Текст книги "Рассказы о Москве и москвичах во все времена"

Автор книги: Леонид Репин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

Императрица бывала здесь в гостях

У огромного здания, выкрашенного ядовито-желтой краской, с гвардейским строем белых колонн вдоль фасада, колготятся долгоногие девчонки, покуривают мальчишки в мешковатых штанах и черных джинсах, и все с рюкзачками, будто в турпоход собрались. Веселая толпа моих современников возле дома, которому четверть тысячи лет…

Спрашиваю у двух девчонок, а кто такой этот Еропкин, чье имя на мемориальной доске старого дома на Остоженке – их временного пристанища в начале пути.

– Купец какой-то…

Спросил у мальчишек-студентов.

– Да вроде меценат был такой…

Нет. Ни тем, ни другим Петр Дмитриевич Еропкин не был. А был совершенно необыкновенным человеком в екатерининском времени. Губернатор Москвы, сенатор и генерал-поручик Еропкин, живший всегда скромно, предпочитавший держаться в тени и никогда не искавший никаких наград, тем не менее был обвешан наградами. И вовсе не за выслугу какую-то их получал, а за дела государственной важности, а более всего прославился в выморочный для Москвы 1771 год, когда обрушилась на древний город моровая язва – чума. Слава тогда выпала Еропкину кровавая, страшная, и, хоть поступал он по велению долга и выхода ему другого не оставалось, как рассказывали, до конца своих дней казнил себя и мучился от сознания неизбывной вины.

Чума нагрянула в январе и сразу выкосила уйму людей, словно на крыльях перемахивая из дома в дом. Народ сидел за закрытыми ставнями, за разложенными кострами возле ворот в надежде уберечься возле огня, да только напрасны были эти надежды… Паника, охватившая город, оказалась столь велика, что народ кинулся бежать даже не зная куда. Московский главнокомандующий, бесстрашный граф Салтыков, победивший императора Фридриха в прусской кампании, бежал из Москвы безоглядно, за ним устремились губернатор Бахметев и обер-полицмейстер Юшков. Власти в Москве не осталось, как не осталось ни солдат, ни полиции. Грабежи и разбой творились открыто, и управы на разбойников негде было искать…

В те самые дни выбор императрицы и пал на Еропкина. Именным указом она приказала ему строжайше следить за тем, чтобы никто Москву даже тайно покинуть не мог, «дабы чума не могла и в самый город С.-Петербург вкрасться».

Страшное зрелище являла собою Москва. В сентябре и октябре померло до двадцати тысяч человек, трупы валялись прямо на улицах и во дворах, и их некому было убирать, потому что вымерли почти все фурманщики и мортусы, как называли похоронные команды, кои сколачивались из приговоренных к казни. Бунт вспыхнул внезапно и вмиг воспламенил в ужасе замерший город.

Народ, подстрекаемый лихими, однако ж бездумными головами, забил насмерть митрополита Амвросия, ни в чем не виновного. Еропкин и пальцем шевельнуть не успел – столь скоро все это случилось. Далее медлить было нельзя, и Еропкин вызывает под московские стены Великолуцкий полк.

Возбужденная до предела толпа забросала каменьями да поленьями Еропкина, когда тот во главе отряда выехал верхами из Спасских ворот. Генерал был ранен, но держался прямо в седле. Он приказал дважды пальнуть из орудий холостыми зарядами. Народ приосел, оглянулся, а увидев, что раненых и убитых нет, возопил, что Святая Богородица за них, – и с колами метнулся к Кремлю… Спасать икону Богородицы: одна она может беду отвесть…

Вот тут и свершилось. Еропкину ничего не оставалось, как дать залп картечью…

Еще два дня бунт продолжался, и все это время генерал с седла не вставал. А по усмирению отправил императрице донесение с точным и честным докладом обо всем, что случилось. Он испрашивал прощения, а Екатерина наградила его Андреевской лентой через плечо, выдала 20 000 рублей и четыре тысячи душ крепостных.

Еропкин крепостные души не принял и при сем заявил: «Нас только двое с женой, детей нет, состояние имеем, так к чему же нам лишнее себе набирать?» Никто никогда – ни до, ни после – от такого дара не отказывался по собственной воле. Случай настолько невероятный, что люди отказывались верить в него.

