Текст книги "Расссказы разных лет"

Автор книги: Лев Вайсенберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

3
Я знаю, что меня зовут Люся. Афоризмы шитейсной мудрости. Данцигсний норидор.

Телефонный звонок:

– Здравствуй, Петроний! Спасай друга твоего: прогорел. Срочно нужны триста рублей. Найдется? Ты ведь теперь человек хозяйственный.

Прикрывая трубку ладонью, Петр спрашивает Люсю:

– Найдется у нас рублей триста?

– Сервизные, – отвечает она шепотом.

– Приходи! – говорит Петр громко, отводя ладонь от трубки.

– Только не сегодня, – привередничает проситель, – завтра или послезавтра. Можно?

– Будут отложены, – говорит Петр, – пожалуйста.

Проходит два дня.

Солнечная погода. Люся гуляет по широкому проспекту. Она не пропускает ни одной витрины. Они мелькают перед ней быстрым, пестрым калейдоскопом. Но она знает, на каких следует задержать свой взгляд и по каким небрежно скользнуть. Острым глазом охотника-следопыта Люся высматривает за стеклами витрин всё, что ее интересует. Даже самые крохотные предметы.

Это всегда удивляет Петра: зрение ведь у него острей, чем у жены, он меткий стрелок, почти снайпер, но тут он перед ней пасует. Впрочем, удивляться нечему: всё дело в привычке. Ведь сам он, сидя на коне, с ходу различал на желтой туркменской земле следы зайца, шакала, лисы? Различал. Его научили этому туркмены с берега Каспия, южней Кара-Бугаза.

И вот, точно охотник, выследивший наконец долгожданную дичь, Люся настораживается, почти замирает перед огромной знакомой витриной.

Она видит чайный сервиз, синий сервиз, строгой формы. В медальоне женское личико, обрамленное пышными черными локонами. В приятной улыбке полуоткрыт алый рот. Задумчивые, чуть выпуклые глаза.

О, как жаль, что в эту минуту Люсе не перед кем щегольнуть своей эрудицией в истории живописи! А ведь похвастать сейчас есть прекраснейший повод. Люся сказала бы:

– Эта головка напоминает прелестные аристократические головки художницы Виже Лебрен – не правда ли?

Это правда: Виже Лебрен была бы упомянута кстати. Но равнодушные люди, увы, проходят мимо Люси, мимо витрин, занятые делами, не думая о знаменитой художнице, приукрашавшей французскую знать своей льстивой кистью.

Люся входит в магазин, с видом знатока разглядывает сервиз. Конечно, это не подлинный, старый «сакс». Это – имитация, современная. Однако сервиз Люсе нравится. Простая форма, синее с золотом, овальный медальон, – всё это представляется Люсе весьма благородным. Ей не хочется выпускать из рук прелестную чашечку. И цена подходящая.

Кто-то говорит позади Люси:

– Полтораста лет прошло с тех пор, как срубили голову Марии-Антуанетте, а она всё еще живет в советском: фарфоре. Ее, с позволения сказать, оживляют в физиологическом растворе нашей косности. Кому нужна эта злосчастная королева? Это, кажется, Дулевский завод изощряется.

«Дурак», – думает Люся и не считает нужным обернуться. Вместе с тем, ей любопытно узнать, каков собой этот оратор. Ей хочется бросить на него уничтожающий взгляд. Она оборачивается. Спиной к ней стоят двое мужчин и рассматривают фарфор в горке. Их двое, но Люся чувствует, что тираду произнес стройный, высокий, а не его сосед, низенький. Этот высокий хорошо одет, в мягкой шляпе. Быть может, артист, художник? Люся вздыхает: «Даже такие, культурные с виду, люди ничего не понимают в фарфоре».

Досадно, что не берут залога. Люся упрашивает продавца не продавать сервиз в течение часа: она непременно возьмет его. Она спешит домой за деньгами, и спустя час сервиз в ее руках.

Чайный сервиз!

Она бережно держит его, шагая по улице, полной невнятного шума – звонков, гудков, голосов.

«На шесть персон, а всё же тяжелый», – думает Люся.

Дома она тщательно моет теплой водой каждую чашку, каждое блюдечко. Пыль, мелкие щепочки, стружки плавают на потемневшей воде. Сервиз сияет. Люся ставит его в горку, впереди остального фарфора. Так оттесняют старших детей, когда в семье появляется новорожденный. Люся прикрывает сервиз салфеткой: она сделает Петру сюрприз – покажет покупку в подходящий момент.

