Текст книги "Расссказы разных лет"
Автор книги: Лев Вайсенберг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)
3
Однажды в калитку раздался стук.
Гаджи Гусейн сидел возле дома на коврике, пил чай. Был жаркий день. Напиток входил в плотное тело Гаджи Гусейна горячей струей и оседал на плешивой макушке большими прохладными каплями. Было приятно сидеть в своем саду, в тени старой айвы, отхлебывая из блюдечка чай, посасывая кусочки сахара, ни о ком и ни о чем не думая.
Но дверной молоток не хотел дать Гаджи Гусейну покоя.
– Поди открой! – сердито крикнул Гаджи Гусейн Саяре.
Незнакомая девушка, чуть согнувшись, вошла в тесную раму калитки и, оглядевшись, решительно двинулась к Гаджи Гусейну. Она шла медленным шагом, и Гаджи Гусейн имел время ее разглядеть. Гостья была высокого роста; на вид лет двадцати; на ней было короткое светлое платье без рукавов. Стройные крепкие ноги были обуты в туфли, какие носят городские женщины. Иссиня-черные волосы, разделенные пробором, струились по груди двумя толстыми косами. По этим черным косам и лимонной матовости лица Гаджи Гусейн признал в гостье азербайджанку, и так как это была женщина, да еще без чадры, он не счел нужным подняться.
– В чем дело? – спросил он резко, с головы до ног оглядывая нежданную гостью.
– Я дочь Зейнала, – сказала девушка, протягивая Гаджи Гусейну руку, – твоего брата, работающего на промыслах. Я твоя племянница – Делишад.
– Вот как... – равнодушно протянул Гаджи Гусейн, но сердце его забилось сильней. Он вновь оглядел стройные ноги девушки, открытые руки и лицо. Ему хотелось сказать ей: «Уйди, бесстыжая, зачем ты пришла сюда учить наших женщин гадостям?» Но всё же она была дочерью брата и гостьей, и Гаджи Гусейн нехотя указал ей на коврик: «Садись!» И он приказал Саяре, не спускавшей глаз с Делишад, принести угощение.
Оба молча сидели в ожидании. Гаджи Гусейн беспокойно думал, не умер ли брат его Зейнал, не навязал ли ему вот эту птицу, прилетевшую сюда за кормом. Но он не унизил себя расспросами, – он помнил, как брат прогнал его от себя. И он подумал, что в сущности братья не ближе друг к другу, чем хлебы, выпеченные в одной печи. Свежая злоба до краев наполнила сердце Гаджи Гусейна, и если бы гостья и впрямь сказала ему сейчас о смерти Зейнала, в сердце его не нашлось бы ни капли жалости.
– Я буду жить здесь в селении, – сказала Делишад, когда Саяра принесла на подносе виноград и инжир. – Буду работать в больнице медицинской сестрой и акушеркой.
– Уйди! – замахнулся Гаджи Гусейн на Саяру, видя, что та не сводит восхищенных глаз с Делишад.
Саяра отпрянула, словно спугнутая собачонка, но тут же упрямо остановилась в надежде хоть краешком уха услышать что-нибудь из разговора отца с гостьей. Женщины уже успели выползти со всех концов дома и сада, но, боясь гнева Гаджи Гусейна, издалека молча разглядывали Делишад.
– Рожденный от мыши грызет мешки, – первая выпустила когти Биби-Ханум. – Что можно ждать от Зейнала? – Она не могла простить Зейналу, что он прогнал ее мужа.
– Что накрошишь себе в тарелку, то попадет в ложку, – поддакивала ей вторая мачеха.
Но любопытство женщин было столь сильно, что, забыв страх, они всё теснее окружали гостью, разглядывали ее с таким вниманием и недоумением, точно она приехала из некой далекой заморской страны, а не из города в нескольких часах перехода.
