Текст книги "Приключения 1972—1973 (Сборник приключенческих повестей и рассказов)"
Автор книги: Леонид Словин
Соавторы: Борис Сопельняк,Евгений Коршунов,Юрий Усыченко,Сергей Наумов,Юлий Файбышенко,Ульмас Умарбеков,Миермилис Стейга,Петр Шамшур,Лазарь Вольф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 36 страниц)
V
Да, в тот день я услышал от Джуры много удивительного, его рассказ растревожил меня и заставил задуматься над тем, что казалось простым и ясным, и еще над тем, о чем раньше не думал вовсе. И, наверное, именно в тот день что-то переменилось во мне, я начал понимать понемногу ход мыслей и поступки человека, ставшего для меня старшим братом.
Я слушал историю его скитаний, уносился вместе с ним в далекие, сказочные города и одновременно вглядывался в его скуластое смуглое лицо, покрытое сеткой морщин, подобно треснувшей от безводья земле, ловил взгляд печальных глаз и вбирал. – и что-то щемящее откликалось во мне, – слушал его голос, задумчивый и грустный, напомнивший мне звуки двухструнного тамбура, вытесанного из грубого дерева. И если не умом еще мальчишеским, то сердцем– я был уже с этим человеком…
А на шее у него, справа, я заметил рубец – след пули. Ошиблась она всего на вершок…
– Мать, рассказывали, умерла после того, как родила меня, – продолжал Джура-ака, – а что с отцом сделалось, так я и не узнал наверное: одни говорили, будто настигли его в степи и разорвали волки, другие – что бай, обнаружив пропажу овец, в хозяйском гневе забил отца насмерть – в тот год рано пришли холода и стада в горах гибли… Как было на самом деле – кто расскажет? И первое, что помню о детстве, – не родителей, а то, как прислуживал Аппанбаю, на побегушках был и его за отца и владыку моей жизни почитал. Голодать мне не пришлось – в байском большом доме жили сытно, и оставалось много и мне, и другим слугам, и собакам. Служба такая – ни днем ни ночью покоя не знал, все бегать куда-то приходилось, и каждый надо мной был хозяин, имел власть позвать и приказать. А я был быстрым и ловким, и даже среди ночи легко просыпался от малейшего шума и бежал на зов как послушный пес, и поэтому меня оставили в услуженье при доме, когда сверстники мои отправились со стадами в горы.
Почему я говорил Уразу, что умерла жена Аппанбая? Помню ее и помню, как умерла, – с неделю всего и похворала. А я уже с тебя вырос, семнадцать минуло. Жена Аппанбая была даже грамотной, хотя и злая очень. Своих детей учила сама, а я слушал и тоже понемногу ума набирался. Так научился читать и писать.
Когда она умерла, бай не взял новую жену, а эта жена на моей памяти была у него единственной, не как у других богатых людей. Стар он был уже – семь десятков минуло. А может, имущество не хотел делить, все детям оставлял. Кто его знает… Помню еще – ходил он, покривившись на левый бок: до смерти любил бай козлодрание, сам раньше участвовал и где-то в Туркестане упал с лошади, сломал себе несколько ребер… Так и остался он жить один, старый скособоченный бай: новой жены не взял, а после годовщины смерти старой выдал дочь замуж в Фергану, сына женил и отправил в Ташкент, слуги постепенно разбрелись кто куда, и остались в большом байском доме мы с ним вдвоем: я прислуживал ему, а он не выходил на люди и, все книжки читал… Хозяйство свое большое передал сыну.
Однажды утром бай позвал меня и сказал ласковые слова:
«Джурабай, сынок. Отец твой хорошо служил мне, мать тоже. Да будет земля им пухом! И тобой я тоже доволен. – Я испугался, понял так: прогонит сейчас меня бай, а у меня ни дома, ни близких, ни денег, и не выезжал я никуда, кроме как сопровождая своего бая в недалеких поездках… Куда пойду, что есть буду, где голову приклонить смогу? Но, оказалось, ошибся я: речь бай повел о другом. – Вырос ты уже. Сколько ж тебе лет?»
«Семнадцать, бай-ата».
«Смотри, какой молодец! – обрадовался бай: чем-то я ему угодил. – Молодец, сынок! В семнадцать я уже был отцом. Теперь и тебя хочу женить. Что скажешь на это?»
