Текст книги "Расссказы разных лет"
Автор книги: Лев Вайсенберг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)
7
С этого дня Саяра стала носить платок так, как приказывал ей Хабиб: низко спуская на лоб, прикрывая платком щеки и уголки губ, стягивая узлом за спиной. Она быстро научилась приоткрывать и призакрывать лицо, смотря по тому, перед кем она находилась. При этом голова Саяры то устремлялась наружу, то пряталась вглубь, как голова черепахи.
Однажды, идя с Шейдой по базару, Саяра натолкнулась на Делишад, – некуда было отступать. Пока Шейда рьяно торговалась в ларьке с продавцом, ворча на лавочников в советских лавках, не уступающих ни гроша, Делишад тепло и участливо расспрашивала Саяру о ее жизни. И Саяре стало стыдно, что она изгнала из памяти свою названую сестру, ей не хотелось покидать Делишад. Но Шейда уже заметила, что женщина с открытым лицом разговаривает с невесткой. Громко бранясь, ухватив Саяру за руку, Шейда всеми силами отталкивала Саяру от Делишад. Делишад готова была вступиться, но удержалась, предвидя, что старуха выместит свой гнев на Саяре, и только шепнула:
– Приходи ко мне завтра вечером, сестра.
И назавтра уже не Шейда, а Делишад взяла Саяру за руку, как маленькую, и привела к большому новому зданию.
Над входом висела огромная красная лента, и на ней Саяра различила отдельные буквы, какие запомнила в книжке Асада. Шум и гомон более громкий, чем со двора, где свадебное веселье, неслись из широко распахнутых окон, и Саяра не решилась войти.
– Твой муж освободил тебя от чадры, – сказала Делишад, удивленно оглядывая Саяру, – значит, ты можешь всюду показываться.
И Делишад, не выпуская руки Саяры, ввела ее в здание клуба – как ввела некогда в море. Шум и смех встретили Саяру, и теперь уже она сама не выпускала руки Делишад, боясь быть захлестнутой этим шумом и смехом, как некогда боялась быть захлестнутой волнами моря.
Большая комната была уставлена скамьями, и, тесно прижавшись друг к другу, сидели на них молодые женщины и мужчины. Некоторые сидели на подоконниках, некоторые на ступеньках, ведущих к возвышению в глубине комнаты, где за столом тоже сидели молодые мужчины и женщины. Некоторые стояли в проходах и вдоль стен.
И вдруг женщина, сидевшая за столом, встала, и шум сразу смолк. Она произнесла громким голосом несколько слов, и вслед за этим все встали, и Саяра встала вместе со всеми. Заиграла музыка. Саяра вдруг узнала мелодию, которую впервые услышала у окна школы.
Потом говорила другая женщина, и слушавшие время от времени хлопали ей в ладоши, точно ребенку-баловню или искусному танцору во время веселого новруз-байрама.
– Это праздник? – спросила Саяра.
– Да, – ответила Делишад, – конференция женской молодежи, – и объяснила Саяре, что означают эти слова.
Саяра видела, как смело молодые женщины всходят на возвышение, слышала, как складно говорят они, обращая открытые лица к присутствующим. И она удивлялась уму этих женщин, вглядывалась в их лица, будто стараясь запомнить на всю жизнь. Большие портреты в рамах висели на стенах, и в людях, изображенных на них, Саяра узнавала тех, кого видела на маленьких карточках в комнате Делишад и о ком не раз расспрашивала Хабиба. Она чувствовала, что люди эти – друзья всем тем, кто наполняет сейчас эту большую комнату, и враги ее мужу, Хабибу, и теплое чувство охватило ее, точно и впрямь при виде старых друзей.
Потом была опять музыка, танцы. Скамьи были отодвинуты к стенам. Делишад усадила гостью поближе к танцующим, чтобы той не пришлось смотреть на них издалека, как на чужом пиру. Молодые женщины, девушки, девочки выходили на середину комнаты и, раскинув руки в стороны, танцевали на глазах у мужчин, и мужчины улыбались, хлопали им в ладоши.
