Текст книги "Рассказы о Москве и москвичах во все времена"

Автор книги: Леонид Репин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц)

Силуэт в окне

Когда Гиляровский впервые увидел ее, выпорхнувшую из обшарпанной театральной кареты и тут же исчезнувшую в подъезде Малого театра, ему показалось, что от нее исходило необыкновенное сияние – розовое в тот солнечный мартовский день.

Князь Петр Платонович Мещерский, стоявший рядом с Гиляровским, сказал негромко: «Это наша будущая великая трагическая актриса. Не забудь же – это Ермолова».

Да как же забудешь, раз увидев ее! Она двигалась, как видение, а голос звучал так, что заставлял отрешиться от всего окружающего. Они были одногодки, но Гиляровский отчего-то рядом с ней ощущал странное смущение, как если бы был немного влюблен. Да ведь нет, не был – тогда-то вообще впервые ее увидел. Но и потом, спустя многие годы, вот такое странноватое чувство смущения он рядом с Ермоловой всегда ощущал.

Она была скорее некрасива: крупные черты лица, а нос и вовсе мужской, узкая линия губ, казалось бы, лишенных женской привлекательности. Вот только серые глаза излучали притягательный свет. А на сцене она преображалась, и одно ее появление неизменно вызывало восторг. С дебюта, с самых первых шагов по сцене Малого.

Судьба время от времени сводила их, в одном спектакле даже играли в Воронеже. Там Мария Николаевна и подарила ему свою фотографию с душевной надписью. В Москве тоже мимоходом встречались, на всяких раутах, заседаниях Общества российской словесности, юбилеях известных лиц, и всегда она находила минуту, чтобы пообщаться с Владимиром Алексеевичем. Им было о чем говорить: она его книги читала, любила. А он ее разве что не боготворил. Потом, уже в советское время, с Ермоловой что-то случилось, она как бы замкнулась в себе, в своем собственном доме на Тверском бульваре и никого принимать не хотела. В Москве знали, говорили об этом и визитами не докучали.

Гиляровский часто гулял по Тверскому бульвару, неизменно проходил мимо этого красивого, ладного дома, о котором только и было известно, что ему более 200 лет, а кому принадлежал, кто строил – о том ничего. Есть какое-то смутное предположение, что, возможно, принадлежал он семье графа Уварова в XVIII веке.

^{Тверской бульвар в начале XX века}

Однажды в Татьянин день Гиляровский зашел сюда поздравить Татьяну Львовну Щепкину-Куперник, жившую в третьем этаже, в квартире Ермоловой. Беспокоить Марию Николаевну он не собирался, она же, узнав, что здесь он, сама пригласила.

Он поднялся по скверной черной лестнице, ухоженной не хуже, чем старый фамильный шкаф, прошел через гостиную, и теперь хорошо сохранившуюся, через какую-то темную комнату, отворил дверь с тяжелой, плотной гардиной и оказался в уютной комнате Марии Николаевны.

Его больно укололо – так сильно она состарилась, осунулась. Однако с кресла поднялась и пошла навстречу. Глаза смотрели устало, но добро. Гиляровский склонил голову и приложился к ее горячей, сухой руке. Она в голову поцеловала его. Потом усадила, сказав: «Вот на этом кресле, где вы сидите, всегда Островский сидел…»

Рассказал обо всем этом директору Дома-музея Ермоловой Раисе Ильиничне Островской, а она меня прервала: «Нет, что-то не так. Александр Николаевич умер в 1886 году, а Мария Николаевна переехала сюда в 89-м году». Я возразил: «Но ведь Гиляровский и не говорит, что Островский именно в этом доме бывал. Речь только о кресле. Оно вполне могло стоять и в старом доме Ермоловой». На том и сошлись.

Мария Николаевна прожила в доме на шумном Тверском сорок лет и здесь умерла, в скромной спальне. Дом-то сам по себе великолепен, но роскоши при жизни Ермоловой, да и после в нем нс было. Только необходимое, но все – со вкусом. Безмолвно в гостиной идут часы, как будто за минувшие десятилетия ничего не случилось, барометр на стене бесстрастно предвещает изменения в погоде к лучшему, стоят рядком орехового дерева стулья – доподлинно известно – ее, скромные картины на стенах, среди которых маленькая акварель Волошина на себя обращает внимание. Лепнина на потолке в гостиной тоже ухожена.