Перед тем как уйти, гостья протянула женщинам коробку конфет, и несколько рук тотчас потянулось навстречу. Саяра оказалась ближе всех, и коробка досталась ей. Прижав подарок к груди, Саяра с восторгом смотрела на Делишад: какая красавица! Наверно, такой была Лейли, о которой рассказывала Зарли.
Делишад попрощалась со всеми за руку, и все почувствовали ее крепкое пожатие. Гаджи Гусейн и теперь не счел нужным подняться ради племянницы и лишь приказал Саяре закрыть за ней калитку. Подойдя к воротам, Саяра взглянула в глаза гостье и тихо, просительно, будто нищенка, пробормотала:
– Приходи еще, сестра...
– Как зовут тебя? – спросила Делишад в ответ, и когда Саяра еще тише назвала себя, сказала, чуть улыбаясь: – Хорошо, Саяра, я приду...
Калитка захлопнулась, Саяра почувствовала себя одинокой.
– Чтоб аллах дал ей чесотку и вырвал ногти! – донесся до нее голос Гаджи Гусейна.
– Чтоб я видела волосы ее окровавленными! – узнала Саяра голос тетки Туту.
– Дочь проходимца! Невеста солдата! – в угоду Гаджи Гусейну горланили женщины вослед ушедшей.
Саяре хотелось броситься на мачех и теток, расцарапать им лица в кровь. Она знала, Гаджи Гусейн никогда не вмешивается в женские ссоры и драки, – не раз он равнодушно пил чай в то время, как на его глазах женщины в кровь царапали друг другу лица, вырывали клочья волос. «Бабьё», – ворчал он брезгливо и, если женщины слишком уж расходились, кидал в них что попадется под руку – палку или камень – как в базарных собак, потому что нет разницы между сварливой женщиной и базарной собакой. Но в этот раз лицо Гаджи Гусейна не предвещало доброго, и Саяра умерила пыл.
Гаджи Гусейн долго сидел на коврике под старой айвой и, думая о Делишад, вспомнил об ее отце, и о своем отце, и о своем среднем брате. А вспомнить Гаджи Гусейну было о чем.
Много лет назад умер отец, оставив трех сыновей и четырех дочерей. Пугаясь в сложных законах о наследовании (пророк в главу «Жёны» внес много неясного), мулла разделил скудное наследство между детьми. Через год после смерти отца средний брат бросил мотыгу на твердую сухую землю и, вытирая пот с лица, сказал:
– Я не хочу всю жизнь копаться в земле и в листьях, как гусеница. Я хочу быть купцом. Аллах благословляет прибыль с торговли. Выдели мне мою долю деньгами.
Средний брат был мал ростом и щупл. Гаджи Гусейн оглядел ручки среднего брата и понял, что помощи от него ждать не приходится. И хотя Гаджи Гусейну казалось диким желание брата покинуть родную землю, он выделил ему долю деньгами. Брат ушел на южный берег полуострова, в большой город, и стал уличным торговцем сладостями. Он умел обвешивать покупателей и открыл впоследствии небольшую лавочку в самой гуще базара.
Вскоре после ухода среднего брата к Гаджи Гусейну обратился и младший, Зейнал, не по годам высокий юноша.
– Люди хорошо живут на нефтяной земле, – сказал он, не глядя Гаджи Гусейну в глаза, – выдели мне мою долю деньгами, и я уйду отсюда.
– После твоей смерти я отпущу тебя, – злобно сказал Гаджи Гусейн: ему нужен был в доме работник. Темные брови Гаджи Гусейна сдвинулись в одну полоску, и он ударил Зейнала в лицо.
Но старший брат просчитался. Ночью Зейнал ушел из дому и наутро уже бродил по черной, залитой нефтью земле, упрашивая промысловых приказчиков взять его на работу. Гаджи Гусейн остался на старой земле один, – разве можно считать за настоящих людей сестер и теток, оставшихся в доме?
