Текст книги "Рассказы о Москве и москвичах во все времена"

Автор книги: Леонид Репин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)

Дорогая моя каланча…

Народ обмирал, когда ворота пожарной части распахивались; как будто занавес в театре отдергивался, и на улицу, словно на свободу из заточения, вылетали длинные дроги, запряженные четверкой ломовых битюгов, а за ними – бешеные тройки с паровыми машинами и еще дроги в тройке, на которых с напускной невозмутимостью сидели в ряд усатые бравые черти в сияющих касках. А впереди-то! Мчится впереди вестовой в медной каске, с медной трубой в одной руке и пылающим факелом в другой! Сторонись, народ: в дым и пламень летят пожарные!

Знаменитейшая и одна из первых в Москве пожарных частей появилась в 1823 году, и создал ее граф Ф. В. Ростопчин. Называлась она Тверской и помещалась как раз напротив дома генерал-губернатора, там сейчас памятник Юрию Долгорукому, а точнее – за его спиной, где маленький скверик. Сто лет простояла первая в Москве каланча в самом центре древнего города, и он хорошо с этого места просматривался.

Сигнализация была отменно налажена, судя по тому, какой из трех степеней случался пожар – скрытый, слабый или сильный, на каланче поднимался сигнал: днем шары с крестами, а ночью фонари. И не для кого-нибудь сообщение вешалось, а для простых обывателей.

Ни следа не осталось от того оплота пожарного дела – время все стерло, засыпало, а для верности и асфальтовой шкурой покрыло. Другое время пришло и люди – другие. Но осталась в Сокольниках самая старая, да и самая красивая каланча в Москве, больше 110 лет стоит незыблемо, подобно сторожевой башне неприступного замка, и все перипетии, пертурбации времени ей нипочем! Ломали в Сокольниках деревянные, хотя и вполне приличные дома, строили новые, а она стоит, невозмутимо обозревая все у ее подножия происходящее.

Помню, мы, мальчишки, удивлялись, глядя на дежурного, расхаживавшего под шляпой наверху каланчи: что у них, телефона нет, что ли? Телефон был, конечно, еще в 1913 году поставили, а глаз надежнее. Пока люди поймут что к чему, пока сообразят позвонить – а тут уж знают. Вплоть до 1978 года на этой каланче велись круглосуточные визуальные бдения – высокая башня, 42 метра, да еще на холме расположена, на расстояние до семи километров Москва с нее просматривалась: Лефортово, Богородское, Измайлово, Красные Ворота, Ростокино отсюда как на ладони были видны.

^{Московские пожарные 80–90-х годов XIX века}

Постучался, преодолев неожиданную робость, вошел. Широкая лестница, вся обитая солдатскими сапогами, обшарпанные стены – эх, думаю, обихода за старушкой нет никакого… А поторопился, подумав об этом.

Был у меня, конечно, соблазн: залезть на самый верх каланчи, отговорили: винтовая лестница в полной разрухе, пыль на ней едва ли не вековая осела и чернота в ходе, как во чреве лежащего на дне мутной реки крокодила. А два шестиметровых стальных шеста до блеска отполированы руками и животами пожарных. Прежде тут стояли деревянные шесты, по которым усатые лихачи спускались к уже запряженным дрогам. За столетие с лишним мальчишеский способ не устарел, и нынешние бравые ребята в совершенстве им пользуются всякий раз, как едут на вызов.

Еще в начале века в районе Сокольников до девяноста пожаров в год случалось, теперь – в десять раз меньше, но на спокойную жизнь тут рассчитывать не приходится.

В середине XIX века полицмейстер Москвы, старый кавалерист Огарев, как пишет Гиляровский, страстный любитель балета и пожарного дела, ввел определенность в лошадиных мастях для каждой пожарной части. Тверские, к примеру, были желто-пегими битюгами, а Яузские – потом Сокольнические – чисто вороными. И очень гордились тогда пожарные своей особенной мастью.

Теперь масть у всех едина: красные драконы вылетают в огонь. Вот и в Сокольниках сверкающие лаком красавцы: три машины, готовые в любое мгновение выехать, да две в резерве. Одна – машина света и связи уникальна, таких немного в столице.

Уже уходил, как что-то заставило меня обернуться. Все-таки чертовски красива эта каланча! И бдит, не дремлет старушка.