Что я мог сказать, привыкший не прекословить баю? Опустил в смущении голову и молчал.
«Я так и знал, что ты согласен! – засмеялся бай. – Ну теперь иди, занимайся своими делами, а я, когда надо будет, распоряжусь».
Через неделю мулла совершил свадебный обряд; лицо жены моей было скрыто под волосяной сеткой – чачваном, и я так и не видел ее, пока мы не остались одни в комнате, выделенной нам баем в своем доме; если бы жена моя вышла из комнаты, я не смог бы отыскать ее среди других женщин.
И вот мы – моя жена и я – сидим, в разных углах и не знаем, о чем говорить.
Я сказал «жена», но на самом деле это был живой дрожащий комок под цветастым платком – ни лица, ни фигуры не разглядеть. Наконец я спросил, от смущения голос мой звучал сердито:
«Как тебя зовут?»
Жена что-то прошептала, я не расслышал и переспросил, подойдя к ней ближе.
«Ортикбуш…» – Голосок ее звучал нежно, и. я порадовался этому – нежно со мной еще никто никогда не говорил» но тут же, сообразив, что именно означает ее имя («ортик» значило «лишнее»), спросил брезгливо:
«Почему так назвали? Что на тебе – нарост какой-нибудь?»
Жена задрожала в испуге и склонила голову, что означало «да».
«Покажи», – сказал я и легонько толкнул ее в плечо.
Жена выпростала из-под платка руку, и я стал разглядывать: смуглая, на запястье тонкий серебристый браслет, а у мизинца я увидел маленький бугорок – нарост величиной с фасоль. Я успокоился.
«Это, да?»
Жена закивала головой.
«А я уж подумал, что у тебя два носа! – засмеялся я облегченно и несильно потянул за платок: – Сними, посмотрю на тебя».
«Нет, нет!» – быстро и испуганно прошептала Ортик– буш и еще туже завернулась в платок, и руку убрала.
«Что ж ты делаешь? – удивился я. – Боишься? Бояться чужих надо, а я ведь муж твой, Джура меня зовут».
ад… я знаю… Только… вы бросите меня», – жалобно ответила Ортик и всхлипнула.
«Ты что, сумасшедшая, да? Почему так думаешь? Й я же не байский сын, чтоб иметь четырех жен…»
«Вы не знаете обо мне… Бай-ата не сказал вам… Он в хадж собирается, и вас с собой берет…»
Новость ошеломила меня. В хадж – значит в Мекку? Бай-ата собрался поклониться святым местам? Такая поездка могла растянуться на годы, это я понимал. И почему бай иичего не сказал мне, а Ортик знает? Но задумываться над этим я не стал, а решив, что особенного худа от такого путешествия произойти не может, наоборот, это счастье выпало мне – посетить святые места, носить потом зеленую чалму и пользоваться уважением и почетом среди людей, – начал успокаивать жену:
«Ну и что ж такого? Отправлюсь в хадж с баем-ата, с ним и вернусь, не пропаду. Ты что – боишься, что не дождешься меня?»
«Нет. Сколько скажете – буду ждать».
«Так чего же плачешь?»
«Привезете из хаджа еще жену».
Я рассмеялся от души.
«Вот это сказала. Ну ты действительно сумасшедшая! Как же возьму вторую, зачем мне, если и тебя не знаю как прокормить!»
От этих слов Ортик успокоилась, перестала всхлипывать и сама подняла платок, открыла лицо. Я ахнул – такой она показалась мне красивой. Много ли я видел женских лиц, не закрытых чачваном? Сколько времени прошло с тех пор, считай сам, идет мне сорок первый… Многое забыл и лица ее ясно не помню… Но голос и глаза – будто сейчас она рядом… Знаешь, как у овцы, – круглые, добрые, доверчивые, только заплаканные…
Джура-ака вздохнул и принялся сворачивать самокрутку; потом закурил и долго молчал; я с жадностью ждал, когда он начнет рассказывать, что было дальше.
– Всего два дня пробыли мы вместе, два дня и две ночи. А на третий собрала жена моя Ортикбуш свои узелки и отправилась на арбе в кишлак Шагози – там выделил нам Аппанбай участок земли с домом. А сам бай в тот же день выехал в Самарканд, и я сопровождал его.