Когда началась война, мулла тайком объяснял сельчанам, что христиане хотят уничтожить всех мусульман. Гаджи Гусейн долго не верил мулле, но однажды, увидев в городе раненых пленных турок, поверил. Тогда Гаджи Гусейн испугался за свою жизнь и решил уехать в страну мусульман, в Персию. Он разделил свое золото на три части – одну закопал в саду под старым карагачем, другую отдал среднему брату в рост, третью взял с собой в Персию.
Пока шла война, он жил в персидской Астаре, и в Энзели, и в Реште, пытался пустить в оборот свое золото. Но его медлительный ум садовода не мог поспеть за юрким умом персидских купцов, они посмеивались между собой: «пока глупый думает, у умного родится сын».
В Персии – хотя лет Гаджи Гусейну было уже за сорок – он в третий раз женился на ардебильской девочке, втрое моложе его. Он заплатил за нее немало золота, потому что она была юна и красива и могла родить ему доброго сына. Но и третья жена принесла Гаджи Гусейну девочку. Франтоватый чиновник выписал имя новорожденной – Саяра – арабской вязью на казенной бумаге и поставил печать – лучистое солнце и лев с саблей в поднятой лапе.
В эту пору война окончилась, и Гаджи Гусейн поспешил на родину. На границе шахсеваны – разбойники – отняли у него деньги и документы, и он едва добрался до большого города, где жил средний брат. Тот поспешил сказать, что новая власть отняла у него золото, отданное Гаджи Гусейном в рост, и Гаджи Гусейн понял, что бесцельно спорить с ним, и, наняв арбу, поехал на северный берег полуострова в родное селение.
Арба проезжала мимо нефтяных промыслов, где жил Зейнал, но Гаджи Гусейн не хотел видеть младшего брата, чтобы тот не посмеялся над унижением старшего. Вблизи селения, когда арба поднялась на кладбищенский холм, Гаджи Гусейн увидел зеленую гуту садов, желтый берег, синее море. С вершины холма пытался он различить деревья своего сада. Арба тряслась и скрипела, и крошка Саяра плакала у груди матери, въезжая в селение отцов.
Гаджи Гусейн едва дождался ночи и принялся копать под старым карагачем. Золото было в сохранности, и Гаджи Гусейн впервые за взрослые годы заплакал и почувствовал нежность к старому ветвистому карагачу, словно к человеку.
Полтора десятка лет прожил с тех пор Гаджи Гусейн в родном селении, редко вспоминая о прошлом. И вот пришла Делишад, дочь Зейнала, и всколыхнула воспоминания.
4
Дом еще спал, и сквозь сон Саяра услышала стук. Делишад! Несясь к калитке, Саяра вспомнила, что отец настрого запрещает впускать кого бы то ни было без его разрешения. Но уже было поздно: Делишад стояла в раме калитки, и рядом с ней незнакомая белокурая женщина; обе были в прозрачных платьях, в туфлях на босу ногу.
– Идем купаться! – сказала Делишад, взяв Саяру за руку.
Саяра была не в силах противиться Делишад. Она перешагнула порог и медленно зашагала вдоль ограды, опустив глаза в землю.
– Я не должна уходить из дому... – сказала вдруг Саяра просительно и, прежде чем подруги успели опомниться, помчалась назад, нырнула в калитку.
Делишад и белокурая переглянулись и тоже повернули назад. Когда они подошли к калитке, навстречу им вышла женщина, закутанная в чадру. Только по блеску глаз, сиявших из-под темной чадры, подруги узнали Саяру.
Они шли к морю мимо старых садов и виноградников, загороженных обветренными камнями. Потом они шли вдоль колхозного огорода, широко раскинувшего бесчисленные гряды. Было ещё совсем рано, но люди уже работали на огороде. Легкий ветер доносил из садов запах мяты и лавра.
