Текст книги "Приключения 1972—1973 (Сборник приключенческих повестей и рассказов)"
Автор книги: Леонид Словин
Соавторы: Борис Сопельняк,Евгений Коршунов,Юрий Усыченко,Сергей Наумов,Юлий Файбышенко,Ульмас Умарбеков,Миермилис Стейга,Петр Шамшур,Лазарь Вольф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 36 страниц)
Приключения 1972—1973
УМАРБЕКОВ Ульмас
Встреча
I
Когда мне бывает трудно, когда я не уверен в Себе и не знаю, какое принять решение, я вспоминаю его. Я спрашиваю его, а он, живой в моей памяти, отвечает мне. Или вдруг улыбнется краешком губ и бросит: «Поэт!» Да, в то время я писал, подражая Хамзе, и даже как– то раз мои стихи были напечатаны в газете. Еще я сочинил однажды любовное послание в стихах – адресовано оно было молоденькой учительнице, а подписано именем моего друга, влюбленного в нее, но очень застенчивого.
И вот сколько уж лет прошло. Поэт из меня не получился. Может, он знал заранее, а? Он всегда говорил с улыбкой: «Поэт», я не обижался и улыбался тоже. Потом я перенял эту его привычку, и, когда у кого-нибудь из моих молодых сотрудников дело не ладится, я бросаю ему с усмешкой: «Эх ты, поэт». Они не понимают и удивляются. Пока не понимают. Я знаю, придет время, и они тоже с улыбкой скажут то же оплошавшему новичку. Я хочу, чтобы было так, хотя никому не рассказываю о том, кто первый назвал меня «поэтом». Это моя маленькая тайна, моя память о близком человеке, память молодых и горячих лет… Самого человека давно уже нет, а вот словечко живет, осталось. Живет и дело, которому он учил меня.
В те годы многие из нас хотели стать чекистами, и особенно, конечно, мои сверстники. Чекист – значит почет тебе и уважение в городе и в кишлаке, ты – сила, гроза всяческой контры, ты – на переднем крае борьбы за революцию, борьбы за светлую, спокойную и счастливую жизнь наших городов и кишлаков, и еще – кто же из нас в те годы не видел себя во сне в кожанке и с револьвером на боку?
Мы, семнадцатилетние, работавшие в губкоме комсомола, просто мечтали о полной опасностей и приключений жизни чекиста, в свободное время любили рассказывать друг другу удивительные истории, где героями неизменно бывали чекисты, но главное, что волновало нас и делало наши мечты осязаемо близким будущим, – то, что за последний год двенадцать наших товарищей ушли по решению комсомола работать в ГПУ. Значит, мы нужны – так понимали мы, нужны наша преданность и решимость, наша вера в собственные силы, крепкие руки, острые глаза и отважные сердца.
Однажды утром секретарь губкома вызвал нас к себе, сразу восемь человек. Мы все догадывались, о чем с нами будет говорить секретарь, и взволнованно обсуждали ожидавшиеся перемены в нашей жизни. Правда, я, хоть и мечтал, как все, о скрипучей кожанке и тяжелом маузере, все же считал себя в душе не военным, а чуть ли не актером и потому был немного растерян.
В кабинете нашего секретаря Виталия Колосова находились, кроме него, два человека, одетые именно в те кожанки, что волновали наше воображение. Сам же Колосов всегда был при оружии, только носил он предмет нашей зависти не сбоку, а на животе. Зависти – потому что из всех работников губкома у него одного был наган.
Колосов назвал каждого из нас по имени, представил сидящим, а потом поднялся, уперся кулаками в стол и начал:
– Почему мы вызвали вас? Усилились враждебные действия против молодой Республики Советов! – Он вообще всегда так выражался и любил поговорить перед народом – ни один митинг без него не обходился, и в своем кабинете он выступал будто с трибуны. – В Душанбе тайно собирался курултай басмачей, в нем участвовал представитель международного империализма, враг революции Энвер-паша! Акулы империализма усиливают снабжение наших внутренних врагов оружием, деньгами и даже продуктами! Опять встревожен покой трудового народа! Участились нападения басмаческих банд на кишлаки и города, особенно в Ферганской долине! В ответ на это мы, преданная смена партии большевиков, должны считать себя мобилизованными!..
Колосов налил себе воды и стал пить, один из чекистов воспользовался паузой.