Внезапно в памяти Саяры промелькнуло: Хабиб! Она незаметно выскользнула из зала. Был поздний вечер, месяц всходил на темное небо. Саяра подумала, как далеко она от своего дома, и ей стало страшно. Она вышла на дорогу, оглянулась на окна клуба, – они были широко раскрыты, светлы, и веселые звуки музыки неслись изнутри. Ей хотелось вернуться, но страх перед Хабибом гнал ее в беззвучную темноту.
Саяра шла медленно, опасаясь во мраке сбиться с пути, но вскоре – то ли месяц поднялся и осветил побережье, то ли глаза ее свыклись с темнотой – страх рассеялся. Море, освещенное месяцем, лежало внизу. Запах мяты доносился из садов. Саяре стало жарко, она распустила узел платка, стягивавший ей шею.
А Хабиб уже давно ждал свою молодую жену.
Придя домой и обнаружив, что ее нет дома, он двинулся в сторону клуба – где же еще могла она быть? Он подошел к зданию клуба полный мыслей о том, как уведет Саяру домой, но, видя светлые окна, слыша громкие звуки музыки и голосов, не решался войти: каким смехом его встретят, поняв, что он пришел увести жену с собрания.
Хабиб вернулся домой, хотел разбудить больную Шейду и просить ее привести Саяру, спасти его от позора. По ему было стыдно перед старухой матерью, что он не в силах совладать с упрямой девчонкой, и он ходил взад и вперед по комнате, сдавленный стенами, как пленник, не зная, как поступить. Потом он раскрыл дверь во двор, сел на порог. Тишина была вокруг, но сквозь тишину доносились далекие звуки музыки. Он вслушивался и, казалось ему, различал ритмический топот бубна и дребезжание тара, – веселую музыку, под которую так охотно танцуют молодые мужчины и женщины. Сам он не любил подобной музыки, ему по душе была однозвучная песнь, высокая, тоскливая, какая сама рвется из горла, какую можно тянуть в одиночестве, в степи или в море, до изнеможения сердца, и он удивлялся, что молодежь предпочитает этот разнузданный шум печальным мелодиям. Но теперь чуждая его сердцу музыка была смягчена расстоянием, и она была даже приятна ему. Он закрыл глаза, гнев его постепенно уходил, и вместо гнева приходила тоска. Он думал о том, как было бы хорошо, если бы Саяра сейчас была подле него и играла ему на кеманче.
Так долго сидел Хабиб на пороге своего дома, мысли его путались, он засыпал и тут же тревожно просыпался.
– Кто здесь? – вздрогнул он, почувствовав, что кто-то тронул его.
– Это я, Саяра... – услышал он тихий голос.
Саяра хотела войти в дом, но Хабиб движением руки остановил ее. В лунном свете Хабиб увидел, что платок, его подарок, небрежно сброшен на плечи и волосы Саяры растрепаны. Он понял, что это не сейчас сбросила Саяра платок.
– Зачем ты сняла платок? – спросил он, скрипя зубами. – Чтобы позорить мужа?
– Все так ходят, – сказала Саяра тихо, но в ее голосе Хабибу послышалось упрямство и решимость.
– Чтобы позорить мужа? – переспросил он громче, и тут же вспомнил слова муллы: «Жен, опасных в своем упрямстве, отлучайте от ложа, бейте». И хотя он не во всем верил мулле, он понимал, что тот полон хитрости и сведущ в женщинах.
Хабиб поднял с земли камень, замахнулся. «Только увечий не наносите, и пусть никто из недругов не знает ваших семейных дел», – вспомнил он другие слова муллы и отшвырнул камень в сторону. Он втолкнул Саяру в дом и, размахнувшись, ударил в грудь кулаком. Саяра отлетела к стене и, видя, как зло потемнели глаза Хабиба, стала кричать, подняв руки.