А Петр всё не приходит. Девять часов, десять, одиннадцать. Как можно так долго торчать на работе? Двенадцатый час. Здорово она набегалась за день, устала.

Она ложится в постель, засыпает.

Сон у нее крепкий. Ночью она никогда не просыпается. Но она часто видит странные и беспокойные сны...

Вот сервиз стоит на столе, за которым сидят знакомые, гости.

Она разливает чай. Всё просто, обычно. Но вдруг она замечает, что среди гостей много незнакомых людей. Она всматривается в мужчину, сидящего против нее. Лицо его неясно, будто в тени. Знакома она с ним или нет? Мужчина смеется, берет руками край скатерти, тянет к себе. Что он делает, сумасшедший! Сервиз ползет к нему вместе со скатертью. Мужчина делает сильный рывок, всё летит на пол с веселым и страшным звоном, рассыпается вдребезги...

Она просыпается.

«Не к добру это», – ее первая мысль в полусне.

Это звонит приятель Петра.

– Жена еще спит. Подожди здесь, в передней, – говорит ему Петр.

Он ищет деньги в шкафу (насколько он помнит, Люся их положила туда), в письменном столе, в Люсиной сумочке. Но денег нет. Тогда Петр на цыпочках подходит к Люсе, трогает ее за плечо.

– Где деньги, Люсенька? – спрашивает он шепотом.

Черные волосы выползают из-под одеяла:

– Какие деньги? – не разбирает Люся спросонья.

Петр поясняет ей.

– Но я купила сервиз! – говорит она удивленно и указывает взглядом на горку. – Посмотри!

Петр открывает стеклянную дверь горки, приподнимает салфетку. Женские чуть волоокие глаза с холодным удивлением смотрят на Петра из медальона. Алые женские рты насмешливо улыбаются. Петр выпускает салфетку из рук.

– Мы ведь пообещали товарищу, – смущенно бормочет Петр.

– А кто виноват, если он целый год не приходил?

– Не год, Люся, а всего лишь два дня, – поправил Петр.

– Ну, теперь уже поздно спорить, – говорит Люся. – Извинись – и всё. Что ж еще можно сделать? – Она поворачивается к стене.

Несколько секунд Петр стоит подле кровати. И вдруг он чувствует, что щеки его начинают гореть. Дьявол, как неловко всё получилось! Петр выходит в переднюю и, путаясь, объясняет приятелю происшедшее недоразумение,

Петр рад, что лампочка в передней тусклая и не видно, как горят его щеки. Приятелю становится жалко Петра.

– Ерунда! – утешает приятель. – Достану в другом месте. Ты чего нос повесил, балда? – Он протягивает руку Петру. – Ну, мне надо бежать. До свиданья!

Петр чувствует себя провинившимся школьником.

Вечером, придя с работы, Петр чрезмерно внимательно читает газету.

– Ты, кажется, недоволен сервизом? – спрашивает Люся, поглядывая на него исподлобья.

– Не сервизом, – говорит Петр, не отрывая глаз от газеты, – а тем, что мы подвели товарища.

– Надо было являться вовремя. Барин какой! – Люсю начинает раздражать этот неизвестный товарищ. Товарищи уже не впервые становятся между ней и Петром. Она обычно сдерживает себя, но всему есть предел. Люся хочет подать Петру чай, но руки ее не двигаются.

– Любой товарищ тебе, по-видимому, дороже меня, – говорит она обиженным тоном.

– Не любой, – говорит Петр, – а мой старый товарищ, с которым мы вместе служили в армии.

– Что-то я не часто видела его у тебя. Но когда нужны деньги – он здесь с утра, пожалуйста.

– Люся! – укоризненно говорит Петр.

– Я знаю, что меня зовут Люся, – говорит она упрямо.

– Но пойми, Люся, у него и без нас хватает работы...

– Я тоже работаю, – раздраженно прерывает она Петра.

Как он смеет говорить, что она не работает? – возмущена Люся, хотя Петр вовсе и не говорил этого. Она чувствует, что заплачет. Так вот какова благодарность за то приятное, что она хотела доставить ему. Она встает из-за стола, идет к дивану.

– Какое свинство, какое свинство... – шепчет она, поднося платочек к глазам. Сквозь слёзы она всё же видит, что Петр продолжает сидеть за столом. Она всхлипывает. По спина Петра неколебима. Очевидно, он снова уткнулся в газету. Тогда Люся начинает плакать навзрыд.

Да, она теперь окончательно убедилась, что сны не обманывают ее: разбитая посуда – недобрый сон.