– Товарищ Колосов очень хорошо рассказал о последних событиях. Мы обращаемся к вам, ребята: в ГПУ нужны такие грамотные, проверенные люди, как вы, комсомольцы. Все ли согласны участвовать в борьбе с басмачами?
Мы в один голос ответили: да, все готовы защищать завоевания трудового народа.
– Тогда не будем медлить, дело не ждет. Начнем распределение.
Второй чекист взял лист бумаги.
– Шукуров!
Ну надо же, начали прямо с меня.
– Вас направим в Алмалык. Возражений нет? – Тон вопроса не оставлял возможности для возражений, и я растерянно молчал.
– Завтра туда следует отряд милиции. Поедете с ними. Вот путевка.
Он протянул мне бумагу, и я невольно взял ее.
– Джумаев! Вас направим…
Я повернулся и пошел к двери. Вот уж никак не ожидал, что участь моя решится так скоро. Меня догнал Колосов, положил руку на плечо.
– Не ждал? Растерялся?
Я только покачал головой и неуверенно улыбнулся.
– Не бойся, привыкнешь! Ты не хуже других, мы за тебя поручились… Ну ни пуха… Будь здоров! – Он крепко пожал мне руку и вдруг добавил тихо и печально: – Я, брат, тоже еду…
– Куда?
– В Нанай… Убили там секретаря ячейки…
Это был третий случай за последние дни, басмачи не щадили активистов. Но в словах Колосова поразила меня особая, неприкрытая горечь. Лишь за дверью кабинета я узнал, что секретарем в Нанае работала его невеста.
Да, это были не акулы империализма, обыкновенные басмачи. Только я знал, что они делают с девушками перед тем, как убить… И сомнения мои остались там, в кабинете нашего секретаря. Театр и ликбез могут обойтись пока без меня, сейчас мое место там, где стреляют. Алмалык – что ж, пусть будет Алмалык. Работая в губкоме комсомола, я не привык сидеть на месте. Вот только что скажут родители?
Я ждал, что дома будет ужасный скандал, когда родители, особенно мама, узнают о моей новой работе и о завтрашнем отъезде. Она просто могла не отпустить меня, пойти с жалобами и плачем в губком комсомола, в ГПУ: единственный сын, и всего семнадцать ему, и… и… Что было бы дальше, я боялся подумать. Позору не оберешься – тут уж придется скрываться еще где-нибудь подальше Алмалыка.
Но, кажется, гроза не собралась – хорошо, что дома был отец. Женщины, правда, получили уже равные права с мужчинами, но слово отца до сих пор было в нашей семье законом, не подлежащим обсуждению, – и слава богу.
Итак, отец не возражал против моего отъезда, хотя и не обрадовался, конечно. В его согласии я видел поддержку мужчины, и еще была одна причина, связанная с обстановкой тех первых послереволюционных лет.
Отец мой вырос в интеллигентной семье, верил в силу знания и часто вспоминал слова мудрого Фитрата: «Развитие каждой нации начинается с просвещения». Еще до семнадцатого года он, собрав с помощью зажиточной родни и знакомых нужную сумму денег, снял помещение – балахану Дусимбая, из Дамарыка, и открыл там школу для бедных.
Но ко времени моего рассказа, через три года после Октября, Аллаера и Фитрата обвинили в джадидизме[1]1
Джадидизм — реакционное националистическое учение.
[Закрыть]. Рядом с их именами в газетах и на собраниях стали появляться такие слова, как «ярый враг революции».
Отец боялся за свою школу, перестал вспоминать Фитрата и Аллаера и учил теперь по книгам Хамзы «Легкая литература» и «Книга для чтения». Все же, когда о просвещении народа говорили на собраниях или выступала на эту тему газета, отец нервничал и волновался – со школой была связана его жизнь.
Возможно, поэтому сейчас он промолчал и не стал возражать против моего отъезда.
А мама чуть не плакала.
– Что за комсомол такой, если он лишает меня сына! Да поразит его гнев аллаха!
– Замолчи, не смей так говорить о комсомоле! – прикрикнул отец.
– Все равно будь он проклят!
– Хватит, тебе говорят! – отец повернулся ко мне и сказал тоном сообщника: – Не понимает. Ты не обращай внимания. Когда надо ехать?
– Завтра.