Аромат шашлыка влечет издалека

Доподлинно известно, когда шашлыки в Москве появились: в семидесятых годах XIX века, у некоего Автандилова, содержавшего кавказский погребок с кахетинскими винами. Когда он переехал на Мясницкую – в просторный винный магазин, шашлыки исчезли надолго. И лишь лет через двадцать в Черкасском переулке некто Сулханов, тоже из кавказских краев, прямо у себя дома открыл исключительно для своих, приезжих людей столовку с кавказской кухней – тайную, без разрешений на то. Но слава пошла по Москве, и москвичи с удовольствием стали туда заходить. В конце концов прикрыли незаконнорожденное заведение, и вновь шашлычное дело заглохло в Москве. Это только потом повсеместная мода на шашлыки возродилась.

Для начала определим статус шашлыка. Такую формальность необходимо соблюсти, дабы избежать разногласий. Так вот, подлинным шашлыком можно считать только тот, что приготовлен из баранины. И никакой другой. Все остальное, пусть даже и очень вкусное, но приготовленное из свинины, говядины, из разнообразной птицы и прочего, – только нечто похожее на шашлык. Точно так же, как «шампанским» может называться только вино, изготовленное в провинции Шампань по методу «шампенуаз». А все остальное «шампанское» – на самом деле вино, более или менее похожее на шампанское.

После этого небольшого, но принципиального уточнения перехожу к другому важному наблюдению, сделанному на улицах нашей столицы в поисках подлинного шашлыка.

С настоящим шашлыком в Москве проблемы. Потому что бараны, как и бананы, в Подмосковье «не вызревают». Правда, бананами Москва совершенно завалена, несмотря на неблагоприятные для этого фрукта климатические условия. Ошеломительно и показательно, что почти все бананы нам поставляет… Финляндия. Где, как известно, бананы так же, как и у нас, не вызревают.

^{Страстная площадь в в ХIХ веке}

Долго ходил я в своем ностальгическом путешествии по старой Москве, в поисках дорогих, но утраченных во времени мест. В шестидесятых годах шашлычных в нашем городе было множество. И все одинаково недорогие, доступные, хотя и чистотой не все и не всегда блистали, и в очереди постоять приходилось. Но если уж прорвался – так и дорвался!

А теперь нет тех милых, дорогих сердцу местечек. Знаменитая на всю Москву шашлычная «Эльбрус» на Пушкинской площади, где ныне скверик с фонтаном. Ни духа «Эльбруса» и ни следа… А было такое желанное место. Всегда многолюдно и шумно, проворные старушки официантки, непонятным образом успевающие повсюду. Стены, исписанные студенческими автографами, источали дымный и сочный шашлычный дух… Шашлыки здесь были неплохи, недороги, потому студенты и колготились тут начиная где-то с обеда. А уж студенты Литвуза, обосновавшегося в соседнем здании, постоянно сюда набеги делали. Только и осталось воспоминание, теплое, отдающее дымком шашлыка. Видел я, как чугунным шаром, прикованным цепью к стреле автокрана, бомбили стены «Эльбруса», и что-то горькое угнездилось в душе…

А вот соплеменник «Эльбруса» – «Казбек», что на Пресненском валу, пережил застойно-застольные времена. Наверное, потому и возомнил бог знает что о себе и поднял голову выше Эвереста, превратившись из доступного заведения в архидорогую шашлычную.

Но и зажившийся «Казбек» долго не протянул – закрыли. Теперь здесь дорогой ресторан. Только на выгоревшей с торца стене можно прочесть название некогда популярного у москвичей заведения.

Выжило и другое некогда знаменитое в Москве местечко – шашлычная на Ленинградском проспекте. Испокон века, во все времена, с самого момента ее появления мы называли ее «Антисоветской». Даже и тогда называли, когда за такое, сказанное вслух можно было поплатиться свободой. Никаких антисоветских речей мы там никогда не вели, конечно, а название прилепилось из-за того, что как раз напротив располагается гостиница «Советская». Так и пошло-поехало.

Долгое время – несколько лет накануне московской Олимпиады – в «Антисоветской» шел капитальный ремонт, а когда она открылась, ее было не узнать: изысканный интерьер по тем временам! Стены обиты штофом, в деревянных колоннах появились цветные, умело подсвеченные витражи по средневековым мотивам. Пришло новое поколение официантов – вышколенные профессионалы вместо хамоватых свойских парней. И кормить стали лучше, чем прежде. Но цены, конечно, выросли.