Когда Москва потихоньку вернулась в свою прежнюю жизнь, Екатерина назначила Еропкина московским главнокомандующим со всякими льготами, к тому прилагающимися. Еропкин в казенный дом не въехал, остался вот здесь, на Остоженке, и денег, что казной отпускались для официальных приемов, тоже не брал. Вот императрица, посетив Еропкина в этом доме, его и спросила: «Что я могу для вас сделать? Я бы желала вас наградить». А Еропкин ей отвечал: «Да что там, матушка-государыня, я награжден не по заслугам: андреевский кавалер, начальник столицы, заслуживаю ли я этого?» А она за свое: «Вы ничего не берете на угощение Москвы, а между тем у вас открытый стол, не задолжали вы? Я заплатила бы ваши долги». А он опять отказывается ото всего…

Екатерина видит такое дело, что ничего Еропкин себе не берет и брать не хочет, так наградила орденом Св. Екатерины жену его.

Еропкина долго еще помнили. А вот мы что-то забыли совсем. В доме его потом размещалось Коммерческое училище, где учились замечательный наш историк Сергей Соловьев и писатель Иван Гончаров, а теперь – Московский государственный лингвистический университет. Теперь под старыми тополями, почти совсем фасад старого дома скрывающими, шумно и даже весело. Думаю, Петр Дмитриевич рад бы был, узнав, какая судьба досталась его старому дому.

Палаты ставил себе на счастье

А как же иначе? Конечно, себе на счастье князь Артемий Петрович Волынский закладывал палаты на высоком берегу Неглинки, откуда, почитай, вся Москва просматривалась. Место выбирал долго, тщательно, а как уж выбрал, так стал подкупать прилегающую землицу к Рождественке – и тот кусок, где теперь на углу с Кузнецким Мостом банк стоит, и часть самого Кузнецкого прихватил, потому что задумал строить не просто палаты, а городскую усадьбу с обширным хозяйством.

Неглинка была тогда тиха и светла, и ее неглубокое песчаное дно с высокого берега высвечивалось как на ладони. Старые ивы, склонившиеся к реке, бросали корявые тени на поверхность неторопливо бегущей воды… Миром и покоем веяло от этого места, нынче одного из самых оживленных в центре Москвы. На стенах старых палат, стертых неумолимым оползнем времени и уже забывших своих прежних хозяев, наросли еще два этажа, перекроились внутри покои, и не скажешь теперь со всей вероятностью, что именно осталось от тех палат, что строил Артемий Волынский. Разве что фундамент, конечно, часть стен и наверняка подвалы.

Спустился я в них, посмотрел на широкие массивные стены, на низкие сводчатые потолки, кое-где тронутые грибком – болезнью старых, влажноватых чертогов. Сейчас здесь располагается фондохранилище Московского архитектурного института, который владеет удивительным домом, под кровлей которого такие судьбы вершились и такие страницы истории переворачивались…

К тому времени, когда Артемий Петрович строил сей дом, жизнь князя здорово помотала и побросала. Как раз в тот год, когда, как предполагается, дом достраивался, Волынский отбывал последние дни своего губернаторства в Казани и по многим причинам стремился в Москву. До царя дошли слухи, что неумеренно страстен губернатор к наживе, что слушать никого не желает и терпеть его уже невозможно. Волынский знал о том, что слухи Петербурга достигли, потому и готовил, вил гнездо подальше от царского ока.

А до того Волынский посидел губернатором в Астрахани, где дело наладил и порядок навел, однако, как сказывали, и там обнаружил склонность к мздоимству. Царю Петру все это ох как не нравилось, но Волынский, будучи человеком изворотливым, сумел жениться на двоюродной сестре царя Александре Нарышкиной и упрочил свое положение при дворе. Что нисколько не помешало Петру Алексеевичу отходить дубинкой по спине Артемия Петровича: скор был царь на расправу. И, судя по всему, справедлив в данном случае.

Ну а главные, трагические события в жизни Артемия Волынского развернулись при Анне Иоанновне. Да такие, что наказание царевой дубинкой показалось ему детской забавой.

Гибкая спина Артемия Волынского, уже хорошо промятая царской рукою, помогала ему в дворцовых интригах и услужливо прогибалась перед всесильными иностранцами, прежде всего перед Бироном – регентом, великим временщиком, о котором уже и внуки его вспоминать не хотели, «поскольку о нем ничего хорошего сказать было нельзя». Искал Волынский расположения и других влиятельных иностранцев – Миниха и Левенвольда. Но, как говорится, всех денег не заработаешь и всем мил не будешь. Барон сначала использовал Волынского в борьбе против Остермана, а когда Волынский и сам приобрел у императрицы влияние, объединился с тем же Остерманом. Ведь единственным докладчиком императрице по делам кабинета министров стал уже Артемий Волынский.