Я чувствовал, что и у отца на сердце кошки скребут, но держался он как мужчина – иначе бы мать совсем расходилась – и ничем не выказал своих сомнений и боязни.
– Это большое доверие. Будь осторожен.
Я понял: отца тревожит не только мое будущее участие в погонях и перестрелках, где жизнь моя будет в опасности, но и самый факт, что его сын, мальчишка еще, будет работать в ГПУ и может сделать какую-нибудь глупость, которая покроет позором всю родню. Мол, смотри в оба, иначе из-за тебя может пострадать вся семья. И школу его тогда могут закрыть… Такой уж он был человек, мой отец.
Ночью я почти не спал, а когда дремал, мне виделись стычки с басмачами, перестрелка и погоня…
Мама тоже не спала, кого-то осыпала проклятиями, тихо, чтобы не разбудить нас с отцом, плакала и пекла лепешки, жарила боорсаки, потом увидела, что я не сплю, подсела ко мне и принялась перекраивать старую овчинную шубу отца. В шубу можно было закатать двоих таких молодцов, как я, и мама перешивала пуговицы, укорачивала рукава и не переставая осыпала проклятиями весь земной шар в целом и губком комсомола на его поверхности в особенности. Я понял из ее слов, что теперь все заботы вселенной пали на мою несмышленую голову и я непременно должен буду сгинуть под ними. Чтобы этого не случилось, она сняла с моей старой детской колыбельки-бешик бусинки от сглаза и пришила их под воротником шубы.
Я не стал возражать, иначе я рисковал оказаться в одной компании с теми недостойными, покинутыми аллахом, которые делают все, чтобы сократить ее путь на этой земле, и замышляют сотворить ужасное зло ее единственному, горячо любимому сыну…
Утром, чтобы не огорчать маму, я послушно сел завтракать. Отец и мама, казалось, нарочно медлили, я же сидел как на иголках. Наконец отец благословил меня перед дорогой. Мама заплакала в голос, обняла меня и не хотела отпускать. Я не знал, как утешить ее, осторожно освободился и молча направился к воротам.
– Устроишься – сразу напиши, – сказал мне вслед отец.
Я кивнул, помахал на прощанье рукой и вышел на улицу.
– Стой! Стой! – закричала мама. – Для кого же я все это пекла?
Она догнала меня, отдала узелок с лепешками и боорсаками, снова обняла меня и снова заплакала.
– Ну не надо, мама… Я же не на фронт иду…
– Да-да, – сказала мама. – Уж лучше б на фронт, только рядом, здесь… Не уезжал бы ты, а, сынок?
II
В Алмалык отправлялось десять верховых, все милиционеры, в помощь тамошнему отделу ГПУ. С ними ехал и я.
Алмалык был тогда скорее не городом – ни заводов, ни фабрик, – а большим кишлаком в предгорьях. Но народу на улицах нам встретилось много, и базар оказался многолюдным. Я знал со слов отца, что Алмалык стоит на пересечении старых торговых путей и связан с Ташкентом и Туркестаном – с одной стороны, с Ошем, Кашгаром и далее Китаем – с другой, и с Ура-тюбе и Кабулом – с третьей. Когда знаменитый правитель Бабур был изгнан из Самарканда, в этих местах он встретился со своими дядями и собрал силы для борьбы с Шайбани… Конечно, все это было далекое прошлое – сейчас ничто не напоминало в Алмалыке о давних походах и войнах. А о сегодняшней жизни Алмалыка я узнал сразу же по приезде: в городе было неспокойно. За окнами домиков, выстроенных из камня и глиняных катышей, рано гасили свет, в городе воцарялась кладбищенская тишина, и никому не было известно, что там происходило, в этих домиках. Не было известно и другое – какую тревожную весть принесут милиционеры наутро, а приносили их теперь ежедневно.
Нас, приезжих, встретил начальник местного отдела ГПУ Константин Иванович Зубов, плотный мужчина, лет под пятьдесят, в военном, с буденновскими усами, с решительными жестами.
– Очень хорошо, он поднял глаза от сопроводительной бумаги и еще раз оглядел милиционеров. – Такие джигиты нам сейчас как воздух нужны! А вы, молодой человек? – он повернулся ко мне, я подал ему путевку обкома комсомола. Он прочел ее раз, посмотрел на меня, потом еще заглянул в путевку. Да, кажется, возраст мой и внешность его не обрадовали. Он разгладил пальцем усы и решил: – Ну что ж! Значит, так тому и быть. Посидите пока здесь, подождите. А ну, джигиты, пошли.