Если бы аллах дал людям возможность знать наперед, если бы я хоть на секунду мог заглянуть в будущее, я забрал бы жену и бежал бы с ней куда глаза глядят. Но знать, что случится завтра, человеку не дано, да я и не беспокоился о том, что ждет меня и мою жену, а просто радовался путешествию.
Пробыли мы с баем в Самарканде неделю, потом отправились в Термез. Там мы встретились с друзьями Аппанбая и их слугами: друзья бая были богаты, как и он, и так же стары, и остаток жизни решили посвятить угодным богу делам. Всего нас отправилось в дорогу десять человек.
С такими набитыми карманами, как у этих баев-паломников, путешествовать было легко и приятно; приходилось нам ехать и на лошади, и на верблюде, а то и пешком шли, но не мучились, а в селениях богатых паломников всегда ожидали и еда, и ночлег, и лошади.
Аппанбай прочитал за свою жизнь много разных книг, считался человеком знающим и вел себя, как подобало баю-ученому. Поэтому мы то и дело задерживались в пути – поклонялись могилам святых, осматривали славные своей историей города. В Кабуле, у могилы Ба– бура, Аппанбай сам читал коран, а потом устроил жертвоприношение в пользу бедных и сирых мира сего. В Герате то же повторилось у могилы шейха Убайдуллы… И вот, двигаясь так неторопливо, выехав из Самарканда осенью, мы только весной достигли Каира.
Вернувшись через Багдад и Дамаск, Аппанбай и его спутники двинулись наконец к Медине. Два дня караван наш шел через пески – ни единого деревца кругом, ни тени. Намучились мы… К вечеру второго дня приблизились к селению, заброшенному и бедному; видел Селькелды? Очень похоже. Арабы-проводники советовали остановиться здесь на ночь, видно было, чего-то опасались. Аппанбай решил заночевать. Хозяева устроились в доме с исправной крышей, а мы, слуги, улеглись кто где на каком-то дворе.
И вот тут, в заброшенном селении, в песках, и настигла нас беда, и с ночи той жизнь моя круто переменилась.
Только я задремал – слышу выстрелы, и близко. Я вскочил, выбежал на улицу, какие-то всадники летят, стреляют на ходу. Араб, вожатый каравана нашего, бежит от них, и успел я услышать, как кричал он: «Курды, курды!..» Тут меня ударило под ухом, и больше ничего не помню.
Очнулся – вижу, светает уже. Лицо, шея, рубаха на мне – все в крови. Стал кричать, звать попутчиков своих – тишина. Никто не отзывается. Бросили меня? Одного в пустыне?
Поднялся я кое-как, на шее рана болит, голова раскалывается. Доплелся до того дома, где остановились хозяева, баи наши, вошел – и в глазах у меня помутилось, повалился я снова на землю.
Когда в себя пришел, заплакал я – от страха, от бессилия, от жалости к себе заплакал. А хозяин мой Аппанбай и спутники его лежали в крови: тут же, в доме, и кончили их бандиты. «Бай-ата!» – звал я и плакал, но никто не отозвался мне. Тогда я понял наконец, что один-единственный остался в живых в брошенном селении среди пустыни…
На мое счастье, меня подобрал караван, направлявшийся из Медины в Багдад. Я упросил караванбаши, и тот согласился взять меня с собой, поставив условием, что я пойду пешком и буду погонять верблюдов. За это караванбаши обещал кормить меня. Но и такому случаю я был рад.
И вот, слабый, отощавший и с побитыми ногами, пришел я в Багдад. И понял тут, что никому не нужная я букашка в огромном этом муравейнике, что никто не спросит меня, кто я и откуда, что у всех свои заботы, и если я помру с голоду, то туда мне и дорога.
Я дошел с караваном до базара, и здесь караван– баши отпустил меня. Я поклонился ему и поблагодарил – он сделал для меня, что мог.
Так я оказался на багдадском базаре. Тут мог насытиться любой глаз и истощиться даже бездонный карман, душу человеческую и ту можно было б найти – только заплати,
Что такое деньги, какое это проклятие рода человеческого – только на базаре багдадском понял я. Аппанбай ведь не платил мне деньгами, только кормил да одевал. А тут узнал я, что в этом мире деньги – мать и отец. Есть деньги – весь мир твой, нет денег… Видел я на базаре купцов, что, потеряв богатство, кончали с собой, не могли пережить. Видел я и таких, что состоянием были равны шаху.