– Зачем тебе эта тряпка? – спросила вдруг Делишад, коснувшись чадры. – Разве не красивее одеваться так, как мы? Ты разве не знаешь, что теперь женщины могут ходить без покрывала?
– Это отец... – смущенно косясь на белокурую, точно оправдываясь, ответила Саяра.
– Он не может тебе запретить, – сказала Делишад.
«Не может?» – подумала Саяра и вспомнила, как говорил Гаджи Гусейн: «Дочь – моя: захочу – с водой выпью, захочу – с хлебом съем».
– Он убьет меня, – упрямо сказала Саяра, вспомнив мертвое тело Пикя.
– Он не посмеет! – сказала Делишад, и брови ее сдвинулись в одну полоску, как у Гаджи Гусейна, когда он был зол. – Посмотри, Саяра! – сказала она с силой вытянув руку в сторону колхозных гряд. – Чьи больше огороды – отца или колхоза?
– Я не знаю этого человека, – перебила ее Саяра.
Тогда Делишад засмеялась и сказала что-то подруге на чужом Саяре языке, и обе подруги стали смеяться. А лицо Саяры стало горячим, как от огня. Делишад объяснила девочке, что колхоз – это не один человек, а сотни и даже тысячи людей, сообща владеющих виноградниками, пашнями, огородами, и сообща там работающих. И Саяра, поняв, удивилась и стала сама смеяться.
Море было в синих, зеленых полосах; оно уходило за мыс, терялось за горизонтом. Делишад и белокурая быстро разделись, побежали нагие навстречу морю, а Саяра осталась стоять на берегу среди мелких песчаных дюн, закутанная в покрывало. Подруги вернулись, влажными руками стащили с Саяры покрывало, платье и увлекли к морю. И страх охватил Саяру при виде безмерных и зыбких пространств впереди. Ей захотелось назад, на твердый, устойчивый берег, подальше от этой большой и страшной воды. Но подруги, крепко держа ее за руки, шли сквозь упругую воду вперед, навстречу волнам. Потом они стали учить Саяру плавать, горькая вода захлестывала ее с головой, и в страхе Саяра судорожно билась об воду, цепляясь за Делишад, визжала.
Но когда все трое вышли на берег, радостное возбуждение охватило Саяру, она подняла руки навстречу солнцу и ветру. Лежа на горячем песке, греясь в лучах солнца, словно ящерицы, купальщицы лениво играли песком и ракушками. Саяра осмелела, спросила у Делишад:
– Как это вы не боитесь воды?
В ответ Делишад сказала, что есть девушки-пловцы, плавающие, как рыбы, и девушки-летчицы, летающие, как птицы.
– Я знаю, что есть подводные царства и ковры-самолеты, – важно сказала Саяра. – Тетка Зарли рассказывала нам.
– Это не то, – улыбаясь, ответила Делишад и принялась рассказывать Саяре про девушек, прорывающих подземные ходы под огромной столицей, имя которой Москва, про девушек, стреляющих из ружей не хуже мужчин, про девушек, излечивающих людей не хуже волшебниц.
И хотя во всем том, о чем рассказывала Делишад, правды было в тысячу раз больше, нежели в рассказах тетки Зарли, Саяре было трудно и боязно верить этой чудесной правде. Делишад приблизилась к Саяре, речь ее лилась стремительно, и дыхание, словно горячий ветер, обжигало ухо Саяры.
С этого утра отрывистый стук молотка часто будил Саяру, и в предутреннем сне она ожидала его, этот стук. Она проскальзывала сквозь калитку, шла с подругами к морю. Она отдавала свое тело раннему низкому солнцу и утренней свежей воде и возвращалась назад, когда дом еще спал.
Однажды Саяра проводила Делишад со взморья до больницы, и Делишад пригласила ее к себе в комнату. Кровать, стулья, стол – ничего этого не было в доме Гаджи Гусейна. Саяра присела на краешек стула, держась за сиденье руками, точно боясь, что его выдернут из-под нее; впервые в жизни сидела Саяра на стуле. Делишад угощала гостью сладостями, объясняла, для чего служат предметы, находящиеся в комнате, называла гостье имена незнакомых людей на карточках. Больше всего Саяре понравились платья и шапочка Делишад.