Я остался в его кабинете один. Осмотрелся. Стол, накрытый газетами, несколько стульев. В углу на стуле ведро, кружка. На стене два портрета: Ленин и Дзержинский.
Ниже портретов лозунг, написанный большими неуклюжими буквами: «Советская власть – это власть народа. В. И. Ленин».
«Надо будет мне самому этот лозунг написать», – решил я. Мы в комитете комсомола писали такие лозунги каждый день.
Вдруг во дворе послышался топот и где-то рядом закричала женщина. Я подошел к окну: милиционеры, приехавшие со мной, верхом выезжали со двора, но никакой женщины с ними не было. Я вернулся на место и снова услышал женский крик, потом плач. Что это? Что здесь происходит? И что я должен делать? Отворил дверь из кабинета в коридор – плач слышался из соседней комнаты. Допрашивают? Почему она плачет, почему кричала? Что они здесь – мучают людей? Разве мы басмачи? У них же портрет Ленина на стене!
Сжав кулаки, я шагнул к двери, за которой все плакала женщина, и тут же в коридор с улицы вошел Зубов.
– Что, юноша, заскучал? Ничего, долго скучать не придется. – Мы вошли в его кабинет. – Проклятые, разорили Тангатапды. Не бывал там?
– Нет.
– И правильно. Жалкий кишлак. Но и его не оставляют в покое.
– Басмачи?
– Кто же еще? Как собаки плодятся! Банда курбаши Худайберды. Незнаком?
– Нет.
– Еще познакомишься. Этот рас помучает – ловок, хитер, молодой. И грамотный – в Бухаре учился. Но в руки ему лучше не попадаться – отца родного не пожалеет. Говорят, сам допрашивает, сволочь.
За стеной снова послышался плач женщины.
– А вы… жалеете людей?
– Это ты о ком – «вы»?
– Ну мы… ГПУ?
Взгляд Зубова сделался жестким.
– Разве мы пытаем людей? Где ты это слышал?
Я кивнул на стену – вот, мол, непонятно разве?
Зубов помолчал, затем улыбнулся в усы и постучал
кулаком в стену.
– Саидов! – потом повернулся ко мне: – Сейчас познакомишься с этим палачом!
В дверях кабинета появился сухощавый рослый человек.
– Слушай, Джура, кого это ты там пытаешь, а?
– Я? Пытаю? – Саидов приложил ладонь к груди. – Меня, меня пытают!
– Да ну? А то я уж и не знал, что говорить; вот молодой человек обвиняет нас: мол, мы мучаем людей.
Слайдов глянул на меня, понял все и рассмеялся.
– Кстати, Джура, познакомься. Как вас зовут, юноша?
– Сабир, – ответил я, покраснев.
– Да, да, Сабир Шукуров направлен к нам губкомом комсомола. Новый работник.
Джура подал мне руку, мы поздоровались.
– А это, – продолжал Зубов, – это Джура Саидов, гроза басмачей и вообще всякой контры. Боятся его, хотя, по-моему, бывает мягковат.
Я не понял последних слов Зубова и ждал, что он скажет еще. Но объяснять он ничего не стал, а положил мне руку на плечо и легонько подтолкнул к Саидову.
– Будете работать вместе. Джура, возьми его к себе…
Джура кивнул. Так я стал сотрудником ГПУ Алмалыка.
Покончив со мной, Зубов обратился к Джуре:
– А что говорит твоя артистка?
– Опять Худайберды. Отдал их своим басмачам, всех опозорили, и певицу Уктам тоже. А плачет ее племянница. Она засватана была. «Теперь, – говорит, – кому я нужна?»
– Что будешь делать?
– А что сделаешь? – Джура пожал плечами. – Пообещал, что вернем добро, у них серьги, браслеты, в общем, все висюльки отобрали.
– Сволочи! – не выдержал Зубов. – Ну вот что. Дай сопровождающих и отправь их.
– Конечно, отправлю. Только вот племянница певицы Уктам говорит, никуда не поедет. Говорит! «Кому я нужна?»
– А ну пошли. И ты, Шукуров.
– Сабир, – поправил я.
– Да, Сабир, и ты. Посмотришь, как ведем допрос, и чтобы больше об этом разговоров не было. А ещё комсомол!