А на меня, нищего, безъязыкого, и не смотрел здесь никто – кому я был нужен! Торговые люди искали одного: удачи, денег, богатства! Деньги – вот был их пророк, базар – их Мекка. И в этой Мекке я должен был найти себе кров и еду, если хотел выжить.
Я пропадал на базаре, хватался за любую работу, базар был для меня и домом, и полем. Так прошло несколько лет. Днем я успевал думать только о куске хлеба, а ночами вспоминал родные места, жену и верил, что подвернется счастливый случай и приведет меня домой.
Однажды мне повезло – я угодил двум богатым турецким купцам, и они посадили меня на свой корабль, идущий в Стамбул. Так я оказался среди людей, которые понимали мой язык, а я понимал их.
Какими только работами не занимался я в Стамбуле, чего не насмотрелся! Наверное, единственно, чего не видел, так это денег, с которыми можно было пуститься в дальнюю дорогу к родному кишлаку, зная, что не помрешь в пути с голоду или не застрянешь в самом начале в поисках заработка и куска лепешки…
И там, в Стамбуле, в маленькой каморке за Кок-мечетью, я прожил до самой революции семнадцатого года.
Услышав об этих событиях, мои друзья, такие же бедные, как и я, с помощью своих знакомых и родственников собрали для меня деньги на дорогу в революционную Россию. Они хотели хоть как-то прикоснуться к революции и, думаю, верили, что, помогая мне, помогают и ей.
Увидев деньги и поняв, что я могу ехать домой, я заплакал.
Маленький грузовой пароходик, зайдя по пути в несколько портов, на пятый день пришел в Одессу. Оттуда через Тифлис, Баку и Ашхабад я добрался наконец до Ташкента.
На улицах Ташкента* как и в Баку и в Тифлисе, часто встречались люди с красной повязкой на рукаве, проходили отряды солдат, все двигалось и стремилось куда-то, прежнее медленное течение жизни сменилось бурным водоворотом. Я остановил молодого парня с красной повязкой – он погонял ишака, тащившего арбу с сеном.
«Слушай, брат, что творится в этом городе, куда бегут люди?»
«Вы с неба, что ли, упали, ака? – изумился парень. – Как не знаете – Куропатка в клетке сидит, свобода пришла! Сейчас вот отвезу сено домой и тоже побегу…»
Я слушал разинув рот. Куда он побежит? Вслед за остальными? А те куда? И если куропатка сидит в клетке, при чем здесь свобода? Но расспросить парня подробнее я не успел: еще не приспособился к быстроте новой жизни. Пока я закрыл рот, он уже исчез за углом. И только позднее я узнал, что куропатка в клетке была важной птицей: парень говорил о генерале Куропаткине, царском военном начальнике края.
На другой день я добрался до Тойтюбе и увидел то же, что и в Ташкенте: все спешат, кто пешком, кто на коне, сплошная суматоха. Во дворе Аппанбая полно народу, но никто из собравшихся не был мне знаком. И двор и дом сильно постарели: дом чуть покосился, а дувал местами развален.
Я назвал себя собравшимся, и нашлись старики, что помнили обо мне.
«Говорили, бай взял с собой в хадж слугу, – сказал один из стариков, – так это, значит, ты?»
«Мы думали – ты давно умер, – добавил другой. – Сын Аппанбая лет двадцать назад устраивал поминки по отцу. Так я говорю?»
«Да, так, – подтвердили и остальные аксакалы, – лет двадцать уже прошло».
«У бая был конюх, Аваз-курносый, может, он жив? – спросил я. – Когда-то мы дружили с Авазом…»
«Нет, он тоже умер – отвечал первый старец. – Что же, родственником тебе приходился?»
«Нет, хотел у него о жене своей узнать.»
«Кто твоя жена?»
«Ортикбуш. Жила в Шагози».
Старик задумался.
«Нет, не знаю, – ответил он наконец. – Намаз-вор спалил кишлак Шагози, говорят, никто не спасся».
«А давно спалил?»
«Да как бай уехал, так скоро и спалил. Тоже, считай, лет двадцать минуло. Давние все это дела, сынок, кого найдешь теперь?..»
Душа моя, теплая и живая, сжалась от горя, и в груди стало пусто и холодно. Один я на этом свете, не дождалась меня Ортикбуш. Куда пойду теперь?..