И Белый мраморный зал сохранился отлично. Здесь и сейчас проходят концерты, даже спектакли, хотя сцены нет и не было. Совершенно свободно можно зайти прямо с улицы и попасть вечерком на превосходный концерт русской салонной музыки XVIII века. В этих старых стенах, где играл вот на этом рояле Шаляпин и за который садился Чайковский, музыка звучит как-то особо проникновенно…

Стоит старый-престарый дом на Тверском – яркий, нарядный, обосновавшийся здесь, когда и самого-то Тверского в помине не было. Столько больших людей, составляющих гордость России, отворяли двери его…

В баньку залететь – душу погреть!

«Могу доказать, когда надобно, что баня российская заступает место двух третей лекарств, описанных во врачебной науке и в большей части аптекарских сочинений».

Португальский врач Антонио Нуньеса Риберисо Санхеца. «О парных российских банях».

Знаменитейшие и первейшие из всех московских бань – Сандуновские в известном смысле можно считать плодом любви. Плод, конечно, получился своеобразный. О происхождении этих бань, возникших словно бы по волшебству на пустом месте, у трех прудов неухоженных, возле речки Неглинки, разнотолки и всевозможные легенды ходили: и в самом деле невероятно, что придворный петербургский актер Сила Николаевич Сандунов на свои скромные заработки построил банный дворец. Такого быть не могло! Но и супруга его, Елизавета Семеновна, модная певица, смущавшая покой многих почитателей своего таланта и обожателей несомненной ее красоты, не обладала и толикой средств для сооружения такого дворца. Даже и сложись они в своем едином стремлении порадовать москвичей созданием небывалого храма чистоты и здоровья – все равно не вытянуть бы им. Так что же тогда? Кто волшебство-то сотворил?

Похоже, что граф Александр Андреевич Безбородко, страстно влюбленный в певицу-красавицу. Домогался он ее всеми возможными и невозможными способами. Добился ли – не известно, но как-то во время спектакля кинулась Елизавета к ложе Екатерины со словами: «Государыня! Спаси и помилуй!» – так ей граф докучал. У императрицы был разговор с Безбородко, и тот, повздыхав, смирился, дозволил Елизавете выйти замуж за молодого красавца, известного в Петербурге повесу Силу Сандунова.

Венчались они в Петербурге, в придворной церкви, и Елизавета, любимица Екатерины, получила от той щедрый подарок: помимо приданого в сундуках, бриллиантовое колье, броши и серьги с бриллиантами. А еще ларец с такими же камнями прислал ей покинутый и по-прежнему влюбленный граф. Силу те бриллианты слепили и приводили в ярость, потому и настоял он продать их и часть денег отдать в сиротский приют, а на другую построить бани. Благо, что землю на царицыны бриллианты уже купили – в Москве, по берегам упрятанной в трубу Неглинки. Бани получились сказочные, каких в Москве прежде не было, и в Петербурге тоже. Слава о них по всей России пошла.

^{Сандуновские бани. Фотография XIX века}

Потом Сандуны содержал банный король Бирюков, а еще позже они оказались в закладе у миллионера Ивана Фирсанова. А что попадало к тому, то уж навсегда у него оставалось.

Но и миллионеры не вечны, и после его смерти хозяйкой бань стала его дочь Вера. Женщина была серьезная, дотошная, дела все вела лично и в каждую цифирь вникала. Понятно, что красавец гвардейский поручик Гонецкий женился на Вере с прицелом на ее миллионы, но честь перестройки бань принадлежит именно ему. Уговаривал жену – надо, мол, перешибить лучшие, роскошнейшие Центральные бани Хлудовых. Уговаривать женщин умел и жену в очередной раз уговорил. Выписал из Вены известного архитектора Фрейденберга и в 1896 году воздвиг банные хоромы на месте старых. А главной их достопримечательностью, ради которой и устремились все в Сандуны, стал огромный по тем временам бассейн во втором этаже.

А потом Сандуны воплотились в другой любовной истории. Бани простояли восемьдесят лет, переходили из рук в руки, пока не оказались у Веры Фирсановой, богатейшей в России невесты, дочери почившего лесопромышленника. Вот на нее-то и положил глаз некто Алексей Гонецкий, разорившийся корнет, отнюдь не желавший и далее в разорительном состоянии пребывать. То, что Вера старше, его не смущало, конечно, – блеск приданого все затмевал.