Когда-то, еще в XIX веке, Александр Дюма-старший посетил Кавказ. Хлебосольные хозяева встречали мэтра с истинным кавказским гостеприимством. Здесь он впервые попробовал настоящий шашлык. Вкус сочного бараньего мяса, при нем приготовленного, Дюма полюбил и запомнил навсегда. И в книге своей о путешествии по России воспел даже.

Днем с огнем не найти сейчас в Москве настоящего шашлыка. Но можно не искать, а поступить по-другому: взять томик Дюма о его русском путешествии по России, найти нужное место – и, быть может, тогда повеет на вас ароматом древнего, как сам мир, блюда…

Он окружен своей дубравой

Нет, не могла, да и не хотела, конечно же, сдерживать свою радость императрица Екатерина И, когда теплой осенью 1787 года восьмерка белых лошадей поднесла ее карету к этому замку-дворцу. По откинутым ступенькам она сошла на землю и на мгновение остановилась: дворец поразил ее своей красотой. Алый фасад почти сплошь покрыт ослепительно белыми всплесками, словно разлетевшимися брызгами морской пены. Казалось, дворец парил в воздухе. Молодец, Казаков! Сделал все, как желала она, хотя и сама-то, по правде сказать, толком не знала, чего хотела. Чего-то яркого, праздничного, что стало бы вечным памятником славной победе над турками. А он угадал. Нет, не угадал: рассчитал, вырастил во взлете своей фантазии.

Чтобы понять, почему дворец этот стал именно таким, надобно глянуть на предыдущую страницу истории. Семилетняя русско-турецкая война (1768–1774), хотя и склонялась от битвы к битве к победе российской армии под знаменами блистательного Румянцева-Задунайского, все же измотала Россию и почти опустошила казну. Но именно в такое время, когда по всей Европе распространились слухи о том, Екатерина – и мудро ведь! – решает строить Большой Кремлевский дворец, проект которого Баженов ей уже давно показал: пусть думают, что не иссякли силы России. И потому же после победы, которую из деликатности называли миром – Кучук-Кайнарджийским миром, повелела устроить праздник в Москве, на Ходынском поле.

^{Увеселительное строение, воздвигнутое на реке Ходынка, близ Москвы, по случаю празднования мира с Турцией в 1775 году}

Праздник получился феерический! В овраги на Ходынке напустили воды, а берегам придали очертания Черного моря, где русские эскадры крушили турок. На кораблях же, построенных в натуральную величину, устроили места для гостей, коих наприглашали более ста тысяч – посольские дворы, именитые российские граждане. Но и вся Москва сбежалась сюда, все лавки позакрывались, поскольку лучшие из товаров сюда привезли, в сказочные павильоны, построенные по проектам Баженова и доведенные до невиданной красоты рукой Казакова. Все неприступные, однако же падшие турецкие крепости были тут построены, и перед народом представлялось их взятие. Иноземные гости, повидавшие всякое, и соотечественники наши, зрелищами отнюдь не избалованные, потрясены были тем, что на Ходынке в 1775 году творилось.

Вот тогда императрица призвала к себе Матвея Федоровича Казакова, ученика и близкого друга Баженова, и повелела ему напротив Ходынки поставить Подъездной дворец, где бы по пути из Петербурга в Москву можно было передохнуть и после долгой дороги в порядок себя привести. И чтобы этот дворец послужил памятником той войне и миру тому. А еще соизволила пожелать, чтобы был дворец в духе праздничных сооружений Ходынки.

С чувством радостного возбуждения взялся Казаков за работу. Наверное, предвидел, чувствовал: складывается лучшее из того, что он когда-либо строил. Сказочно быстро, словно бы по мановению жезла волшебника, возник на бумаге проект, и столь же быстро вырос волшебный дворец на пустой земле, принадлежащей московскому Высоко-Петровскому монастырю. Потому и стал дворец называться Петровским. И вот уже Пушкин, восхищенный казаковским творением, пишет: «Он окружен своей дубравой, Петровский замок…» Все русские цари, исключая разве Николая I, приезжая традиционно короноваться в Москву, останавливались и жили несколько дней в этом дворце.