– Примерь, Саяра! – сказала хозяйка.
Саяра огляделась, сбросила покрывало, надела просторное платье хозяйки. Делишад расчесала гостье волосы, надела ей алую шапочку. И Саяра, взглянув в зеркало, не узнала себя: алая шапочка шла к ее матовому лицу, к ее смуглым щекам, покрытым персиковым пушком, к ее черным, точно лаком покрытым волосам; она и впрямь показалась себе красавицей – не хуже Делишад и белокурой.
Вошли приятельницы Делишад, оглядели незнакомую девушку.
– Это моя сестра, – сказала Делишад вошедшим.
Они поздоровались с Саярой за руку, и Саяра сидела среди них как равная. Она не понимала, о чем они говорят, но сердце ее билось сильнее – от гордости.
– Ничего не значит, что мы дочери разных отцов, – шепнула ей Делишад, – мы хотим быть сестрами, – верно, Саяра?
И Саяре хотелось громко крикнуть: «Верно, верно, сестра моя Делишад!» Но слезы дрожали у нее в горле, и она лишь тихо сказала:
– Спасибо, сестра...
И вдруг она поняла, что вместо погибшей Пикя есть у нее теперь другая сестра, Делишад.
Когда приятельницы ушли, Делишад сказала:
– Оставь себе эту шапочку, – это будет подарок от сестры.
И Саяра не знала, как благодарить Делишад, – так ей понравился подарок. Но, перед тем как уйти, она всё же сняла шапочку и спрятала ее за пазуху, потому что нельзя одновременно носить алую шапочку и покрывало.
На обратном пути Саяре встретился Гаджи Гусейн.
– Ты где шляешься? – закричал он. – С этой солдатской девкой?
Надо было молчать, ибо отвечать Гаджи Гусейну значило навлечь на себя еще больший гнев. И Саяра молчала и лишь крепче прижимала к груди шапочку. Дома она запрятала подарок, словно краденое, на дно сундучка, обитого жестью. Спустя несколько дней, улучив минуту, когда никого не было в комнате, Саяра надела шапочку и заглянула в зеркало Биби-Ханум. Но ей вдруг почудился шум, и, не успев даже полюбоваться собой, она в волнении снова запрятала шапочку на дно сундучка.
В один из этих дней, идя утром к морю за свежим песком, Гаджи Гусейн заметил дочь и племянницу, возвратившихся оттуда. Не поздоровавшись с Делишад, он взял Саяру за руку, молча повел домой. Войдя во двор, он наотмашь ударил Саяру по лицу.
– Посмей еще раз пойти с ней! – сказал он, поднося тяжелый кулак к лицу девочки. – Я убью тебя.
И Саяра, видя, как сдвинулись брови Гаджи Гусейна в одну черную полосу, поняла, что он не шутит, и с этого дня не стала вставать на утренний стук Делишад. Все домочадцы слышали, как громко стучит Делишад дверным молотком, но лежали притаившись, как мыши, притворяясь спящими. И Делишад не стала задерживаться возле знакомой калитки, потому что дел было полные руки – шел июнь, сезон отдыхающих, наводнивших селение, – и понемногу стала забывать Саяру. А Саяра тоже стала забывать свою названую сестру, – она старалась быть примерной дочерью и угождать отцу, не без тайной надежды, правда, упросить его взять с собой в город. И, казалось, любовь двух сестер увяла быстро, подобно тому, как быстро, уже в июне, увядают в этих краях цветы, иссушенные солнцем, – синие казачки, желтые цветы гусиного лука, красные маки на склонах холмов.