«Не печалься, сынок, – успокаивали меня старики, – благодари аллаха, что жизнь тебе сохранил, ведь сколько бед над головой прошло! Да и кто знает, может, и жива еще твоя жена, может, найдется где-нибудь».
Я ответил, что пойду искать ее в Шагози.
«Если не найдешь жену, возвращайся, сынок, будешь жить в этом доме. Земли бая теперь наши, и дом тоже… А сын бая давно умер, сестра его неизвестно где».
Но я не думал о жилье, искорка надежды, подогретой словами доброго старика, гнала меня в Шагози. Прошел я с версту по дороге – слышу сзади топот, и нагоняет меня верховой, а с собой ведет еще коня.
«Ата велел отдать коня вам, – сказал верховой, – вернете на обратном пути», – и протянул мне поводья.
Да, брат, много на свете хороших людей. Не будь их – не сидел бы сейчас с тобой…
Приехал я в Шагози – вижу, тридцать-сорок дворов всего, бедный очень кишлак, и ни жены моей, ни знакомого лица. Из прежних жителей, людей Аппанбая, не осталось никого. Часть Намаз перебил, часть разбежалась…
«Сказывали, будто увез Намаз-вор с собой женщину одну, и будто имя ей было Ортикбуш, а с ней ребенок малый…» – вспомнила седая старуха, и больше никто ничего не знал. «Моя ли это Ортик? Мой ли ребенок?» – гадал я, но точнее узнать не мог, а следа никакого не оставалось. Искать больше было негде.
Я заехал в Тойтюбе, вернул аксакалу лошадь, поклонился старикам и отправился в Ташкент.
Ну вот, а там уже познакомился с Костей Зубовым– он в милиции работал и меня к себе взял: подружились мы. Потом вместе гонялись в Фергане за Мадаминбеком и Холходжой, известные басмачи были, слыхал, наверное? А в прошлом году нас снова направили в милицию, уже сюда. Я стал большевиком, Костя меня и рекомендовал. И вот год минул, как работаю в Алмалыке. Но если слышу что-то об Аппанбае или людях его, волнуюсь и думаю о пропавшей жене моей Ортикбуш. Жива ли? Если умерла, то где могила? О ней ли говорила старуха в Шагози? И если так, то что с ребенком, с моим ребенком?
VI
В дверь постучали. Я поднялся с кровати и еще под впечатлением рассказа Джуры-ака пошел открывать. Теперь-то я понимал, почему он так долго расспрашивал Ураза!
На пороге стоял Натан, бледный и насмерть перепуганный. Я впустил его в комнату, он молча подошел к Джуре, опустился на колени и низко склонился.
– Товарищ начальник, простите меня, бедного. Я приезжий человек, родина моя Бухара, в поисках хлеба насущного пришел в этот город…
– Встань, Натан, – спокойно попросил Джура и сам стал помогать сапожнику подняться. – Ну что опять стряслось?
– Ничего, товарищ начальник, ровно ничего. – Натан поднялся с колен и сел на стул. – Вы, оказывается, схватили этого нечестивца Ураза. Большое дело сделали, товарищ начальник! – Он приложил руки к груди. – Я рад! До каких пор эти басмачи будут нас мучить?
– Разве тебя тоже мучили, а, Натан?
– А как же! Просят деньги, золото. Откуда возьму? Беден я, пятеро детей у меня, с женой вместе шесть, все кушать просят. Революция нам счастье дала…
– Зачем пришел, Натан? – прервал его Джура.
– Товарищ начальник! Не говорите обо мне разбойнику, зарежет ведь, зарежет, а я тоже человек!
– В тюрьме он, как зарежет?
– Не знаете его, товарищ начальник, сущий шайтан. Убежит.
– Это от меня-то, Натан? – удивился Джура.
– Простите, товарищ начальник, вы великий человек! Но сбежит он и от вас.
– Ураз сам сдался. Мы не ловили, – сказал я.
– Ураз? Сам? Басмач сам сдался? – не поверил Натан. – Не смейтесь надо мной, бедным, товарищ начальник.
– Правда, Натан, – подтвердил Джура. – Не веришь – спроси у него самого.
Щеки Натана порозовели.
– Ах, товарищ начальник! Вы великий человек, я маленький человек, Ураз тоже человек, наверное, кушать хочет. Разрешите, обед принесу, товарищ начальник, Ураз хворый, он плов любит.