Основательно пошатнулось положение князя в глазах Анны Иоанновны. Конечно, понимал он, кто приложил к этому руку. И вот же – опять сумел Волынский вывернуться! И как! Устроил шутовскую свадьбу князя Голицина с калмычкой Бужениновой, замечательно и документально подробно описанную Иваном Лажечниковым в «Ледяном доме», и вновь завоевал расположение императрицы. Но ненадолго. Бирон заявил Анне Иоанновне: «Либо мне быть, либо ему». Тут уж она более не колебалась.

Недруги быстро сварганили дело против Волынского. Били в самое больное место, и безошибочно: князя обвинили в незаконном присвоении казенных денег. Императрица запретила Волынскому являться ко двору и повелела начать следствие.

Удивительнейшие бумаги выплыли в ходе расследования. Волынский, оказалось, много размышлял об устройстве России, написал трактаты, которые никому не показывал: «О дружбе человеческой», «О гражданстве», «О приключающихся вредах особе государя и обще всему государству» и многое чего еще. Замышлялось не что иное, как новое устройство страны. И хотя, по мысли его, монарх оставался во главе государства, бумаги те окончательно погубили Волынского. Генеральное собрание суда постановило: «Волынскаго, яко начинателя всего того целого дела, живого посадить на кол, вырезав у него предварительно язык. Конфидентов его (соучастников) – четвертовать, затем отсечь им головы. Имения конфисковать, и двух дочерей и сына сослать в вечную ссылку».

Круто… Очень уж круто. Но в нашей традиции. Ровно через двести лет – следствие по делу Волынского началось в 1737 году – снова такой же жуткой крутизной откликнулось. Только теперь масштабы были другие.

Императрица зело смягчила приговор, повелев отсечь всем головы.

Вот такая жуткая история кроется за стенами этого дома, что на Рождественке. Такой дом словно старая книга: столько всего может о себе рассказать…

Дом меж тем называть стали воронцовским, словно бы и не Волынский строил его. Да, верно, новый владелец усадьбы граф генерал-поручик Иван Илларионович Воронцов, женившись на Маше Волынской, получил этот дом как приданое. Однако ссылка детей казненного князя продлилась – год всего. Они-то в чем виноваты? Царская милость вернула им все почти. Кроме, конечно, отца.

Многое, очень многое изменилось вокруг этого дома. Да что дом – Москва стала другой. Неглинку в трубу упекли и скрыли ее от глаз людских навсегда. Дом, многократно меняя хозяев, и сам переделывался.

В XIX веке здесь обосновалась Медико-хирургическая академия, из стен которой вышло много замечательных медиков. Был среди них один медик – всемирно известный: Антон Павлович Чехов. Да, учился он в этом доме.

Потом размещалась здесь знаменитая Строгановка, только-только возникшая, и музей ее считался четвертым в Москве по своему художественному значению. После Великой Октябрьской имя графа Строганова со знамени Высшего художественно-промышленного училища вытеснили, и стал гнездоваться тут Вхутемас, что было, по сути, одно и то же. Долее всего обитает в древнем доме Московский архитектурный.

Есть надежда, что Москва со временем станет городом вполне современным. А не только древним, потихоньку рассыпающимся городом с такой историей, какой позавидовать может любая столица.

Не рассыплется, конечно. Хотя бы и потому, что из стен этого дома выходят люди, которым сама их профессия уготовила должность хранителей нашего старого любимого города.

Кругом одни масоны!

Сокровенные таинства вершились за массивными стенами этого дома, на самой оживленной части Мясницкой, кажется, и посейчас хранящего тени и голоса давно прошедших по жизни людей. Внутри он много раз перекраивался. А вот фасад дома, принадлежавшего генерал-поручику И. И. Юшкову, каким был, таким, по счастью, и остался.

Старинный род Юшковых, теперь не часто вспоминаемый, повел свое начало из Золотой Орды, как и многие русские дворянские фамилии. Были среди них множество стольников, воевод, окольничих, царевых дядек, даже генерал-полицмейстер Петербурга и московский гражданский губернатор. Кого только не было! А Иван Иванович Юшков, который Баженову дом заказывал, поднялся до главного судьи Судного приказа. Председатель Верховного суда, по-нашему. Впрочем, такие аналогии проводить весьма рискованно: эпохи уж слишком разные.

Из Юшковых много кого еще вспомнить надо бы, и далеко не в последнюю очередь Василия Алексеевича, бывшего столь близким царице Прасковье Федоровне, что уж и ближе быть не может: его считали отцом всех царицыных дочерей. Юшков только посмеивался, когда слышал об этом. Правда ли то или нет – никто не скажет теперь, однако несколько обширнейших поместий царица Юшкову пожаловала. И всякие дорогие вещи к нему в дом едва ли не возами свозили. И все – от нее. Рассказываю же я о том с единственной целью: напомнить, что были Юшковы очень и очень богаты.