Первые слёзы – что капли осеннего дождя: стоит им появиться – вслед за ними хлынут потоки. А поводы? Ну, поводов всегда найдется достаточно: остывший обед, «на который потрачено так много сил»; пересохшие котлеты; невозможность приобрести необходимую в хозяйстве вещь; «вечное торчание мужа на работе». Разве мало есть поводов, чтобы слезам – как это им надлежит – струиться из глаз?

– Люся, – говорит Петр, когда стрелка барометра стоит на «ясно», – ты еще так молода, хватит возиться с хозяйством, расстраиваться по пустякам. Надо найти какую-нибудь настоящую работу.

– У меня нет специальности, – говорит Люся. – В доме я сэкономлю больше, чем заработаю на службе.

– Не в этом дело, Люся, – мягко возражает Петр. – Дело в том...

Но тут Люся всегда начинает горячиться: поразительный народ эти мужчины! Не понимают самой простой вещи: домашняя работа незаметна, неблагодарна. Хотела б она посмотреть, какую бы песенку запел он, если б она забросила дом, бегала по гостям, вечеринкам, а то делала бы еще что-нибудь похуже, как некоторые другие.

А когда жена работает по хозяйству как вол, этого мужчины в наше время не ценят. Жена, видите ли, должна еще ходить на службу. Спасибо большое!

– Очень много женщин не служат, – говорит Люся, – и ничего, живут. И мужья не пилят их. А ты привык жить так, как во время гражданской войны. Забываешь – теперь не те времена. Даже правительство считается с категорией «домашняя хозяйка». Это вовсе не паразиты, как ты думаешь. Да, да, думаешь, – я это знаю великолепно! У тебя какой-то левый загиб. Надо ценить тяжелый труд домохозяйки и не быть таким эгоистом.

– Эгоистом? – удивляется Петр.

– Да, да, эгоистом! – упрямо повторяет она.

Оказывается, он эгоист. Странно! В армии его считали хорошим товарищем, «Логинов – свой», – всегда говорили о нем. Это Петр знал твердо. Никто не посмел бы назвать его эгоистом. Никто. Никогда. А вот теперь, оказывается, он эгоист.

Но, быть может, одно – армия, где, выполняя общее дело, приказывая и подчиняясь, всегда на виду, не так-то просто быть эгоистом; и совсем иное – семья, где ты предоставлен самому себе и все твои дурные инстинкты выпирают наружу. Быть может, он и вправду эгоист, напрасно мучающий Люсю?

Прекрасные гости, о каких мечтала Люся, оставались в мечтах. А пока что топтались у нее в комнате старые приятели и приятельницы. Устраивались танцы. Играли в «знаменитых людей» и в «буриме», комбинировали слоги из какого-либо длинного слова вроде «Константинополь» или «универмаг». Кусали карандаши, лихорадочно поглядывая на часы, торопясь записать возможно больше знаменитых фамилий на одну букву или стараясь придумать рифму смешней и пикантней.

Сидя обычно в сторонке (Петр не танцевал и был мало склонен к «письменным играм»), Петр наблюдал эти забавы. Ему казалось, что перед ним дети, странные и неразумные. Иной раз его охватывало желание незаметно открыть дверь и покинуть этих людей, развлечениям которых он был чужд и радостей которых не понимал. Если бы только знала Люся об этих мыслях Петра, так некстати приходивших к нему в минуты ее радостей! Она, впрочем, чувствовала, что Петр не очень-то жалует ее друзей и подруг.

– Люди хотят веселиться, – говорила Люся после ухода гостей, не то оправдываясь, не то обвиняя кого-то. – Нельзя же вечно работать. Людям нужен разумный отдых. Даже в армии командиры учатся танцевать. Это все уже давно поняли. Ты десять лет проторчал в своих кишлаках и совсем отвык от людей. Тебе ни один из моих знакомых, ни одна из моих подруг не нравится. Ты нелюдим. Бирюк.

– Бирюк? – удивлялся Петр. Он всегда считал себя человеком общительным.

– Да, да, бирюк, нелюдим! – с раздражением подтверждала Люся.

В памяти Петра пролетали годы его странствий. Он – бирюк, нелюдим? Впрочем, быть может, одно дело армия, где действуя в коллективе, ты обязан к каждому отнестись с должным вниманием, не можешь быть бирюком, и совсем иное дело семья, где у мужа свои друзья, а у жены свои? По правде сказать, он не выносит Люсиных друзей. Почему? Этого он сам не может хорошо объяснить. Большинство из них вполне приличные люди, многие даже как будто хорошие работники, ценные люди. А вот он их не любит. Значит, он в самом деле бирюк, нелюдим. Но тогда почему у него в институте подняли бы на смех всякого, кто сказал бы, что Логинов бирюк? Нет, здесь что-то не то...