Мы перешли в соседнюю комнату – там уже сидели шесть женщин, все молодые, лишь одна была постарше, она обняла за плечи девушку и что-то говорила ей, а та тихо плакала. «Видно, это и есть Уктам-певица, – подумал я. – Слышал о ней еще в детстве – «прекрасная певица, отличная танцовщица», – говорили. А та, рядом, видно, ее племянница».
– Что будем делать, Уктамхон? – спросил Зубов.
Я не ошибся. Женщина, обнимавшая соседку, вскочила с доеста.
– Ах, дорогой начальник, что нам делать, придется ехать дальше… Судьба… Чтоб ей пропасть, этой культурной революции!.. Вот Зумрад моя плачет все. Первый раз поехала с нами, еле упросила ее мать отпустить девочку в культпоход, обещала беречь…
Девушка, сидевшая рядом с Уктам, все всхлипывала, не поднимая головы, лицо закрыла ладонями.
– Не плачь, сестрица, что ж теперь, – сказал ей Зубов. – Хочешь, оставайся в Ташкенте, а?' Я тебе записку дам, будешь жить со сверстницами, забудешь обо всем… Не горюй – ведь вся жизнь впереди!
– Конечно, конечно, – согласилась за племянницу Уктам. – Правда, Зумрадджан, девочка моя, оставайся в Ташкенте, я тоже об этом думала! Мать я сама успокою. А жених – шайтан с ним! В Ташкенте еще получше найдешь! Ведь все равно не любила этого толстяка!
Зумрад, услышав такие слова, заплакала в голос и припала к теткиной груди.
– Ну вот и правильно, моя девочка, и согласилась, и нечего тебе домой возвращаться! – Уктам обняла девушку и, приговаривая, целовала ее в голову. – В Ташкенте, в Ташкенте будешь жить, доченька, там тебе и дорога откроется, голосок-то у тебя соловьиный, учиться будешь, станешь певицей, почет тебе везде оказывать станут, а жениха-то себе самого лучшего, по душе найдешь! Ну не плачь, ну хватит, родная, не мучь себя, хорошо, мой ягненочек.
Девушка что-то сказала сквозь слезы, и все поняли ее так, что раз говорит что-то, значит, соглашается, и облегченно вздохнули.
– Так, – продолжал Зубов, – что у вас отобрали, какие вещи?
– Разве вернешь их теперь? – несмело спросила одна из женщин.
– Вернем обязательно, – отрезал Зубов. – Все разыщем… Шукуров!
– Сабир, – тихо сказал я.
– Да-да, Сабир… Возьми бумагу, карандаш, пиши. Говорите, Уктамхон.
Уктам начала перечислять вещи, отобранные у женщин басмачами, а я записывал.
– Десять браслетов, два золотых, остальные серебряные. Еще жемчужные бусы в четыре нитки – пять штук. Золотые сережки с яхонтовыми глазками – лучше бы я умерла, чем надела их! От покойной матери остались, лежали бы сейчас дома!.. Так, еще два платья из парчи… Айсара, твое платье тоже из парчи было?
Одна из женщин молча кивнула. Другая не выдержала:
– Апа, скажите о моем пальто!
– Обо всем скажу, не забуду. Значит, платьев из парчи – три. Пальто из бекасама, совсем новое, она его только вытащила из сундука, первый раз надела – сама видела… Четыре подушки пуховые… Проклятые, даже подушки забрали! Что я забыла из украшений, а? – она повернулась к женщинам.
– Да, кольцо Айнисы с двумя глазками, и весило два золотника… Ну хватит, остальное мелочь, так, тряпки. Проклятые, пусть смерть их настигнет, даже тряпки забрали; всех раздели, дорогой начальник. И меня, старую…
Отец рассказывал мне об искусстве Уктам – никто лучше ее не исполнял сложных классических песен, никто не мог сравниться и в танцах. И вот, оказывается, она к тому же еще и очень красива: тонкие черты лица, множество косичек, как черные змеи, опускаются до колен, большие, очень живые черные глаза играют. Только полнота выдавала ее годы – молодость Уктам миновала.
– Ничего, не огорчайтесь, – сказал Зубов, – вернем ваши вещи.
– О, дай аллах, чтоб сбылись твои слова, дорогой начальник! – Уктам молитвенно сложила ладони и склонила голову. – Ну, девочки мои, поехали.