Иван Иванович Юшков, хозяин дома, слыл еще и масоном, как и ушедший к тому времени в отставку и прозябавший в насильственном отторжении от дел Баженов. Тоже масон. Предполагается, будто Юшков потому и заказал Баженову дом на Мясницкой, чтобы того поддержать. Во всяком случае, личные отношения этих двоих не вызывают сомнений. И место для этого дома не случайно определилось: вся местность около Мясницких ворот была облюбована членами тайного масонского общества.

^{Вид на начало Мясницкой улицы с Лубянской площади. Фотография XIX века}

Да кто же такие эти масоны и что они забыли у нас, если их западным ветром придуло? В детстве, помню, не раз приходилось мне слышать, как называли кого-то «фармазоном». Обычно тех, кто любил разглагольствовать на пустом месте, бахвалиться, так, по крайней мере, мне казалось тогда. Оказывается, не такое уж старое это слово и пошло в ход во второй половине XVIII века. Искаженное «франк-масон» – вот что это такое. А франк-масон, по-французски, вольный каменщик. Религиозно-этическое движение, возникшее в Англии, укоренилось в Европе и, конечно, пустило побеги в России. Идея была красивая: объединить все человечество исключительно мирным путем в религиозном братском союзе. Прародителями масонских лож, то есть братства, считают средневековые рыцарские ордены, и, поскольку супротивная деятельность масонов монархам не нравилась, пришлось тем закопаться в подполье, окружив себя всякими ритуалами, таинствами.

Екатерина Великая масонов боялась и сражалась с ними решительно, но искоренить не смогла, поскольку среди них были самые влиятельные из русских дворян. Вот она и вымещала зло на тех, кого без опасений могла наказать, – на издателе Новикове, на зодчем Баженове. Только Павел I, который и сам был масоном, вызволил товарищей из заточения, а Баженова вновь призвал ко двору.

К удивлению моему, масонские общества, как оказалось, существуют и ныне. Как-то к нам в «Комсомолку» заехал великий магистр франк-масонов, глава ложи «Великий Восток» господин Рагаш, аристократической внешности, весьма симпатичный, приветливый и улыбчивый нестарый человек. Вовлечь нас в масонство даже не пытался и все говорил о всемирном братстве и всеобщем благоденствии. Тайные масонские дела? Он улыбается: это как бы игра, но игра очень серьезная. Ну да ладно. Все это мы уже проходили и действенность похожих идей на себе испытали. От них отдает морозом по коже. В нашей интерпретации.

А что же великий зодчий Баженов? Чем занят он был и что угнетало его, когда Иван Юшков призвал его и предложил строительство обширного дома в самом центре Москвы?

Хотя Баженов в отставке, в это время по его проекту строится Пашков дом против Кремля, еще два больших дома в центре Москвы – дом Долгова на 1-й Мещанской и дом Прозоровских на Большой Полянке, и кажется по первому взгляду, что все идет хорошо. Но за эти проекты Баженов все свое уже получил и теперь совсем без денег сидел. Так что заказ от умного и доброго Юшкова подоспел в самое время. Но главные-то надежды в тот изломный момент жизни Баженов связывал со строительством дворца в Царицыне. Там работы кое-как, но все же шли. Но чувствовал, чувствовал Василий Иванович, что добром вожделенная надежда не завершится…

Предчувствие его не обмануло. Императрица в гневе от того, что на фасаде дворца увидела масонские знаки, или только ей то показалось, повелела до основания разрушить совершенно готовый дворец…

Для Баженова это страшный удар. Крушение. Он сломлен духовно, физически. Что теперь для него дом Юшкова… Дворец, в который зодчий вложил весь свой талант, наверное, сметен одним мановением державной руки…

Но дом Юшкова остался. Интерьеры его при жизни Баженова не удалось завершить, и жил Юшков только в нижних двух этажах. Потом, когда уж и Юшкова не стало, в дом переехало Училище живописи, ваяния и зодчества, только что созданное. Принимали в него учеников всяких сословий – был бы талант. А коли тот не обнаруживался в первые два года учебы, безжалостно отчисляли. Интереснейшие предметы, помимо основных, преподавались в училище: теория теней, мифология, теория изящного, церковная археология. Готовили куда как основательно.

Стоит дом, можно сказать, точно в математическом центре Москвы: именно отсюда, от здания бывшего Центрального почтамта, расположенного напротив дома, ведется отсчет километров от нашей столицы по всем дорогам во всех направлениях. Вот какой кол вбил Василий Баженов, сам не помышляя о том.