Из смежной комнаты выбежал Асах и вслед за ним, качаясь и шаря руками, точно слепая, вылезла больная Шейда. Она жмурилась при свете лампы и скребла волосы своими птичьими пальцами. Испуганные девочки цеплялись за шаровары Шейды, смотрели, как бьется и кричит их новая мать.
– Бог один и муж один, – бормотала Шейда.
И Хабиб еще раз ударил Саяру.
– Не тронь ее! – крикнул Асад, с силой схватив отца за руку.
Хабиб на мгновение опешил.
– Вот что наделала эта проклятая жаба! – завизжала Шейда. – Сын бьет отца.
– Сукин сын! – скрипел со злобой Хабиб, пытаясь высвободить руку.
Он волочил мальчика по полу, вращал вокруг себя, пока наконец не втолкнул его в кладовку и не захлопнул задвижку. Шейда визжала и проклинала черный платок, внесший в дом ее сына разлад. И Хабиб, слушая слова матери, бил Саяру со смешанным чувством злобы и жалости.
– Так ей и надо, чтоб не вносила в дом грязь! – подбадривала его Шейда. Казалось, она вымещала на Саяре все унижения, какие ей самой пришлось претерпеть в молодости.
Малыши плакали. Асад колотил в дверь палкой, ногами. Но Хабиб не видел слез малышей, не слышал стука Асада и перестал бить Саяру тогда, когда злоба его утолилась.
Он постелил себе постель, улегся на мягкие подушки, а Саяра лежала на каменной полоске пола, потому что жен, опасных в упрямстве своем, коран велит отлучать от ложа мужа.
Малыши поползли вслед за Шейдой в ее комнату. Шейда вскоре уснула, и вслед за ней уснули девочки. Асад же долго не мог уснуть: сидя в кладовке, он думал о том, как убежит из дома отца, расскажет обо всем в сельсовете. И Хабиб и Саяра тоже не спали, лежа в разных концах комнаты беззвучно, не шевелясь.
И Хабибу стало досадно, что он, муж молодой жены, одинок. И вдруг он понял, что с этой ночи не получит больше той нежности, которую давала ему Саяра – хотя бы редко и ценою подарков. Он лежал одиноко, в сердце его была пустота и лишь время от времени, вспоминая черный платок на плечах Саяры, он чувствовал, как сквозь сердце его проходит горячий поток ярости.
И с этой ночи – так как нежность Саяры была для Хабиба потеряна, – он всё чаще бил Саяру, стараясь, быть может, силой вернуть утраченное. Он пригрозил Саяре, что убьет ее, если она без его разрешения выйдет из дому.
И опять напрасно стучала дверным молотком Делишад. Несколько раз она сталкивалась с Хабибом на улице и в лавке, где он был продавцом, и спрашивала о Саяре.
– Она больна лихорадкой, – отвечал Хабиб, делая жалкое лицо, – и никого не хочет видеть.
Делишад пристально вглядывалась в Хабиба, недоверчиво покачивала головой.
8
И всё же Саяра ослушалась мужа и прибежала в дом отца. Она долго стучала дверным молотком и, когда ей наконец открыли, увидела: Биби-Ханум сидит на терраске, курит трубку, Зарли, поджав под себя ноги, сидит за ковровым станком; вторая мачеха и Туту полощут белье в бассейне; дети возятся во дворе, – всё как обычно. Гаджи Гусейн сладко спал.
– Смотрите, ангел наш прилетел! – крикнула Туту женщинам, и все, побросав работу, окружили Саяру, дивясь, что рядом с ней нет свекрови.
– Змея ползет криво, а в свою нору вползает прямо, – сказала Биби-Ханум, и все засмеялись.
Женщины расспрашивали Саяру, хорошо ли ее кормит Хабиб, какие подарки дарит, и каков он в любви. Тетка Туту расспрашивала так подробно, что Саяре было стыдно отвечать.
– Из дешевого мяса супа не сваришь, – сказала Биби-Ханум презрительно, и женщины, вдруг потеряв интерес к Саяре, разошлись.