Короче, сломали они старые Сандуны, разнесли по кирпичику, и на их месте в 1896 году возвели банные хоромы, которые и поныне стоят. Гонецкий за строительство взялся самозабвенно – ездил по европейским столицам, смотрел, как бани устроены, нашел модного архитектора из Вены – Фрейденберга, специалиста по баням, но все в проекте переиначивал по ходу дела, стараясь сделать бани, к которым в России больше привыкли. Правда, вскоре поручик дела забросил, а потом и вовсе заложил роскошные бани за бесценок, притом тайком от супруги. Вера потратила много сил, чтобы вернуть бани. Мужа-мота отшила, даже в дом пускать запретила. Гонецкий стрелялся, но не столько из-за утраты любви, сколько из-за возвращения к разорительному своему состоянию.

А бани, хотя строились Фирсановой и принадлежали ей, по-прежнему назывались Сандуновскими и никак иначе. Привыкли москвичи к Сандунам, и все тут.

«Запрещается мужскому полу старее семи лет входить в торговую баню женского полу и женскому полу – в торговую баню мужского полу, когда в оных другой пол парится», – издревле такие правила установили.

А мне довелось как-то посетить женское отделение Сандуновских бань, и мне там понравилось! Неслышно, едва касаясь носками пола, пролетела длинноногая, стройная, как дымок, струящийся от раскуренной сигареты, нимфа и, кокетливо взмахнув веничком, скрылась в парной. Дебелая, могучая царь-баба глянула исподлобья на визитера в штанах и неторопливо повернулась спиной. Оплывшая, как прогоревшая свеча, старуха с мокрыми, зелеными от времени прядями волос подняла взгляд подобно Вию, и я поспешил прочь, опасаясь, как бы она в прах меня не обратила…

М-да… По правде сказать, подобная картина разыгралась в моем воображении, едва я переступил порог райских кущ Сандунов, и я с усилием прогнал видение. Был санитарный день, и гражданочки в белых халатах самого разного возраста усердно трудились, наводя блеск и лоск во вверенном им помывочном подразделении.

Странно, что, будучи коренным москвичом, я попал в Сандуны только в последние годы учебы в школе. И то случайно: шел товарищ с отцом и меня пригласили. А соблазнил-то по-настоящему Владимир Алексеевич Гиляровский. Хотелось увидеть – как там теперь, сравнить с прочитанным.

Сандуны пятидесятых годов поразили меня не только тем, что были похожи на старинный дворец, а неожиданным духом своим. Как будто перешагнул я некий волшебный порог и оказался в прошлом. Выплыли в памяти строки лучшего московского бытописателя:

«В этих банях перебывала и грибоедовская и пушкинская Москва, та, которая собиралась в салоне Зинаиды Волконской и в Английском клубе…»

Трудно было в это поверить. Ну ладно – Кремль, Большой театр, Третьяковка. А тут – всего-то – баня. Но ведь и в самом деле сохранились тому свидетельства. В Сандунах любили бывать многие московские знаменитости, помимо Пушкина и Грибоедова. Денис Давыдов любил здесь попариться, Антон Павлович Чехов тоже частенько заглядывал в старые Сандуны, а одно время даже жил в квартире уже в новом банном дворце. Кого только не было здесь! Сандуны – это город в городе, государство в государстве.

Помню, потешались мы все в начале шестидесятых годов, прочитав в газете фельетон о двух известных и очень хороших актерах, которые, напившись в Сандунах, пускали часть закуски в виде килек в тот самый бассейн, а потом ловили ее ртом, подныривая, войдя в роль тюленей.

Чего только не вершилось в Сандунах! И судьбы людские решались здесь в секретных, неприметных для окружающих переговорах, и деньги здесь отмывались, и отнюдь не чистые сделки заключались – всего не узнать.

Как-то заглянул в Сандуны – оживить прошлое. Высший разряд, по счастью, не изменился, и дух все тот же. Но это отделение теперь только для богатых людей. В первом разряде, где подешевле вдвое, тоже полный комфорт и удобство. И чистота, как в картинной галерее, и диваны удобные, и репродукции с картин Ренуара: дамы в соблазнительных неглиже, и главное – парилка отменная! И что совсем уж невероятно – ни одного текущего крана. С доисторических времен такого здесь не бывало!

Дорога баня нам. Потому что в баню ходят не только мыться, но и для того еще, чтобы грехи отмыть, душу отогреть. Выйдешь, попарившись, и все вокруг другим каким-то кажется – лучше, добрее. Издавна замечено: баня делает нас не только чище. Она делает нас лучше.