Мы проводили женщин во двор, и они стали устраиваться на повозке.
– Хорошо, хоть лошадь не отобрали, проклятые, сразу узнали, что не наша, а торговца чаем Абдукадыра!
Наконец повозка тронулась в путь, ее сопровождали два конных милиционера, и все скрылось за клубами пыли.
– Слишком много наобещал им, – упрекнул Джура Зубова.
– Боишься, не поймаем Худайберды?
Джура не ответил.
– Поймаем обязательно! – заявил Зубов, как мне показалось, очень уж уверенно. Посмотрел на меня и добавил с легкой усмешкой: – Раз комсомол помогает – значит, Худайберды конец. Поймаем басмачей, Шукуров?
– Сабир, – поправил я.
– Да, Сабир.
– Скоро увидим.
– Непременно поймаем! – Зубов покрутил ус и направился к себе в комнату.
– Голодный? – спросил меня Джура.
– Есть лепешки и боорсаки.
– Пока не трогай, еще пригодятся. Сейчас пойдем на базар, да и дело там есть.
III
Солнце сияло уже с полуденной высоты, а народу на базаре, кажется, не убавлялось. Мы шли вдоль ярких рядов, где глаз манили щедрые дары нашей земли; нам предлагали ярко-красные сюзане, вышитые женщинами, в жизни своей не выходившими на улицу и вложившими в узор всю свою душу и все мечты; еще здесь торговали меховыми шапками, новомодными покрывалами машинной вышивки и граммофонами с огромным раструбом… Базары Востока живут сложной, но упорядоченной жизнью – и огромные городские базары, и скромные кишлачные. Какое бы изобилие товаров ни выплеснул тебе базар навстречу, ты всегда знаешь: нужную вещь можно найти в определенном месте, и ищущий тюбетейку не зайдет в ряд, где продают чапаны.
Да, кажется, на алмалыкском базаре можно было приобрести все, что душе угодно, – были бы деньги. Но денег у людей, видно, не было, поэтому многие не покупали вещь, а выменивали ее на другую. При мне за пару сапог отдали четырех баранов…
В ряду, которым мы шли, продавали тюбетейки, я на ходу разглядывал их и вдруг заметил на руках женщины, скрывавшей лицо за белым платком, серебряные браслеты. Я дотронулся до плеча Джуры и кивком указал на женщину. Он глянул и засмеялся.
– Басмачей за дураков считаешь? Так они и понесут добычу на базар! Нет, брат, те браслеты уже пропали – ищи или в Кабуле, или в Стамбуле.
– А что же тогда Зубов?..
– Зубов правильно сказал: поймаем Худайберды – вернем золото… Ну-ка заглянем сюда.
Мы выбрались из тесноты рядов и пошли к чайхане у хауза, но, не доходя до чайханы, Джура вдруг остановился подле пышноусого сапожника, сидевшего перед колодкой на низеньком стульчике у забора.
– А, Натанбай, опять на базар вышел?
Джура не сел, а продолжал расспрашивать.
– Что это тебя не было видно, Натан?
– Э-э-э, товарищ начальник, – и сапожник покачал головой, – как не видно, по делам ходим… Революция нам счастье дала, еврей, ты тоже человек, сказала, свободный человек, – вот и ходим за хлебом насущным… Пятеро детей у меня, знаете, товарищ начальник, все есть просят – как не ходить за хлебом? А ваше как здоровье, товарищ начальник, не было вас несколько дней, не заболели?
– В Тангатапды ездил, – объяснил Джура, – работа, понимаешь, Натан…
– Да-да-да-да, у вас тоже работа, товарищ начальник, трудная работа… – сапожник сочувственно вздохнул. – Врагов кругом много, сегодня работаешь – все спокойно, а завтра где душа твоя будет летать.
– А что ты там делал, Натан, а?
– Я? В Тангатапды? – сапожник высоко поднял брови, округлил глаза.
– Видел тебя.
– Зачем смеетесь, товарищ начальник! Нехорошо, я ведь тоже человек. Что мне делать в Тангатапды – нечего. В Ахангаране был, кожи привез, не смейтесь над бедным евреем. Сам болен, жена больна, пятеро детей кушать просят…
– Когда видел Ураза, Натан?