А Саяра была рада, что не рассказала про побои и унижения, потому что тетки и мачехи стали б смеяться над ней. Биби-Ханум не раз говорила, что если у женщины нет мешка хитрости, ей нужно иметь два мешка покорности. Саяра походила по двору, осмотрела осеннюю пашню, сад, приласкала ребят. Двор был чисто выметен, плоды в саду сняты, близнецы весело бегали по двору. Нет, она не нужна в доме отца. Идя к калитке, она услышала за спиной смех.
Саяра вышла в узкую уличку, и так как ей было невмоготу идти в дом мужа, она медленно двинулась в сторону новых домов. Уже была осень, виноградные лозы стелились по земле, сухие и черные, будто обугленные. Огороды были пусты, и взморье, еще недавно усеянное загорелыми телами отдыхающих, было безлюдно. Дул свежий северный ветер. Одинокие зеленые кусты солероза, эти поздние дети осени, ветвились возле дороги. Но небо было еще сине, безоблачно, солнце стояло высоко.
И Саяра вдруг поняла, кто ей поможет, куда ей надо спешить. Она побежала. Ветер подгонял ее в спину, концы платка бились на ветру, точно подбитые крылья. Запыхавшись, прибежала она к дверям больницы, спросила служителя о Делишад. Тот сказал, что Делишад уехала в город, до завтра. Но Саяра, решив, что служитель не хочет позвать Делишад, стала объяснять, что та – ее сестра, что ей нужно немедленно увидеть Делишад. Она говорила быстро, волновалась, больничный служитель был первый чужой мужчина, с которым ей довелось говорить. Она сильно заикалась, и служитель не мог понять. Но в глазах ее были слезы, и он несколько раз переспросил:
– Кто-нибудь болен? Нужен доктор?
И так как Саяра упрямо качала головой и продолжала бормотать что-то невнятное, служитель махнул рукой, недоумевая: какая-то дурочка!
За больницей лежала степь – незачем было идти туда, и Саяра медленно пошла назад. Ветер теперь дул ей в лицо и в грудь. Саяра шла опустив голову, лишь изредка поглядывая по сторонам. Она видела осеннее темное море, каменные ограды. Саяра вспомнила любовь Лейли и Меджнуна и зло усмехнулась: один лишь обман был в рассказах Зарли! Она равнодушно прошла мимо ограды дома отца, направилась в дом мужа.
– Разведи костер и нагрей в котле воду, бездельница! – встретила ее Шейда.
А Саяра была точно сонная, ей трудно было двигаться, ее клонило к земле. Она опустилась на колени, попросила девочек принести кизиловых сучьев. Но Шейда, видя, что внучки тащат сучья, стала кричать:
– Хватит тебе унижать детей моего сына, бесстыдная!
Девочки на полпути бросили ношу, а Саяра принялась разводить костер. Стоя на корточках, она подбрасывала сучья, наблюдала, как они, треща, сгорают. Шейда, стирая белье на другом конце двора, не переставала ворчать.
Саяру охватила тоска, захотелось бежать. Но куда? Старая ограда из серо-желтого известняка, с узкими скрипучими воротами, с железным молотком у калитки окружала ее детство и мимолетное девичество в доме отца, и безрадостные дни замужества в доме мужа. Некуда, казалось Саяре, уйти из этой ограды.
– Чтоб ты сгорела на медленном огне, проклятая! – донесся до нее визг Шейды. – Чтоб твои волосы были в крови, солдатская дочь!
И тут Саяра вспомнила Пикя, поняла, что только смерть навеки выведет ее за пределы ограды, поняла, что нужно делать. Она кинулась в кладовку, подняла высоко над головой бидон с керосином, опрокинула. Удушающая маслянистая жидкость хлынула на голову Саяре, затекла в глаза, в ноздри, в рот. Бидон был тяжелый, Саяра задыхалась, но не выпускала его из рук.