Русскую баню распробовали и иностранцы – ничего подобного Сандунам они и не видывали. С большим удовольствием ходят погреться. Жан Клод Ван-Дамм совершенно разомлел от неописуемого удовольствия, а когда после бани ему поднесли стакан водки и соленый огурец, и вовсе отказался уходить, хотя в Большой театр на балет надо было спешить. Все первое отделение балета просидел в Сандунах в высшем разряде и только на второе уехал. Говорят, и сейчас Сандунами грезит…

К банному делу готовили с детства, лет с десяти-двенадцати везли мальчишек в Москву из деревень к родственникам да знакомым, в банях работающим. И как-то само собой сложилось, что в основном шли в банное дело из Зарайска, Рязани, Тулы, Каширы и Веневского уезда. Существовала внутри самой бани и своя, свято соблюдаемая табель о рангах. Парильщики, к примеру, жалованья от хозяев не получали, как и харчей, впрочем, а пробавлялись исключительно подачками от своих клиентов, на их усмотрение полагаясь, поскольку и таксы не было. Более того, половину заработанных денег хозяину отдавали.

Но едва ли не главной фигурой в банном пространстве (были и «пространщики») являлись «кусочники». Они платили деньги за аренду хозяину, бдительно следили за получением чаевых, по своему разумению нанимали и увольняли рабочих, а также собирали дань с «раздевальщиков». Кроме того, «кусочники» стирали банное белье, следили за чистотой во всех помещениях и отвечали за пропажу вещей. А воровство, ¹даже в дорогих банях, куда кто попало не хаживал, было промыслом повседневным, обычным. Владимир Алексеевич Гиляровский, знаток московских бань, рассказывал, что существовали даже особые корпорации банных воров.

Особой статьей в банном деле всегда были веники, и везли их в первопрестольную возами из окрестных деревень: березовые, дубовые, с можжевельником, с парой смородиновых веток вложенных. На хорошую баню в день по тысяче штук веников в день уходило. Веники и сейчас в бане дадут. Размочишь перед парилкой, а как размякнет, как дух леса пойдет – самое время себя им охаживать. Или услугой за услугу попросить похлестать. Баня хороша еще тем, что в ней притворяться не надо, каждый гол, как осиновый кол. Тут быстро сходятся и находят общий язык, хотя и ненадолго. Как единоверцы в храме.

Как-то занесло меня попутным добрым ветром в Банный проезд – он начинается от улицы Гиляровского, – где располагаются бани, носящие славное имя поручика Ржевского. Бани только-только открылись после неполного, но тем не менее капитального ремонта, к которому вынужденно приступили после того, как в самый разгар помывочных мероприятий рухнула старая, ветхая крыша и весь люд, позабыв прикрыться мочалками, мигом выпорхнул на февральский мороз.

Историческое прошлое Ржевских бань покрыто мраком неизвестности, никаких сведений об их происхождении мне не удалось раздобыть, но считается, что им полторы сотни лет. Выходит, поручик Ржевский вполне мог сюда захаживать.

Одни из самых старых в Москве – Астраханские бани. По легенде, трое астраханских купцов построили их в 1887 году, но документов о том не сохранилось.

Обложился я как-то всякими справочниками московскими и прочими книгами, собираясь учет банный проделать, из собственного опыта вспомнилось что-то, а итог вышел плачевный: еще в конце XIX века в Москве работало более 60 больших общественных бань, а сейчас те, что остались, по пальцам счесть можно. Знаменитые Центральные исчезли, на месте Зубаревских – многоэтажная стройка, Доброслободских нет, Хлебниковских, Дангауэровских, Мошковских, Оружейных, Сущевских – тоже нет. Вымерли, как динозавры, не сумев выстоять в новых условиях нашей быстротекущей жизни…

Эх, кабы в бане да потереть бы спинку Мане… А так, сижу в парной, и нечто радостное случается со мной…

Поставлен В ознаменование победы

Отчего-то это здание, воздвигнутое на семи московских ветрах, могучее, массивное, так и хочется сказать – широкоплечее, напоминало мне старого, заслуженного генерала, застывшего на смотру, невозмутимо взиравшего на происходившее вокруг…

Мальчишками мы часто бегали к Манежу машины смотреть. Знали, что в нем правительственный гараж размещается. Когда высокие и широкие ворота распахивались и слегка приоткрывалось загадочное, тускловато освещенное внутреннее пространство, дыхание перехватывало – таким величием и государственным значением дышало здание… А уж когда из ворот сверкающие машины скатывались, тут просто праздник, парад открывался! Повезет, так длинный, приземистый, похожий на ухоженную таксу «Хьюлетт-Паккард» можно увидеть или «Бьюик» – ни дать ни взять божья коровка, разве что не конопатая. Ну а в основном, конечно, обитали в том дворце-гараже довоенные «эмки» и роскошные «ЗиСы». Вот таких небожителей сиятельному Манежу на своем веку пришлось потерпеть.