Не знаю, как вернее сказать, но история Петровского замка, вероятно, все же дополнилась в озаренные пламенем пожаров дни 1812 года. В начале сентября, когда пожар из Замоскворечья, подхваченный неистовым ветром, достиг Кремля, где отсиживался Наполеон, еще не потерявший надежды заполучить ключи от Москвы, Тверская уже горела. Предполагается, что по берегу Москвы-реки бежал император именно сюда, в Петровский дворец. Известны и покои, что занял он, – на царской, мужской стороне, отделенной от царицынской половины великолепнейшим Розовым, или, как его еще называют, – Красным, аванзалом. И снова вспомним «Евгения Онегина»: «Отселе, в думы погружен, глядел на грозный пламень он…»

Давно уже, с 1923 года, во дворец тихо и незаметно залетели сталинские соколы, а поточнее – Военно-воздушная академия имени Н. Е. Жуковского, основоположника современной аэродинамики.

^{Петровский дворец. С гравюры начала XIX века}

Вхожу в круглый зал, и от изысканного великолепия дух захватывает. Просторный, наполненный воздухом зал шестнадцати метров в диаметре и такой же высоты, заботливо и бережно ухоженный, выглядит так, будто его только-только отстроили. Роскошная лепнина по стенам и вогнутой поверхности купола, сложный рисунок ее завораживает, заставляя неотрывно ее разглядывать. Но в куполе лепнины нет – это роспись такая. Различить невозможно. Когда-то, перед коронацией, Николай I заехал во дворец, но увидев дворец в разрушении – подтекала кровля, лепнина обрушилась, ведь целых двенадцать лет после 1812 года дворец бесхозным стоял, – не остановился здесь, единственный из всех русских царей после Екатерины. Однако хорошо, что все своими глазами увидел: выдал денег на реставрацию и восстановление всего, что при французах разрушилось. Пятнадцать лет первая в жизни этого дворца реставрация длилась.

А в Розовом зале по стенам барельефы всех русских князей дотатарского времени – от Рюрика, Олега и Игоря. Над дверями же – барельеф князя Владимира, Крестителя Всея Руси. Тут же, от покоев царицынских уходит вниз загадка-лестница, круто изогнутая, приглушенно-зеленого цвета с золотом, все шорохи скрадывающая, будто бы на тайное свидание призывающая… Да только какая уж тайна теперь. Если только военная: молодые офицеры, красавцы подтянутые, на каждом шагу. Ну да, Екатерина Великая молодых офицеров любила, вниманием не обижала и всенепременно потом за выказанную любовь к императрице вознаграждала.

А вот через эти двустворчатые двери Николай II выходил к белому коню с серебряными подковами и верхами спускался по Тверской к Успенскому собору Кремля, где на него возложили корону, от которой пришлось потом ему отказаться, но которая все же ему стоила жизни…

Чудный дворец. Так трудно от него отойти…

Бродил, бродил по Петровскому парку в одиночестве, в поисках хотя бы и следа той дубравы, что Пушкин воспел, – и ничего, ни единого дуба… В изобилии липа растет, много тополя старого, кое-где береза светлеет, клен в нескольких местах повстречался – и все. Только и осталась дубрава Петровского парка в строках «Онегина»…

А вот аллеи первоначальные, рассекавшие парк прямыми лучами, не только четко прослеживаются, но и сохранились первозданно, как их проложили, когда Казаков строил дворец. Считается почему-то, будто выписанный нарочно для того французский садовник Фительман заново парк перестроил, ан нет, несправедлива молва: на карте 1816 года вот они, просеки, по тем же местам проложены. Да и зачем бы французу заново парк перекраивать, коли до него все разумно было устроено?

Многое довелось парку за свои века пережить, а более всего ему от французов досталось. Вместе с Наполеоном в начальные дни сентября 1812 года сюда от огня устремился и маршал Ней со своими солдатами. Среди них, кстати, был каптенармус Стендаль. Поначалу решили зиму нашу здесь переждать, да уж больно холодным сентябрь показался, вот и принялись в Петровском парке землянки рыть, чтобы от холодов уберечься. А в накат стлали дубы порубленные – вот и приняла дубрава первый и самый сильный удар, от которого уже не оправилась.