«Людям нужен разумный отдых»... «Надо ценить тяжелый труд домохозяйки»... «Даже командиры учатся танцевать»... «Теперь не девятнадцатый год»...

Против этого нельзя было возражать. Вообще этой спорщице было не так-то легко возражать; в качестве аргументов она всегда пускала в ход неоспоримые истины.

Она считала себя культурной женщиной, современной. Она удивлялась некоторым своим подругам, тому, что они не читают газет. Сама она ежедневно внимательно просматривала последнюю страницу «Вечёрки» – театральные, книжные рецензии, новости зоопарка, суд, объявления. Иной раз она перелистывала даже «научные» книжки, к которым, кроме беллетристики, причисляла всё остальное. Оказывается, это были очень полезные книжки: в них вылавливала она нужные ей истины. Они служили надежным оружием в ее разговорах и спорах, они давали ей звание, титул «умницы»» в узком царстве ее приятельниц.

«Людям нужен разумный отдых» – против этого никак нельзя было возражать. Но когда Петр заговорил с Люсей о том, что она устала, возясь по хозяйству, изнервничалась и что хорошо бы ей съездить куда-нибудь отдохнуть, она сказала:

– Какой тут может быть отдых, если у нас нет необходимых средств? Прежде всего нужно приобрести еще много вещей в хозяйстве, поменять кое-что из мебели, ремонтировать печь.

Ранней весной, когда черные, будто обугленные ветви деревьев прорастают зелеными почками, Петра тянет за город. Куда? Он сам точно не знает куда. К солнцу, к лесу, к горам. И вот, надо же, он встречает старого товарища из Ашхабада. Тот работает на постройке дороги заместителем начальника. Он зовет Петра к себе на работу. На два года контракт. Интересная работа.

В сознании Петра вновь возникают южные города, короткие теплые зимы, дальние дороги.

«Не так, в сущности, было плохо...» – думает Петр. Завтра он даст ответ.

За чаем Петр рассказывает Люсе о встрече, о предложении товарища. Он говорит, что не прочь был бы снова поехать в Среднюю Азию – освежиться.

– Ты с ума сошел! – говорит Люся. – А комната?

– Комнату мы закрепим за собой, – возражает Петр.

– На два года не закрепят.

– Ну, тогда будем менять комнату, – говорит Петр, чувствуя, как вырастает перед ним знакомая стена недовольства.

– Ленинград на кишлак? – язвительно спрашивает Люся.

– Нельзя же из-за комнаты всю жизнь торчать в Ленинграде! – Петр чувствует, как в нем подымается раздражение против этой стены». Но он старается сдержать себя.

– Я, во всяком случае, в эту дыру не поеду, – говорит Люся твердо. – Предупреждаю тебя заранее.

Молчание.

– А ну тебя! – вспыхивает вдруг Петр. – Стряпейка несчастная! – говорит он в сердцах и отталкивает от себя чашку. Чашка опрокидывается, жалобно дребезжит на блюдечке.

– Грубиян! – говорит Люся презрительно.

Петр не отвечает.

«Стряпейка, стряпейка, – долго шумит в ушах Люси. – Грубиян какой! Это я-то – стряпейка? Стряпейка?..» И вдруг ей приходит в голову, что она, собственно, и не знает, что значит «стряпейка». Она подходит к книжной полке и берет словарь Даля.

«Стряпейка, – читает она про себя, – северное слово – стряпуха, кухарка неученая, навыкшая стряпать простые кушанья».

«Дурак! – решает она про Петра. – Что ж тут позорного? А еще считает себя современным!» Она презрительно усмехается.

Сперва ссоры были редкими гостями. Потом стали завсегдатаями. И легкие узы надежд, которыми связали себя супруги, стали жесткими, беспокойными путами.

Добрых чувств давно уже не было. Но вскоре начинало стихать и раздражение. И по мере того как отчуждались два человека, путы, связывавшие их в беспокойный комок, становились тоньше и наконец, как перетертая нитка, вовсе оборвались.

Где была жизнь, которую Петр считал хорошей и радостной?

Где была жизнь, которую Люся выносила в мечтах и так упорно затем созидала?

Такой жизни не было.

Совместная жизнь супругов, точно ручей, вдруг налетевший на камень, вспенилась, раздвоилась и растеклась в разные стороны. И если даже на краткий миг, случайно, вспоминал теперь кто-либо из супругов счастливую минуту недавней их жизни, то лишь для того, казалось, чтобы еще больше оттенить безрадостную теперешнюю жизнь и навсегда позабыть несбывшиеся желания.

