Текст книги "Рассказы о Москве и москвичах во все времена"

Автор книги: Леонид Репин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)

Тепло потерянного храма

Странно, заброшено выглядит этот обломок старого храма, что на Бутырке, в двух троллейбусных остановках от Савеловского вокзала. Будто скала, чудом выдержавшая все сметающую лавину времени. Всякое пережила и до нас достояла.

Столько раз приходилось проезжать мимо, и всегда казалось, что церковь оставила эту свою колокольню, чтобы нас попрекнуть за то, что допустили такое ее состояние. Ведь уже при нас, в советское время, обрушили шатер на колокольне, снесли пятиглавие куполов, трапезную с землей сровняли… А ведь об этом храме – Рождества Пресвятой Богородицы в Бутырках писали в начале XX века в путеводителе по старой Москве: «Храм, отличавшийся изяществом и изысканностью».

Да только где все это теперь? Ветхий кирпич из стен порушенной колокольни вываливается, а удивительно как сохранившиеся чудные изразцы в верхней части основания колокольни, замазанные в разные времена слоями краски, и вовсе выпадают сами собой…

Хорошо помню, что храм был всегда в этом месте, а потом внезапно исчез – где-то в самом конце 60-х годов. А позади колокольни, дерзко вырвавшейся к проезжей части Бутырской улицы, выросла китайская стена какого-то цеха, раздавившая трапезную. Получилось так, что остаток колокольни оказался в миру, а церковь превратилась в подсобку Московского машиностроительного завода «Знамя», где разместились склад и котельная. Нашли-таки достойное применение памятнику русской архитектуры XVII века.

А храм меж тем хранит еще и историю – для нас дорогую и удивительную. Здесь, на самых дальних московских окраинах, стояло село Бутырки, бывшее в XVI веке вотчиной боярина Никиты Романовича Захарьина, деда основателя новой царской династии – Михаила Романова. Выходит, именно здесь, в Бутырках, росли и укреплялись корни дома Романовых.

Ну а церковь Рождества Богородицы, деревянную поначалу, поставили в 1647 году, чтоб по дороге в Дмитров напоследок крестом себя осенить. Через два года, уже в правление Алексея Михайловича, вся эта местность отошла в казну. Тут расселялись солдатские семьи, отчего и название сложилось иное: Бутырская солдатская слобода. Каменный храм, остаток которого привлекает нас даже и помимо желания нашего, построили в 1684 году – с двумя приделами и высокой шатровой колокольней с сорока окнами – «слухами». Далеко по Москве звон отсюда катился…

Конечно, у всех, кто видит эту обрушенную колокольню, поневоле вопрос возникает: отчего недорушенная колокольня на самом ходу осталась? Какая сила ее сберегла, когда по Москве великолепные храмы взрывали? И тут как тут две легенды, объясняющие жизнестойкость древнего храма.

Будто в закладке храма спрятан кованый ларец с драгоценностями, украденный из дома Захарьиных озлобившимся из-за отказа женихом одной из боярских дочерей. И будто потомки того жениха эту тайну передают от колена к колену и ждут момента, чтобы подкопаться и клад вытащить. Оттого вроде бы и фамилия их – Подкопаевы.

И другая легенда, тоже любовная. Говорят, в 1812 году здесь стояли уланы Наполеона и один из иноземных молодцев страсть как влюбился в русскую девушку, прихожанку этого храма. Счастье их, понятно, длилось недолго, поскольку французам подошло время убираться домой, но молодой человек в памяти любовь сохранил и потомкам своим завещал высылать деньги в Россию на поддержание храма. Что до сей поры исполняется.

Скажу по поводу последней легенды: никаких денег ни французы, ни красавцы какой-либо другой национальности не высылают. А восстановление и вправду потихоньку идет – ни шатко ни валко, а то и вовсе в летаргический сон погружается. Потому что работы ведутся только за счет Русской православной церкви, а также на средства нынешних прихожан храма Рождества Богородицы.

Обстоятельства сложились такие. Наш президент подписал распоряжение о передаче храма, точнее того, что осталось от него, Русской православной церкви. Нужно много денег на восстановление. Настоятель храма отец Алексий, в миру Талызов, думает о восстановлении звонницы: было ведь девять колоколов по три в каждой из групп звонниц – в дозвонной, подзвонной и в благовесте. Всего 1139 кг чистой меди.