– Ай, товарищ начальник! – Натан развел руками и улыбнулся. – Все видите, все знаете! Ровно месяц прошел, как видел его, две кожи мне принес, я купил – аллах надо мной! – и деньги отдал…
– Не лги, Натан.
– Товарищ начальник, ай-яй-яй, я тоже человек, почему лгу?
– Три дня назад тебя видели с Уразом.
– Зачем мучаете, товарищ начальник! – на глаза сапожника навернулись слезы. – Революция нам счастье дала… Дом мой, вы знаете, раньше был у базара, теперь живу напротив ГПУ. Пусть аллах простит оговорившего меня!
– Ну ладно, видно, я ошибся, – согласился Джура и глянул исподлобья: – Может, это был другой человек, правда, Натан?
– Истина говорит вашими устами, товарищ начальник! – сапожник заметно оживился. – Человек похож на человека, все мы одинаковы, все сыны Адама… Конечно, ошиблись, товарищ начальник!
– Сколько взял с него за сапоги?
Натан побледнел.
– Товарищ начальник, Джура-ака… Я еще… не брал я…
– Когда Ураз придет?
– Завтра… Завтра ночью… товарищ начальник! – сапожник прижал руки к груди, склонился к Джуре и хотел было еще что-то сказать, но тот не дал.
– Я только это хотел узнать.
С этими словами Джура двинулся дальше.
Я ничего не понял из услышанного разговора. Кто такой Ураз? Какое отношение имеет к хитрому сапожнику? Хотел было спросить Джуру, но он уже подошел к чайхане, а я был так голоден, что отложил ради обеда все свои вопросы.
Обедали мы дыней, хлебом и чаем – в общем, небогато. Потом вернулись в отдел.
И там я спросил:
– Кто такой. Ураз?
– Старый мой знакомый… Умен и смел, но сбился с пути, пристал к басмачам…
Вот что рассказал мне Джура.
Раньше Ураз был пастухом, смотрел в горах за отарой ташкентского бая Абдукадыра, известного богача, торговца чаем. Когда в Туркестане установилась Советская власть, бай собрал свое богатство и бежал в Кабул. Пастухи бая гнали отары в сторону границы, и вот тут у границы, Ураз исчез, но не один, прихватил несколько сот баранов. Богатым стать хотел… И. сейчас еще хочет. Сдать баранов государству отказывается, но и жить в открытую не может. Вот и связался с басмачами – от таких, как Натан, везет Худайберды последние новости, от самого курбаши доставляет Натану награбленные вещи, а тот сплавляет еще дальше…
– Почему же мы не арестуем Натана? Раз вы столько о нем знаете?
– Нет оснований. Знаю, но не видел.
– Так вы же сказали о сапогах!
Я не понимал. Ведь ГПУ должно бороться со всякой контрой, а Джура не хочет арестовать врага, которого можно взять голыми руками, значит, тот и дальше будет помогать басмачам? А может, натворит еще чего похуже? Как объяснить Джуре? «А вдруг… вдруг он с ними заодно?» – я подумал и сам испугался своих мыслей.
– Верно спрашиваешь, говорил я о сапогах. Видел Ураза в сапогах. Натан сшил, Ураз носит. А может, украл их у Натана, а? Докажи, что нет. Натан так бы и сказал, и нам нечего ему ответить… Натан дал важные сведения, ценные. Если поймаем Ураза, многое узнаем. Тогда и о Натане подумать можно. Как говорю – верно?
Я пожал плечами: трудно сказать.
– Подумай еще. За что арестовывать сейчас Натана? За связь с басмачами? Тогда мы должны арестовать в кишлаке всех, к кому заходили басмачи… И певиц тех не должны были отпускать – вдруг тоже на басмачей работают? Нельзя таким подозрительным быть. Натан трус, значит, ты понимать должен: мы ему скажем – сделает, басмачи скажут – тоже сделает. Все сделает, сам слышал – пять человек детей, шестая жена, все кушать просят… – Джура улыбнулся, положил мне руку на плечо. – С ними жить надо вместе, Сабир. Натана сажать не надо, пусть помогает нам – вот что надо. Со временем может стать нашим человеком. А посадил – ему плохо, жене, детишкам плохо, и нам нехорошо – кто об Уразе скажет?
В комнату вошел Зубов.
– Составь протокол по тангатапдинскому делу, прокурор просит.
– Составим… Слушай, Костя, кажется, Ураз попался…
– Да ну?!
