать им язык.
Проходя мимо нового здания школы, Саяра стала на камень, лежавший возле стены, и, приподнявшись на цыпочки, заглянула в окно. Она увидела просторную комнату, мальчиков, девочек, сидевших полукругом и державших в руках сазы, тары и кеманчи – как музыканты на свадьбе или в праздник. Комната была полна звуками незнакомой песни, они пронзили Саяру. Она стояла на камне перед окном, забыв о своих спутниках.
– Иди сюда, бесстыжая! – оторвал ее от окна Гаджи Гусейн.
Саяра торопливо спрыгнула с камня и зашлепала вслед за женщинами.
На обратном пути, боясь Гаджи Гусейна, Саяра плотно закрыла лицо, оставив лишь узенькую щелку для глаз. Звуков музыки теперь не было, слышны были веселые крики детей, резвившихся возле школы. Саяра отворачивалась, плотней прикрывала лицо покрывалом, как бы желая спрятаться от этих звуков, но они, помимо воли, вползали ей в уши. Дома она выпросила у тетки Туту кеманчу и робкими пальцами стала подбирать мелодию, услышанную у окна.
Пришла осень. Часть фруктов в саду была уже собрана. С моря подули первые резкие ветры. В эту пору, проходя мимо, заглянул к Гаджи Гусейну предсельсовета. Мельком увидев Саяру, быстро скрывшуюся от постороннего мужчины, он сказал:
– Пора отдать дочку в школу.
– Я стар, – угрюмо сказал Гаджи Гусейн, оглядывая неснятые плоды на деревьях и увядающую зелень на огороде, – батраков теперь нет – кто же будет работать?
– Дети должны учиться, – строго сказал предсельсовета. – Ты разве не знаешь: кто не пошлет своих детей в школу – всё равно мальчика или девочку, – тот будет три раза платить штраф, а затем будет предан суду.
– Моя дочь – дурочка и заика, и в школе ей делать нечего, – упрямо сказал Гаджи Гусейн.
А Саяра, притаившись в другой комнате, слышала, что говорил о ней отец гостю. Ей захотелось отбросить коврик, висевший над дверью, выбежать, крикнуть, что, хотя она и заикается, она вовсе не дурочка и всё хорошо понимает и может, как другие, учиться в школе. Но Саяра так волновалась, что не могла сдвинуться с места, и только руки ее дрожали, как в тот день, когда увидела она Пикя, объятую пламенем.
– Подумай, Гаджи Гусейн!.. – покачал головой предсельсовета, уходя со двора.
Спустя несколько дней Гаджи Гусейн и Саяра проходили мимо больницы. На этот раз Саяра так ловко заглянула в окно, что Гаджи Гусейн ничего не приметил. Саяра увидела: на белых кроватях лежат женщины, и женщина в белом обносит лежащих хлебом и простоквашей. И хотя Саяра понимала, что лежащие на кроватях больны, ей стало завидно: почему не она лежит в этой просторной комнате на большой белой кровати?
А дни становились холодней, и резче дул ветер с моря. Работы в саду и огороде стало совсем мало. Теперь Саяре надлежало заботиться, чтоб в комнате было тепло, – она разогревала на жаровне угли, ставила их на ночь под особый большой табурет, накрыв его толстым одеялом, сооружая нечто вроде палатки, в которую прятались домочадцы. Вечерами, теснясь к жаровне, женщины сбивались в кружок; они чинили старые платья, ткали, вязали, рассказывали всяческие истории. Саяра слушала рассказы о чудесах, слушала, как тетушка Туту с ученым видом объясняла, что предвещает падение звезды, затмение солнца, мяуканье кошки.
Лучше всех, казалось Саяре, рассказывает Зарли, сестра ее матери. Обычно Зарли ткала ковер молчаливо, сосредоточенно, и женщинам стоило много труда упросить ее рассказать что-нибудь. Но если Зарли соглашалась, ничто уже не могло ее удержать. Не отрывая глаз от деревянной рамы, в которой медленно росла ковровая пестрая ткань, Зарли тихим голосом рассказывала о приключениях Кер-оглы, о подвигах Шах-Исмаила, о страсти Керима к Асли; она рассказывала о самоотверженной любви Лейли и Меджнуна и о несчастной любви Фергата. И всё, о чем говорила Зарли, становилось для слушавших близким и ярким, как рисунок ковра, который она ткала.
Сердце Саяры тревожно билось, она забывала следить за углем и кизяком. И, слушая о любви, Саяра думала, что близко уже то время, когда отец найдет для нее жениха. Каким он будет, – гадала Саяра, – таким же храбрым, как Шах-Исмаил? Будет ли его любовь похожа на любовь Керима к Асли?
Саяра часто вспоминала о несчастье с Пикя, и сердце ее было настороже. В свободное время она прилежно ткала тюбетейки для своих будущих свойственников, – нужно задабривать их подарками, знала она. Она бережно складывала тюбетейки одну в другую, как шапочник на базаре, и прятала их в свой сундучок, обитый цветной жестью. А неведомому страшному свекру Саяра вязала цветные мешочки для денег.
Иной раз Саяре удавалось украдкой выскользнуть из дому. Она подымалась на песчаный кладбищенский холм. С высоты видела она желтый берег, сине-зеленое море, серую степь. Далеко-далеко в степи она с каждым разом всё явственнее различала какие-то странные башни, приближавшиеся к селению. Она не знала, что это были вышки ширящихся нефтяных промыслов. Саяра вспоминала рассказы Зарли и воображала, что она дочь шаха, заточенная в крепость, а башни – всадники, спешащие к ней на выручку. Всадники эти, казалось Саяре, несут разрушение и смерть старой крепости. И смутное беспокойство – то ли страх, то ли предчувствие радости – охватывало Саяру.
В эту пору Саяре исполнилось четырнадцать лет.