Колоколенка же стоит. По вечерам теплится свет в зарешеченном оконце, что в сторону от проезжей части глядит. Нет-нет да и мелькнет неясная тень. Гляжу – и теплее от этого света становится: все же искра жизни пробилась через эти просевшие, остывшие стены…

Раньше улицы пахли пирожками и бубликами

Иногда, когда я беру какую-нибудь старую книгу, где описывается жизнь прежнего времени, скажем, начала XIX века, я представляю себя на улицах тогдашней Москвы. И незаметно для себя пускаюсь в захватывающее, увлекательное путешествие в недрах любимого города…

Как ни странно, улицы еще можно узнать – не столь разительно переменились они за истекшее время. Хотя, конечно же, завладел городом автомобиль, да и сами люди стали выглядеть иначе. Но что действительно переменилось – это атмосфера, царящая в городе. Улицы по-другому пахли в прежнее время: запах всякой горячей еды, да и не только горячей, витал на московских улицах. Раньше уже на подходе к булочной встречал такой домашний, щекочущий ноздри дух хлеба, а теперь нет этого духа, не сыщешь. Хлеб, что ли, другой делают… Или мы стали другими? А скорее, все изменилось, и мы, разумеется, тоже.

Чем раньше торговали на улице? Что можно было перехватить на ходу, перекинувшись парой слов с незнакомым человеком, подчалившим на краткое время в снующей толпе.

В разных местах Москвы ходовую кормежку предлагали разную. На Тверской, к примеру, лоточники расхваливали теплые пироги с капустой, с мясом прокрученным, с картошкой мятой, можно было перехватить кулебяку со сбитнем, тоже горячим. В Столешниках выносили ситнички, вязанки хрустких баранок, в жару хорошо шел прохладный квас с хреном – вкусно и здорово нутро прошибает, сразу же веселее делается от квасу такого. Однако нигде мне не встретилось упоминание о том, что спиртным торговали на улицах, хотя из-под полы даже и в самое позднее время дня, когда уж и трактиры закрыты были, раздобыть бутылку водки страждущий мог: городовой за мелкую мзду всегда на истинный путь наставлял, подсказывал, где в его владениях надо искать.

^{Продавец лимонада}

А на Хитровке уже другой едой торговали. Тут в ходу больше была протухлая и ради заглушения запаха сильно пережаренная колбаса, бульонка – собачья радость, как ее называли, – собираемая из кухонных лоханок трактиров и подогреваемая с такой же целью: падалью меньше пованивает. Продавали тушеную картошку с прогорклым салом, щековину, вареное горло, легкое, завернутую рулетом коровью требуху с непромытой зеленью содержимого желудка – рубец, называемый рябчиком. Меню довершалось лапшицей горячей, оголовьем, свининкой-рванинкой, печенкой, доставаемой из горшков прямо руками и в подставленную ладонь отпускаемой. Даже студень давали в пригоршню, и не беда, если в нем тряпица иногда попадалась: народ невзыскательный, разносолов и во сне не видал.

На Сухаревом рынке уличная еда в сравнении с Хитровым рынком уже ресторанной казалась. Особый спрос тут был на горячие гречневики с постным маслом; селедочницы, сами рыбой насквозь пропахшие, торговали ржавой селедкой, мясными обрезками, ну и сбитнем, конечно. Отовсюду неслось: «Сбитень-сбитенек пьет щеголек!» А шашлыком на московских улицах тогда и не пахло. Хотя бы и потому, что баранины, кроме завозной, в Москве отродясь не бывало.

Для послевоенных мальчишек моего поколения еда на улице была делом особенным, едва ли не ритуалом. Она казалась особенной, даже если самой обыкновенной была, потому что непременно в сознании связывалась с праздниками, в первую очередь с Первым мая и с Седьмым ноября.

Тогда с раннего утра с улиц доносились звуки гремящей меди оркестров, бухали барабаны, неслось хоровое разноголосое пение – праздник! И все: ноги сами выносили на улицу, в веселую, шумную толпу с транспарантами, флагами, бумажными букетами на длинных палках, портретами всем дорогих, но совершенно незнакомых людей. Так народ должен был выражать свои верноподданнические чувства тем, кто о нем денно и нощно заботился. И мы искренне такие чувства выражали, хотя и не сознавали вполне.