Саяра угождала отцу во всех его прихотях, и он взял ее с собой в город. Сидя в вагоне электрической железной дороги, соединяющей промысла с городом, Саяра судорожно держалась за руку Гаджи Гусейна, боясь, что поезд перевернется. Она видела огромные черные башни и большие каменные дома, пролетающие в окне. Когда поезд остановился, она, переведя дух, шепнула:
– Здравствуй, город!
Отец и дочь шли по улицам города, и дочь удивлялась, что улицы сплошь выстланы гладким камнем, точно комнаты. Саяра видела море, и пароходы, и толпы людей, слышала гудение города. Когда же упали на город внезапные южные сумерки, возникли огни на море и на берегу, и огней было такое обилие, какого не видела Саяра за всю свою жизнь.
Но удивительней всего были женщины, – Саяре они казались прекраснее гурий в рассказах Зарли. Женщины были в легких светлых платьях, некоторые носили шапочки, вроде той, что лежала на дне сундучка, обитого жестью. Женщины шли вдоль странных широких окон, где находилось всё, что только может желать человек; они шли рядом с мужчинами, громко разговаривали и смеялись, освещенные светом ярких огней. Саяра всматривалась в смуглых черноволосых женщин, таких же, как и она сама, и говорила себе:
«Это – азербайджанка. Это – тоже азербайджанка, моя сестра».
Саяра удивлялась их смелости и самостоятельности, ей было стыдно и больно, что она плетется позади отца, как забитая собачонка. Она плотнее куталась в покрывало, точно желая скрыть перед кем-то свой стыд, но глаза ее, как назло, еще пристальней вглядывались а уличную толпу.
«Жаждущая собака смотрит в колодец, – думал Гаджи Гусейн, поглядывая на взволнованную дочь, – пора девке замуж».
Сколько лет Саяре – четырнадцать или пятнадцать, Гаджи Гусейн точно не знал; он только помнил, что, когда купил ее мать, та выглядела еще моложе. Он деловито оглядел фигурку Саяры, точно оценивая товар. И вдруг у него мелькнула мысль: замужество дочери вернет ему деньги, зря истраченные на ее мать. Мысль эта была для Гаджи Гусейна приятна, и впервые за многие годы он даже почувствовал к дочери нежность.
На обратном пути, в вагоне, полузакрыв глаза, он напевал себе под нос веселую песенку. А глаза Саяры были широко раскрыты, в окне она видела черноту летней ночи и созвездия промысловых огней.
Когда отец и дочь вернулись в селение, была глубокая ночь. Саяре было странно так поздно не спать, – обычно в селении ложились с наступлением темноты. Один раз в году, правда, не спали вовсе – в двадцать третий день месяца рамазан: это была «ночь предопределения», ночь без сна, в молитвах, потому что каждый человек хочет себе уготовить счастье.
Но теперь селение спало. Отец и дочь быстро шли к дому. Ноги Саяры устали, она была голодна. Но она, казалось, не замечала ни голода, ни усталости, – она думала о прекрасном городе и замедляла шаги, чтобы хоть сколько-нибудь отдалить возвращение домой. И, точно читая ее мысли, назло ей, Гаджи Гусейн подгонял ее, и расстояние неумолимо сокращалось. Вскоре возникла ограда, и звук дверного молотка разорвал тишину. И тогда, ощутив себя вновь в плену каменной ограды, Саяра заплакала.
– Не визжи! – толкнул ее Гаджи Гусейн.
«Девка плачет от зависти, что у нее нет мужа, – думал Гаджи Гусейн, отходя ко сну. – Пятнадцатилетняя должна быть в доме мужа или в гробу», – вспомнил он старую пословицу, засыпая.
А глаза Саяры еще долго не закрывались.
И хотя вокруг была ночь и все в доме спали, Саяре вдруг показалось, что для нее пришла ночь предопределения и что ангелы готовят ей новую судьбу.
С этой ночи всё в родном доме стало казаться Саяре малым и тесным.