Джура рассмеялся.
– Ладно, неси.
Натан поклонился и, пятясь, вышел из комнаты.
– И ты предлагал его арестовать, а? – насмешливо упрекнул меня Джура. – Таких, как он, много, надо привлечь их, постепенно перетянуть к нам, на нашу сторону. Тогда тоже, как Ураз, плов кушать будем, поэт…
Вошел солдат-конвоир.
– Товарищ Саидов, тот вас спрашивает…
– Кто тот?
– Да этот… басмач. Я говорю: «Спит, нельзя будить, ночь не спал, тебя, головореза, ловил». А он все свое талдычит и ругается еще: мол, важное сообщить хочу, зови скорее…
Джура вышел с конвойным, скоро вернулся, бросил мне с порога:
– Вставай, браток, найди Зубова скорее, а я еще с Уразом побеседую…
Начальника милиции я нашел у амбара – провожал в Тангатапды последнюю арбу с пшеницей. Джура уже ждал нас в кабинете Зубова.
– Басмачи готовят нападение на продотряд, идущий в Чадак, – встретил он нас новостью.
– Откуда сведения?
– Ураз сказал. В пятницу обоз должен выйти из Коканда. У Чадака – засада Худайберды.
– Османов! – позвал Зубов.
Вошел конвоир.
– Приведи Ураза… А не врет он, Джура?
– Верю ему.
– Уж очень многим ты веришь… Как бы не вышло нам боком!
– Послушайте лучше, что он предлагает. «Отпустите меня, – говорит, – я приведу Вам тех, что в засаде. Старший – уйгур, Абдуллой зовут. Не ладит с Худайберды».
Конвоир ввел Ураза. Теперь он не прятал, как утром, взгляд, держался смелее. «Решился», – подумал я.
– Не обманываешь нас, Ураз?
– Не люблю обманывать,
– Сколько их будет в засаде?
– У Абдуллы двадцать человек. Пойдет он – пойдут все.
– Как узнал, что продотряд выйдет в пятницу?
– Худайберды сказал. В Коканде его человек есть. Большой человек. Я раз видел, угощал eгo Худайберды. Но имени и кто такой, не знаю.
– Бежать хочешь, а, Ураз?
– Жить хочу, – глухо молвил Ураз и опустил голову. Потом добавил: – Отпустите – всех их приведу сюда. Только есть условие.
– Какое?
– Не сажайте их. Ведь вышел такой приказ, слыхал .
– Османов! – распорядился Зубов. – Уведи.
Конвойный вывел Ураза.
– Ну, Джура, что делать будем?
– Разреши Костя!
– Сбежит – потом волосы на себе рвать будем.
– И все-таки разреши. Я с группой пойду в Чадак; если Ураз не приведет людей Абдуллы, тронемся в Коканд, навстречу продотряду.
– Хорошо, – подумав, согласился, наконец Зубов. – Только с Кокандом связаться надо будет, пусть отряд укрепят.
Конвоир привел Ураза.
– Отпускаем тебя, – сказал Зубов. – Но если, обманешь, найду и пристрелку помни!
Ураз улыбнулся, оскалил зубы.
Когда он в конюшне седлал хромоногую клячу, мне стало жаль его. Отпускаем на волю, а коня что ж, отобрали? Я кивком показал Уразу; можешь взять своего гнедого. Ураз обрадовался:
– Брат, если будет: все хорошо, сам найду для тебя коня. А этого жеребца я и Худайберды не уступил. Тоскует он без меня… – И, выехав уже на улицу, обернулся и крикнул мне: – Эй, милиция! Большое дело сделал! Не забуду твою доброту. Ураз еще покажет себя, да!
И погнал коня.
Но не получилось так, как хотел Ураз, как хотел Джура. То, что произошло в Чадаке, свинцовой тяжестью легло на мою душу.
Когда мы с Джурой и с нами отряд милиционеров вошли в Чадак, мы увидели у крайних домов двадцать один труп. Двадцать басмачей лежали, расстрелянные, и с ними Ураз.