Затем Саяра вышла во двор. Котелок с рисом кипел над костром на треножнике. Саяра слышала, как бурлит вода, сладкий запах риса заглушил на мгновение тошнотворный запах керосина. Ей стало досадно: Хабиб и Шейда будут есть этот рис. Ударом ноги она сбросила котелок с треножника. Кипящий рис выпал из котелка, лежал на земле белой дымящейся горкой. А на другом конце двора Шейда, точно чувствуя, что Саяра творит что-то неладное, громыхала проклятьями.
Ярость охватила Саяру. Вытянув руки вперед, закрыв глаза и наклонившись, точно бросаясь вплавь, Саяра сделала шаг к костру.
Она ощутила, будто кто-то с силой и злобой толкнул ее в грудь, рванул за волосы. Она вбежала в дом. Она почувствовала боль, запах горелого и в ужасе поняла, что горит ее тело. В памяти ее промелькнул желтый кусок взморья, зеленые листья, алая шапочка от Делишад. Она поняла, что невозвратно теряет всё это, и ужас еще больший охватил ее. Она стала кричать. Но сквозь стены дома крики ее не долетали до глуховатой Шейды. Позабыв о двери, Саяра металась по комнате, билась о стены, разбила кулаками оконные стекла.
– Шейда! – дико кричала она, размахивая окровавленными руками, объятая пламенем. – Мама, мама! Шейда!
Старуха, всплеснув руками, в смятении закружилась на месте. Схватив котелок с грязной водой, она заковыляла к дому и облила Саяру. Та закричала еще пронзительней, рухнула на пол. Старуха, увидя черный платок Саяры, набросила его на горящее тело. Но шелковый платок был тонок, он вспыхнул, подбавив жару. И Шейда, видя, что не может помочь Саяре, выбежала на улицу, крича о помощи. Ее беззубый рот трясся, гноящиеся глаза блуждали по сторонам, впалая грудь дышала прерывисто.
На крик Шейды сбежались соседи. Они заглядывали в разбитые, закапанные кровью окна, теснясь заполнили комнату, хлопотали вокруг Саяры.
А пламя уже не терзало Саяру. Она лежала в углу комнаты съежившись, тело ее покрыли тряпками, намоченными в кунжутном масле, – затем на циновке понесли в больницу. Много народу – любопытные и жалостливые – сопровождало Саяру до самой больницы. И служитель, видя неподвижное тело, торопливо распахнул во всю ширь больничные двери и узнал в нем девочку, которая час назад так упорно добивалась у него дозволения повидать свою сестру Делишад.
9
Саяру внесли в просторную комнату с широкими окнами, положили на большую белую кровать.
Наутро приехала Делишад и, услыхав о несчастье, бросилась к Саяре. Она не узнала ее: тело и голова Саяры были обмотаны промасленной марлей; нежные щеки, некогда покрытые персиковым пушком, почернели, тонкие дуги бровей и ресницы исчезли; алые прежде губы были серы, как зола. И лишь вглядевшись в узкую прорезь век, по черным милым глазам, ставшим еще черней, Делишад узнала свою названую сестру.
В коридоре Делишад закрыла лицо руками, плакала, говорила утешавшим ее сиделкам и сестрам:
– Я одна во всем виновата, одна я...
Но – странно – слушавшие Делишад чувствовали, что и они виноваты в несчастье Саяры.
Из дома отца и мужа Саяре приносили сладкий виноградный сок, баранину с яйцом и пряностями, завернутую в соленые виноградные листья, молочный плов с изюмом и абрикосами, посыпанный сахаром, – всё, что так любила Саяра. И всё это стояло теперь на белом больничном столике нетронутое.
Когда сознание Саяры прояснилось, ей было странно, что столько людей хлопочет вокруг нее. И она не роптала, так как знала, что эти люди хотят ей добра.
Только однажды, завидев в дверях папаху Гаджи Гусейна, покрывало Шейды и мышиные усики Хабиба, Саяра испугалась и жалобно застонала. Делишад вытолкала посетителей, но те еще долго топтались в коридоре возле входа в палату в надежде увидеть Саяру.