А потом французы надумали батареи в парке поставить, император под боком все-таки. На обустройство батарей, на брустверы и укрытия, тоже дуб Петровского парка пошел. Может, и осталось тогда что-то от дубравы, да разве теперь узнаешь…

Землянки свои французы по-хозяйски устраивали: жить до весны собирались, хотя о суровой зиме наслышаны были. Ну и, конечно, комфорта хотелось. И благо в парке стояло множество дач именитых русских дворян – Михайлы Голицына, Апраксиных, Волконской, да и других; принялись завоеватели вытаскивать из особняков всякую драгоценную мебель. Даже зеркала в землянки тащили. Рамы со стеклами выставляли, двери резные дубовые тоже для благоустройства тащили. В общем, устроились совсем недурно – почти как в Париже. А зимовать не пришлось: погнали. Но многие от ран ли, от холодов, и в самом деле рановато пришедших в тот год, погибли. Чтобы могил не копать – землю первым морозцем схватило, да и времени не осталось совсем, – собратьев по оружию в Петровском парке, в тех землянках, и похоронили.

Позже, в середине XIX века, когда москвичей охватила мода на дачи, кинулись сюда, как в самое близкое место. Принялись фундаменты под дачи копать – тут и нашли французские кости, оружие всякое, обломки мебели красного, а то и черного дерева. Вот какая история у Петровского парка.

Кстати, о мебели царской. Не осталось ее во дворце. И не только потому, что французы в кострах, пытаясь согреться, много сожгли, а потому, что всю дворцовую мебель, что оставалась еще, распродали с аукционов в первые годы советской власти, чтобы и о духе царском никому не напомнила. Говорят, даже в Эрмитаж что-то попало, но теперь не найти, не проверить… Вот пара резных шкафов великолепной работы. Заказывали их, между прочим, для этого дворца в Париже, как будто нарочно для их императора.

А еще есть в музее два драгоценнейших кирпича, которые поначалу ничем меня не затронули. Кирпич – он и есть кирпич. Хорош, когда лежит, где ему полагается, и не падает. Но эти – из кремлевской стены! Другие, такие же, лежат в фундаменте Петровского замка. Казаков подбирал их, когда ломали кремлевскую стену для постройки Большого Кремлевского дворца, и возами переправлял сюда, чтобы положить в фундамент замка-дворца. Хозяйственный человек был Матвей Федорович! Мог ведь любой кирпич заказать – из казны деньги шли, а нет, не хотелось ему, чтобы тот пропадал, из священной кремлевской стены. А не подобрал бы, как пить дать, выбросили бы. Еще из того же кирпича каменных дел мастера сделали вытески для фасада дворца. Они сохранились. Многое, конечно, рушилось, а кое-что и сами нарочно сломали, как, к примеру, вот эти зубцы по карнизу, поставленные наподобие кремлевских. Теперь они лишь в отдельных местах остались.

Советские летчики всегда бережно ко дворцу относились – до войны, когда обосновалась здесь академия, и после, когда расположился здесь штаб дальней авиации, и когда академия вновь вернулась под кров казаковского дома. Из стен Петровского дворца вышли многие выдающиеся люди – главные маршалы авиации, самые первые советские стратонавты, Юрий Гагарин шесть лет учился здесь – вот, лежат под стеклом пухлые тетради, исписанные его аккуратным, убористым почерком, работа по начертательной геометрии… Реликвии. А его дипломную работу увидеть не довелось: до сих пор хранится в закромах академии под грифом «Совершенно секретно». Уж и не знаю, что Юрий Алексеевич такого здесь разработал…

Раньше-то, конечно, другие люди бывали в Петровском парке. Его воздух, считавшийся в то время целебным, манил Некрасова, Аксакова, Мицкевича. В 1827 году Пушкин прогостил здесь на даче у Соболевских – ничего от нее теперь не осталось. Лермонтов в год своей гибели прожил несколько дней у смотрителя дворца барона Розена и отсюда, от этих стен отправился на Кавказ, в последний свой путь…

И первый московский трамвай, как появился на свет, до этих стен добегал, вкатывался во двор, мощенный булыжником, и круг делал: железку протянули нарочно до Петровского парка, чтобы народ на гулянья ездил.

Тихая, радостная музыка сочится от стен этих, заставляя звучать и самый воздух, кажется. От флигеля с башенками, раскинувшими широкие, с плавным изгибом крылья по обе стороны от главного входа, в ритме стаккато разливалась мелодия, рожденная словно бы в органе – в недрах дворца. Поневоле подумаешь: ее можно увидеть, эту мелодию, уследить глазами за ней, когда она воспаряет и уносится ввысь над кронами деревьев старого парка…