Чудеса творились там

Если посмотреть на этот дом вдоль ряда окон, то можно увидеть волнистую линию по их нижнему краю: за столетия особняк погнуло, конечно. А он все равно молодцом держится.

Тих он сейчас. Не дрогнет в оборки собранная занавеска, и голос не донесется через распахнутую форточку. Обезлюдел старинный дом, согретый некогда дыханием великого человека…

В доме этом семнадцать лет прожил Константин Станиславский, а последние годы и вовсе не выходил из него.

Как гласит предание, дом сей в 1640 году построил генерал-аншеф Леонтьев. Человек он был богатый, и в этом переулке, носящем и ранее и теперь его имя, у него имелись еще дома. Переулок, кстати, считается одним из старейших в Москве. Потом домом еще кто-то владел, а последние тридцать лет до того, как порог его переступил Станиславский, хозяйничала в нем Марья Спиридонова – купчиха по происхождению, ставшая известной в Москве балериной, в которую безоглядно влюбился поистаскавшийся в жизни князь Павел Гагарин. Да и женился на ней.

Октябрьская революция тех, кто был никем, сделала всем. И наоборот. Богатая семья Станиславских превратилась в семью лишенцев, как тогда говорили, и лишилась всего – владений и состояния. Это бы все ничего: жизни еще отнимали. Расстреляли младшего брата Константина Сергеевича – Георгия и трех его сыновей, потом любимого племянника Станиславского Мику – так звали Мишу в доме. Но самого Станиславского Усатый и пальцем тронуть не смел: фигура мирового значения! Отчий дом на Садово-Черногрязской, где Станиславский прожил первые сорок лет жизни и где дети его родились, отняли, другой дом, в Каретном Ряду – тоже. Стальная рука Железного Феликса начертала на постановлении, отнимавшем тот дом Станиславского: «Под нужды Совнаркома». По-видимому, была большая нужда.

Вот так оказалось, что Константин Сергеевич, выгнанный из собственного дома, где у него было тридцать комнат, уплотнился здесь, в Леонтьевском переулке, где ему отвели только четыре: Швондер свое дело знал.

Станиславскому, однако, не казалось здесь тесно: потому что именно здесь воплощал он свои великие замыслы. Тут, в зале, который потом назовут Онегинским, на сцене среди великолепных белых колонн разворачивались театральные действа. Ведь в этих стенах размещалась Оперная студия при Большом театре, созданная Станиславским и впоследствии выделившаяся в Оперный театр, а еще позже – в Музыкальный театр имени Станиславского и Немировича-Данченко, каким мы его знаем теперь.

Великий режиссер и актер был счастлив здесь. Рядом с ним его любимая и лучшая ученица – Мария Петровна Лилина, по жизни играющая еще и роль жены великого человека. И еще один великий человек ее боготворит, дарит как-то свою фотографию и пишет на ней: «…Милой Марии Петровне от автора игранных ею пьес, очарованного Чехова». Она жила долго и умерла во время Великой Отечественной войны.

Теперь здесь дом-музей. Прохожу по коридору, пронизывающему второй этаж, за невзрачной дверью спальня Константина Сергеевича. Его кровать. Станиславский умер в этой постели. Сам по себе уходит взгляд от нее… На стене – портреты внучек. Обе живы. Одна живет в Москве, другая – в Америке. Великолепной, неповторимой росписи потолок – вязь, выписанная искусной рукой безвестного крепостного художника из некоей вотчины Спиридоновой. Обширный платяной шкаф, беломраморный камин подле кровати.

Через высокую дверь прохожу в его кабинет. Такая же роскошная роспись – темпера по сухой штукатурке, равную которой в Москве можно увидеть лишь в Музее Пушкина. Прямо на полу – полки с книгами: словарь Брокгауза, пьесы, либретто, просторный письменный стол. Станиславский редко работал за ним, хотя в этих стенах дописывал, шлифовал свою «Систему» и написал книгу «Моя жизнь в искусстве».

Стол располагается возле окна, а Станиславский садился вот на этот диван у стены, обшитой дубовой панелью, забрасывал ногу на ногу и писал на колене.

Он пережил в этом доме трагедию. Вернее, не пережил. На юбилейном спектакле, посвященном 30-летию МХАТа, он играл свою любимую роль – Вершинина, когда с ним случился удар. Акт он, несмотря на сердечную боль, довел до конца, но от театра с той минуты был отлучен навсегда… И все. Больше ролей ему не играть. С грустью, тоской даже сказал как-то: «В сущности, я стал кабинетным ученым…»

Пусть так. Только в этой науке ему во всем мире равного не оказалось.