Случилось это так: узнав от Зубова о предполагавшейся засаде, член Кокандского ревкома Саидхан Мухтаров лично возглавил продотряд. Когда они подошли к Чадаку, навстречу вышел Ураз. «Двадцать джигитов Худайберды согласны сдаться красным, Зубов знает, а Джура-милиция уже выехал сюда с отрядом принять пленных», – вот что сказал Ураз Мухтарову. Мухтаров распорядился, чтобы басмачи вышли и сдали ему оружие и коней. Басмачи согласились. Как Ураз уговорил их сдаться – никто уже не расскажет. Когда басмачи остались без оружия, Мухтаров приказал связать их; связали и Ураза.
– Что ты делаешь! – возмутился Ураз. – Мы же добровольно перешли к вам!..
В ответ Мухтаров хлестнул его нагайкой по лицу.
И тут только Ураз узнал в нем человека, которого угощал Худайберды. Но было поздно…
Обо всем этом услышал я через шесть лет, когда Мухтарова нашли и арестовали.
А мы – мы опоздали на час. Боясь разоблачения, Мухтаров расстрелял всех пленных.
Это была настоящая беда. И те басмачи, что колебались и могли бы уйти от Худайберды, теперь становились нашими заклятыми врагами.
– Ты предатель! – кричал Джура в лицо Мухтарову. – Судить тебя будут, я добьюсь!
– Попробуй! – равнодушно отвечал Мухтаров. – Попробуй, но что это даст? Правильно я сделал! Они хитростью хотели взять нас, но мы их опередили. А кто поверит тебе, полумулле, двадцать лет жил где-то в чужой земле, неизвестно чем занимался, а потом втерся в ряды большевиков!
Джура побелел от гнева.
– Возвращайтесь и передайте Зубову, что Кокандский ревком выражает вам благодарность за своевременную помощь… – распорядился Мухтаров.
Жители кишлака помогли нам похоронить убитых. Потом мы молча двинулись к Алмалыку, но, едва отъехали, Джура заставил меня вернуться:
– Стой! Надо забрать у них коня Ураза! Догони их!
Мухтаров не стал спорить, отдал гнедого.
Когда я вернулся к своим, Джура глянул на осиротевшего жеребца и сказал только:
– Хороший человек был Ураз. Те джигиты тоже стали бы хорошими людьми… – И больше до самого Алмалыка не проронил ни слова.
На следующий день я увидел – Джура собирается в дорогу. Еще прежде Зубов составил и отослал в Ташкент рапорт, где обвинял Мухтарова в убийстве басмачей, согласных сдаться властям.
Пришел Натан. В лице, в глазах печаль.
– Товарищ начальник, возьмите, Ураз оставил у меня… – и протянул Джуре маленький мешочек. По щекам Натана скатились две слезинки. – Как умер, а? Пусть земля ему будет пухом!
В мешочке было несколько серебряных колечек, серьги, два золотых браслета.
– Это все… – горько вздохнул Натан. – Все, что осталось от него. Я не успел продать…
Джура передал мешочек мне, сам оседлал коня. Натан все это время тихо стоял рядом с опущенной головой. Потом не выдержал:
– Товарищ начальник, что со мной будет?
Джура не понял вопроса, пожал плечами.
– Всей душой умоляю, товарищ начальник, не отправляйте в Сибирь! У меня даже ватника нет дома, был, да жена ребятишкам безрукавки сделала!
– Какая Сибирь, Натан, что за ватник?
Я тоже ничего не понимал.
– А разве вы меня не посадите?
– А за что, Натан?
– Ну все же… Предавая: ворованные вещи… Помогал внутреннему врагу… Вы же понимаете, товарищ начальник, жить-то надо!
– Иди, работай спокойно. Никто не собирается сажать тебя, – ответил Джура.
– Ах, долгой жизни я вам желаю, товарищ начальник, очень долгой… – Натан снова заплакал. – Если не от меня, то от аллаха… – он запнулся, – хочу сказать, от государства воздастся вам за благодеяние.
– Сабир, – сказав Джура, – составь опись, и пусть Натан распишется…
– Спасибо, спасибо, ах, товарищ начальник… Не успел продать…
Я повел Натана к себе, составил акт о передаче в милицию награбленных вещей. Золотые браслеты были из тех, о которых говорила певица Уктам. Прав оказался Зубов: вернули-таки золото.
Джуры не было три дня. Зубов сказал, что он уехал в Бештерак. На четвертый день я ехал с милиционерами на стрельбище и увидел далеко на дороге двух конных. Одного сразу узнал по посадке – Джура. А когда приблизились, узнал и второго: это была жена Ураза. Ребенка Джура держал на руках.