– Натан сказал: завтра Ураз к нему собирается.
– Ай да сапожник твой, хорош!
– Хорош-то хорош, да трусит больно, дрожит как овечий хвост. Будешь возле базара, похвали*, подбодри его, ладно?
– Это можно… – Зубов пошел было, но задержался в дверях: – Кого возьмешь?
Джура кивнул на меня.
Я был ужасно рад – вот она, начинается настоящая, полная приключений жизнь! – но старался казаться невозмутимым и сдержанным: еще подумают, что мальчишка.
В этот первый день мы работали до полуночи: составили протокол тангатапдинского дела. Джура диктовал, я писал. Так у нас и повелось – правда, иногда он и сам писал протоколы, но, видно, находил, что мой почерк лучше, – оформление документов легло на мои плечи.
Вот что случилось в Тангатапды.
Басмачи налетели под вечер, согнали всех – мужчин, женщин, стариков, старух, детей – на площадь и всех связали вместе. А чтобы не сказали о них люди – мол, совсем озверели проклятые аллахом, – вынесли из домов и колыбели-бешик с грудными детьми, отдали детей матерям – пусть кормят, если нужно… Потом снова пошли по домам, брали лучшие вещи и грузили на коней… И угнали весь скот; корову, что не могла ходить, тут же и зарезали, взяли с собой тушу… И увели с собой двух девушек и восемь молодых джигитов…
В Алмалык весть о нападении пришла утром на следующий день. Джура с группой милиционеров тут же отправился в путь, и в полдень они въехали в кишлак. Люди все сидели на площади, связанные вместе. Увидев милиционеров, заплакали женщины, закричали дети и еще раз прокляли бандитов мужчины. Покидая кишлак, басмачи стрельнули для острастки в воздух и наказали строго: всем сидеть, не двигаться с места до их возвращения или еще лучше – подождать, пока милиция глаза протрет. Посмеялись и уехали – увезли добро, угнали скот, увели людей.
– Из всех басмачей они самые жестокие. Любят издеваться просто так, без смысла, – объяснял мне Джура. – Не щадят никого. Говорят, Худайберды мстит каждому встречному и поперечному, всем, кто не с ним, кто признает Советскую власть, мстит за утраченное богатство и за отца, никого не жалеет.
– А отец что, жив?
– Говорят, будто бы недавно умер он, Махкамбай, старый хищник. А правда или нет – не знаю.
И вот вечером того дня Джура видел в Тангатапды Ураза, но издали, а рядом с ним человека, обликом напоминавшего Натана. Зачем приходил Ураз – выяснить не удалось. Следил, не будет ли за басмачами погони, наверное.
– Вороной Ураза, знаешь, он как аэроплан. Если Ураз на вороном – всё, не поймаешь его, уйдет от любой погони. В тот день под ним был вороной, я и виду не подал, что заметил его. Но теперь не убежит, – зачем-то понизив голос, уверенно закончил Джура. – Завтра поедем к нему в гости.
В этот первый свой день в Алмалыке я остался ночевать у Джуры. Большой дом с террасой и обширным двором, конфискованный у богатого торговца хлопком, был передан местной милиции, и в одной из комнат этого дома жил Джура. Комната была пустая: железная кровать в углу, и больше ничего. Джура постелил себе на полу, мне показал на кровать: ложись здесь. Я запротестовал было, но Джура и слушать не стал.
– Ложись, ложись. Здесь жить, здесь спать будешь. Завтра еще одну кровать принесем.
Мы улеглись. Джура, кажется, сразу же заснул, а я ворочался, ворочался, потом встал, подошел к окну, открыл. В темной осенней ночи перемигивались высоко в небе редкие звезды, тихо и безлюдно было, городок спал мертвым сном.
Я обернулся, посмотрел на Джуру – лицо его было спокойным, как и вся эта тихая осенняя ночь; я разглядел, казалось, даже сетку морщинок – след прожитых лет, но потом понял, что глаза обманывают меня и дорисовывают по памяти дневных впечатлений черты лица, к которому успел привыкнуть. Тишина и спокойствие ночи передались и мне, черный город и непонятная еще работа не пугали больше. И хотя будущее мое было пока неясно и черты его таяли в наступающем времени, как образы дня в ночи, как морщины на лице Джуры в темноте комнаты, все же душа моя была спокойна. Все, что делается и сделано, все правильно, и я на месте.