Еда была непременной атрибутикой праздника – хотя бы потому, что в другое время она на улицах отсутствовала, если не считать пирожков с повидлом и мороженого. А тут – разносолье-хлебодарство! И все это продавалось с кузова грузовиков, обтянутых красными полотнищами. На фоне красного все казалось гораздо вкуснее.

В остальное время едой на улицах в Москве не торговали, во всяком случае – в первые послевоенные годы. Наверное, руководители партии и правительства считали, что есть на улице неприлично. Но мыто так не считали: нам хотелось есть всегда и везде.

Раньше пивом разливным торговали на улице. Что и говорить, чаще оно бессовестно отдавало водопроводной водой, насыщенной хлором, но иногда попадались торговцы с совестью: своим наливали с учетом знакомства. Зато зимой по желанию клиента в кружку доливали пива из чайника, стоящего на включенной электроплитке, иначе от холода зубы ломило и виски пронзала леденящая боль. Однако некоторым такие мучения нравились, и они с гордостью отвергали пиво из чайника.

А сейчас чем можно на улице перекусить, ежели никуда не заходить? А это – смотря где. На улицах – одно, в парках – другое, скажем, шашлыки в парках теперь не проблема. Проблема – настоящий бараний шашлык. Как-то повстречал я шашлычника удивительного – в Лужниках, на ярмарке. Стоит дядя лет шестидесяти, в тюбетейке, зовут Сарыджа, приехал из Ташауза в Туркмении. Вот у него – необычайный шашлык. Когда он уже готов, Сарыджа обмакивает каждый кусочек в нечто похожее на майонез, а сверху присыпает мелко нарезанным репчатым луком – и снова кладет шампур на угли. И получается еда, вполне королей достойная.

Еще помню в наше почившее время бубликами торговали на улицах. Иногда даже горячими, с тоненькой хрустящей корочкой, присыпанной опиумом для народа – маком. Райское наслаждение – съесть такой бублик за пять копеек со стаканом томатного сока за десять. Соль выдавалась бесплатно. И как-то уютно делалось, и весь город нам домом казался…

Когда идешь по переулку…

Шел-шел по Маросейке – и уж миновал этот дом, как вдруг словно бы что-то одернуло, заставило остановиться и оглянуться. А потом и вовсе захотелось перейти на другую сторону улицы, чтобы получше охватить взглядом весь дом – праздничный какой-то, поневоле заставляющий вообразить некоего расфранченного старичка благородных кровей в бирюзовом камзоле с белыми бантами, окруженного изящными статуэтками белотелых особ.

Роскошное это здание, открывающее знаменитый в старой Москве Армянский переулок, принадлежало графу, фельдмаршалу П. А. Румянцеву-Задунайскому, выдающемуся полководцу, которого турки больше огня боялись и перед войной специально засылали шпионов, чтобы прознать: как он там, жив ли граф этот хитрейший? Король Фридрих II и вовсе своих генералов предостерегал, сохранилось тому свидетельство: «Опасайтесь, сколько возможно, этой собаки-Румянцева, прочие для нас не опасны». Вот сколько страха сумел Петр Александрович на супостатов нагнать!

Дом же этот – главный дом городской усадьбы заказывал для себя богатейший московский купец М. С. Грачев, и, как предполагается, далеко не безосновательно, сам Василий Баженов над проектом работал. Словно бы кисть фантазера и выдумщика по фасаду прошлась…

А переулок Армянский повлек меня, потому что хотелось хотя бы какие-нибудь следы дома Артамона Матвеева отыскать. Боярин Артамон Сергеевич великую роль сыграл в русской истории: просвещеннейший человек своего времени, знавший несколько языков, знаток европейской культуры, сподвижник и друг личный царя Алексея Михайловича и, что для нас самое важное, – воспитатель, дядька юного Петра Великого. Это он, Матвеев, и никто другой, привил Петру Алексеевичу вкус, интерес к Европе и научил все полезное для России перенимать. Да он и Наталью Нарышкину, мать Петра, воспитывал.