Разумно ли двум разобщенным ручьям сетовать о невозвратном единстве? Супруги поняли: им надо разойтись. Только никто из них не хотел первый вымолвить слово о разлуке.

Но пришло время – и Петр решился.

Спокойно, глядя друг другу в глаза, супруги договорились, что лучше им разойтись. И когда главное, горькое слово оказалось произнесенным, они почувствовали облегчение. Здраво и деловито, даже с некоторой живостью, принялись они обсуждать, как удобней им разойтись, – ведь комната у них одна.

Возвращаться Люсе к родителям? Опять «сухари», снова хулиган Борька и торжествующая в своей правоте Виктория Генриховна? Нет, ни за что! Но другого жилья у Люси не было. Оставалось... И тут Люся представила себя бездомной бродягой, ищущей ночлега. Ей стало страшно.

Петр прочел страх в ее взгляде. Она стала ему неприятна. Ладно. Видно, ему на роду так написано: не засиживаться.

– Я сам перееду, – сказал Петр холодно. – Комната будет твоя, целиком. Устраивает?

Но тут Люся впервые за долгое время заплакала.

Боже, мой! До чего, значит, ужасна она в его глазах, если он считает ее способной выбросить своего бывшего мужа из комнаты, которую они совместно нажили. До чего, значит, мерзка и вульгарна она в его глазах, боже мой!..

Она плакала, плечи ее дрожали. Было в ней что-то жалкое и одинокое. Петр понял, что обидел ее. Он вынул из горки чашку – синюю с золотом, налил Люсе воды.

– Мне будет удобно у приятеля, даю тебе слово... – сказал Петр, точно оправдываясь. – Помнишь, он приходил сюда однажды утром... – Петр почувствовал, что не следовало об этом упоминать. – Ничего в этом нет страшного, – торопливо добавил он; сам того не замечая, он в разговоре с Люсей пускал в ход ее выражения. – А дальше? Там видно будет... – говорил он успокаивающим тоном, точно с маленькой.

Но Люся, держа в руках недопитую чашку, только качала головой из стороны в сторону.

Петру пришлось уступить: ладно, они разделят комнату пополам.

Супруги обратились в жакт за разрешением. Но жакт, как назло, не разрешил: посреди стены находится дверь на балкон, отделить же узкую полоску с одним окном – значит изуродовать прекрасную комнату.

Прекрасную! Это звучало теперь насмешкой.

Тогда Петр записался в жилстроительное товарищество. Ему была обещана квартира в новом доме, но, увы, не раньше чем через полтора-два года. Приходилось, значит, супругам до переезда Петра оставаться в прежней комнате, разделившись, конечно, хотя бы временной перегородкой.

Супруги принялись делить свой дом. Тот самый, который еще так недавно с надеждой и радостью строили. Вещи были согнаны с насиженных мест, бродили в поисках пристанища, толкали друг друга и сбились наконец посреди комнаты, точно стадо, потерявшее пастуха.

Не раз заходил в это время в комнату Василий Васильевич, уполномоченный. Он видел разрушение.

«Чудаки! – думал он, пожимая плечами. – Жили бы себе да поживали». И он вспомнил свою благоверную, Машу, оставившую его два года назад одиноким вдовцом, ее строптивый характер и тяжелую руку, и он был горд собой, что прожил в супружестве четыре десятка лет, ни разу не помыслив о разводе. «Другое было поколение», – вздыхал Василий Васильевич.

В конце концов в стеклянную дверь балкона одним боком уперся буфет. К нему был приставлен шкаф, к шкафу – горка с фарфором. Образовалась перегородка.

Всю мебель Люся поставила лицевой стороной к себе, – мебель она считала своей. Петру, правда, она кое-что по справедливости выделила.

Оставшаяся часть комнаты была перегорожена толстой портьерой, висевшей на проволоке. Такую перегородку, по замыслу Люси, легко можно будет разобрать во время уборки. Возле входной двери Люся устроила нечто вроде узенькой прихожей, тамбура, с двумя входами: направо – к Люсе, налево – к Петру.

– Данцигский коридор... – пробормотал Петр с горечью, оглядывая сооружение.

Если хотите, это и был своего рода данцигский коридор. Здесь были два настороженных соседа. Каждому из них было тесно на своей территории. Каждый стремился найти выход в необъятный и свежий простор мира. И каждый верил, что путь к покою и независимости ведет через этот спасительный коридор.