Теперь Саяра не боялась рассказать про то, что прежде из страха перед родными утаивала. Она пыталась говорить, но мучительный кашель и хрип делали ее речь непонятной. Она жалела, что не пришла в этот дом к этим людям раньше, когда была здорова и сильна и голос ее был звонок.
Зато Хабиб вдоволь говорил о своей молодой жене. Скрипучим шепотом рассказывал он соседям, что Саяра с детства была не в своем уме, что Гаджи Гусейн хитростью заманил его и женил. Он рассказывал, что Саяра была непослушной, вздорной и неумелой в домашней работе и вот по неопытности подожгла себя, хотя Шейда столько раз предупреждала невестку быть осторожней с огнем. Он рассказывал, казалось ему, убедительно, но слушавшие недоверчиво покачивали головами.
Когда Хабиба вызвали к следователю, он до смерти перепугался. Он изворачивался, клялся в своей невиновности, распинался в любви к жене. При этом усики у него дрожали, как у пойманной мыши.
А старуха Шейда целыми днями сидела теперь у стены, покачиваясь из стороны в сторону, как при зубной боли, и слёзы лились из ее гноившихся глаз.
Немалый переполох был и в доме Гаджи Гусейна. Тетка Зарли жалобно плакала, громко причитала Туту. Далее холодная насмешливая Биби-Ханум – желая сказать, что Саяра и Хабиб не пара, – грустно заметила:
– В одной избе двух воздухов не бывает.
Только один Гаджи Гусейн не чувствовал жалости. Напротив, он был зол на сумасбродных своих дочерей: уже вторая гибнет в огне, вместо того чтоб услаждать седины его – покорно работать и рожать ему внуков. Гаджи Гусейн был убежден, что во всех бедах виновна эта горючая чертова жидкость: она оторвала его брата Зейнала от дома и сада отца; она умертвила его дочь Пикя и лишила его немалой прибыли; и вот теперь она хочет отнять у него вторую дочь Саяру. Гаджи Гусейн еще злей ненавидел упрямые башни, выраставшие в окрестных песках и буйной ватагой наступавшие на тихий берег его отцов.
Он был удивлен, когда его вызвали к следователю и повели через селение с милиционером, точно базарного вора.
И еще больше был удивлен он, когда в большом доме, где жил некогда богач Ага Баба, состоялся показательный суд и на суде предстал он, Гаджи Гусейн, и его зять Хабиб, и старуха Шейда. Когда-то Гаджи Гусейн мечтал быть центром внимания в большом доме Ага Бабы, и мечты его, казалось, сбылись: зал был полон сельчан и чужаков, наводнивших родное селение, и незнакомых женщин без покрывал, с любопытством глядевших на Гаджи Гусейна. Но все они, понимал Гаджи Гусейн, рады его унижению. Он отводил глаза и через окно видел краешек родного дома и воздвигнутую им каменную ограду двойной высоты.
Сперва допрашивали Хабиба. Гаджи Гусейн часто слышал свое имя в ответах, которые давал его зять суду. И хотя Гаджи Гусейн не совсем хорошо понимал, о чем говорит Хабиб, он чувствовал, что хитрый зять топит его, точно слепого котенка.
Когда Гаджи Гусейна спросили, судился ли он когда-либо, сердце его ожесточилось: что он, в самом деле, базарный вор или разбойник?
– Я всю жизнь не нарушал законов, которыми жили мои деды и прадеды, – угрюмо и гордо сказал Гаджи Гусейн.
– Смотри! – сказал ему тогда председатель, указывая на красное полотно на стене.
Все обратили взоры на полотно, и шорох пронесся по залу оттого, что все разом стали читать написанное. Гаджи Гусейн тоже хотел прочесть написанное, но взор его точно уперся в ночную зимнюю тьму: надпись была на новом алфавите. Тогда председатель прочел вслух слова Ленина на плакате: «Из тех законов, которые ставили женщину в положение подчиненное, в советских республиках не осталось камня на камне».
И он разъяснил сельчанам эти слова с терпеливой настойчивостью, так как знал, что есть еще в зале люди, таящие в своем сердце верность старому закону.