Выстроить Манеж (экзерциргауз) надумал Александр I. Он собирался заехать в Москву осенью 1817 года и велел к тому сроку здание возвести. Условие стояло одно: внутри должен свободно развернуться пехотный полк. Хотелось царю, чтобы здесь парадом пехота ходила, полковые оркестры гремели, чтобы кавалерия имела возможность свою мощь показать. Что и говорить, задача перед архитекторами и инженерами стояла необычайная, сложная.

Строился Манеж по проекту знаменитейшего инженера, генерала А. А. Бетанкура, а всю архитектурную отделку доводил великолепный О. И. Бове. Со стройкой – первой столь крупной в послепожарной Москве – спешили, торопились успеть к празднованию пятилетия победы над Наполеоном.

Задумывалось, что экзерциргауз, как тогда Манеж называли, станет одновременно и памятником Великой победы. Потому и замысел величествен, потому и размах грандиозный, по тем временам – небывалый. По праву гордились создатели и москвичи: во всей Европе, а может, и в мире даже не было такого выдающегося сооружения. Почти пятьдесят метров пролета – и ни единой опоры внутри. И вдобавок решен проект исключительно в деревянных конструкциях перекрытия. Смело, необычно по тем временам.

^Манеж

С самого начала предполагалось, что в экзерциргаузе будут проходить военные смотры, парады, и на его открытии 30 ноября 1817 года сводный гвардейский полк числом в две тысячи человек маневрировал под этими сводами – под оркестр делал проходы, – перестраивался, менял направление продвижения – короче, парадом ходил, как по площади. В газетах писали тогда: «…Огромности, архитектуре и конструкции кровли точно в Европе нет подобного!»

А потом чего только не было в стенах Манежа. Цирковые представления, ярмарки, концерты, на которых до 12 тысяч собиралось, даже трек устраивался и проводились соревнования велосипедистов. Но это еще ничего: народные гулянья проходили в Манеже. Колоссальный зал тогда убирался разноцветными гирляндами, цветами, флагами, сколачивались многочисленные подмостки для выступления акробатов, куплетистов, хоров, фокусников, повсеместно торговали питьем и закуской – в праздничный город превращался Манеж.

Ну и, конечно, выставки самые разнообразные – от «домашних», московских, до международных: первая Российская сельскохозяйственная, первая в России международная автомобильная выставка, смотры собак, цветочные ярмарки, художественные вернисажи – все, что ни выдумать, – все когда-нибудь да побывало в Манеже.

Сам же Манеж ветшал и ветшал… Перед Великой Отечественной войной старые деревянные стропила заменили стальными, а в 1957 году из опасения, что перекрытия могут обрушиться, поставили с полсотни стальных нелепых колонн. И все. Лишился Манеж самого главного: своей неповторимой сущности – высоты, простора, воздуха… Самобытность пропала…

Да, одна болезнь гложет старые дома и старых людей: болезнь под названием старость. И если для людей она неизлечима, нет от нее никакого спасения, то хотя бы творения их рук, вот как Манеж, от разрушительной старости все же можно было спасти.

Так казалось, но не спасли, не уберегли…

Нещадный пожар, разразившийся 17 марта 2004 года, уничтожил в этом знаменитом памятнике эпохи классицизма все, что только огонь может вообще уничтожить.

На следующий день рано утром я был возле Манежа, ходил вокруг, делал снимки, и сердце сжималось болью за этот памятник… Еще не уехали пожарные, и дым струился из его разверстого чрева. Казалось, не одинокое здание уничтожил огонь, а целый город…

Но стены выстояли, даже барельефы на них сохранились. Могучие стены огонь не смог одолеть. И затеплилась надежда: нет, не уничтожен Манеж и только время потребуется, чтобы его возродить.

Восстановительные работы начались сразу после пожара. В числе первых на пепелище пришли и археологи. Главный археолог Москвы Александр Григорьевич Векслер рассказал, что в XII веке на том месте, где Манеж построили, стояла слобода охранного Стремянного полка. От нее, конечно, ничего не осталось, кроме единственного сруба, зато высотой в двадцать венцов.

Множество всяких находок удалось сделать в Манеже: три с половиной тысячи разных предметов – топоры, стрелы, изразцы, двуручный меч времен осады Тохтамышем Москвы (1382), замечательный клад золотых, серебряных и медных монет. Особо удачной находкой можно считать двухрублевую монету петровского времени – таких сохранилось мало.

Отдал нам старый Манеж все, чем владел и что скрывал в своих недрах и стенах многие века.