Гаджи Гусейн слушал, глядя в окно, и, казалось, воочию видел, как рушится воздвигнутая им двойной высоты каменная ограда, которую он считал нерушимой, вовеки веков незыблемой, точно памятники на старом кладбище.
Саяра пролежала в больнице несколько месяцев. Когда ее раны зажили, уже была весна. Красные маки, желтые цветы гусиного лука, синие казачки́ цвели на зеленеющих склонах холмов.
Саяра наблюдала, как раны ее затягиваются свежей розовой кожей и как наполняются силой мускулы, и в сердце ее закрадывалась тревога, потому что близился час ее возвращения в дом отца или мужа. Делишад понимала эту тревогу.
– Мы не пустим тебя назад, – говорила она Саяре.
Но Саяра качала головой, думая, что это лишь слова утешения, – разве может кто-нибудь, кроме аллаха, разлучить дочь с отцом или жену с мужем?
И Делишад, будто прочтя мысли Саяры, стала ей разъяснять, что позади то время, когда лишь аллах мог разлучить дочь с отцом или жену с мужем, что советская власть уже освободила Саяру от отца и мужа, потому что они были злы и жестоки с той, кто достоин любви и уважения, – с дочерью и женой. Делишад поведала Саяре, что Гаджи Гусейна и Хабиба нет больше в селении, и что не скоро они вернутся назад, и что, даже вернувшись, они не посмеют поступать, как прежде. Делишад рассказала Саяре, как ликовали сельчане, когда суд вынес решение.
– Скоро ни в одном селении не будет таких людей, как Гаджи Гусейн и Хабиб. Это говорю тебе я, твоя названая сестра Делишад, поверь! – сказала Делишад, обняв Саяру за плечи.
Саяра слушала Делишад, и, хотя ей трудно было поверить этим словам, они мало-помалу проникли в сознание. И Саяра поверила своей названой сестре Делишад, потому что в словах той и впрямь была одна только правда.
В эту пору приехал к Делишад в гости Зейнал. Делишад привела отца в больничный сад, где проводила теперь дни Саяра, сидя в соломенном кресле с азбукой на коленях. Зейнал протянул руку, и маленькая рука Саяры потонула в широкой руке Зейнала. Он сидел рядом с Саярой на белой больничной скамейке, расспрашивал, как случилась беда. Саяра рассказывала обо всем, не утаивая, и, волнуясь, стала сильней заикаться, и Зейнал ей сказал:
– В городе есть врачи, они вылечат тебя от заикания.
Тогда Саяра заплакала от радости и благодарности.
Зейнал был высок, как ее отец Гаджи Гусейн, и руки у него были тоже большие, и черные брови часто сходились в одну черную полосу, как у ее отца. Но слова у Зейнала были мягкие, теплые, совсем непохожие на жесткие, холодные слова Гаджи Гусейна, и они оживили сердце Саяры, как солнечные лучи весной оживляют цветы на склонах холмов. И Саяра почувствовала: всё, что близко и дорого Гаджи Гусейну, ненавистно Зейналу. И она поняла, почему Гаджи Гусейн так ненавидит своего родного брата Зейнала.
Спустя месяц снова приехал Зейнал на запыленном автомобиле – взять племянницу в город.
Больничные служащие вышли провожать Саяру, – за долгие месяцы она стала в больнице своим человеком, общей любимицей. Саяра уселась между Зейналом и Делишад, а люди, стоявшие возле больницы, махали Саяре руками, когда автомобиль отъехал.
Автомобиль выбрался из песков селения и, нащупав булыжник шоссе, пошел веселей. Саяра видела вышки нефтяных промыслов, бегущих навстречу, и Зейнал объяснял Саяре, для чего эти вышки нужны. Потом булыжник перешел в гладкий асфальтовый путь, связывающий промысла с городом, и всё больше домов, промыслов и заводов вырастало по обеим сторонам пути, пока наконец не возник большой шумный город.
1937 год