Дом Артамона Матвеева в этом переулке, тогда в его честь и называвшемся Артамоновским, располагался в самом начале – по правую руку, перед другим знаменитейшим домом Тютчевых, поставленным учеником и другом Баженова – Казаковым на фундаменте старого дома боярина Ивана Милославского. И были они – Матвеев и Милославский – злейшими, лютыми врагами, даром что и дома-то их разделяло – всего ничего. А в Боярской думе вражда их полыхала ярким пламенем: оба боролись за первенство. Хотя был Матвеев сильнее, влиятельнее и к царю ближе стоял, Милославский оказался коварнее.

В Столповском переулке, как он тогда назывался, ставить новый дом Матвеева уговорил сам царь Алексей Михайлович: место удобное, тихое и от Кремля поблизости. Матвеев, хоть и боярин, в отличие от своего недруга Милославского, очень небогат был. Денег на каменные палаты найти не мог. Не строить же ему, в самом деле, рядом с палатами Милославского хоромы бревенчатые… Но и в прежнем доме, тесном да неказистом, под боком у богатого Милославского не очень-то было сподручно.

А дальше произошла история невероятная. Вышел однажды поутру Артамон Сергеевич на крыльцо, смотрит, а весь двор его каменными плитами завален! Народ, безмерно почитавший Матвеева за доброту и за то, что он постоянно о простых людях заботился, собрал могильные камни, отцов надгробия, и в дар ему принес. Так и сказали: «Дарим ими тебя, нашего благодетеля…» Можно только догадываться, что тогда испытал боярин Матвеев.

Что и говорить, ярка была жизнь Артамона Сергеевича, а завершилась ужасно. В дни стрелецкого бунта в Кремле его растерзали на глазах царской семьи. А покоя вечного он не нашел, хоть и похоронили его в двух шагах от дома, здесь же, в Артамоновском переулке – в подклете церкви Николая Чудотворца в Столпах (потому и переулок прежде Столповским был). Милославского, умершего своею смертью, положили неподалеку – у той же церкви. Казалось бы, теперь затихли бурные страсти…

А нет. Когда выяснилось, что Милославский участвовал в заговоре, который и погубил Матвеева, царь Петр приказал выкопать останки изменника, перевезти на свиньях в цареву вотчину – село Преображенское и там предать казни. А усадьбу, на камнях главного дома которой стоит нынешний дом № 11, в казну забрать. Вот какие житейские бури в этом тихом ныне переулке разыгрывались…

Однако история боярина Матвеева и на этом не заканчивается. В своей последней книге, вышедшей уже после того, как его не стало, Юрий Нагибин рассказывает об Армянском переулке и о той церкви, подле которой Матвеев был похоронен. И вроде бы мальчишкой до войны видел он эту могилу. Ну, думаю, надо и мне посмотреть.

Прохожу далее, в сторону Мясницкой, куда переулок вливается, – и ни следа церкви не нахожу. Туда и обратно прошел переулок – нет никакой церкви. Подумал, может, она теперь во дворе каком-нибудь прячется? И во дворах нет ее. А искал я, как выяснилось, вчерашний день: еще в тридцать восьмом году церковь снесли и все могилы с землей сровняли. Нет теперь могилы у Артамона Сергеевича…

Нашел место, где та церковь стояла, красавица, сохранились ее фотографии – редкостной красоты памятник русского зодчества был. Сейчас здесь безликое здание. Где еще недавно какое-то ПТУ помещалось, теперь – музыкальное училище. Звучат гаммы над усыпальницей рода Матвеевых…

Не сохранилось и последнее прибежище Артамона Сергеевича, куда прах его потомки перенесли – здесь же, на прицерковном погосте. Граф Н. П. Румянцев, праправнук Матвеева, поставил в начале 1820-х годов надгробие в виде саркофага с двумя портиками и колоннами. Но и этот небольшой памятник дорогому нам всем человеку не пожалели, снесли…

А почему Армянским переулок стал называться? Потому что забыли Матвеева. Иначе так бы и оставался Артамоновским он или Столповским. Да что там: нет человека, так и имя его стерли из памяти. Нет церкви Николы в Столпах – так и это название не удержалось… Но давно уже, где-то в середине XVIII века, в переулке поселилась богатая армянская семья Лазаряна, который постепенно сделался Иваном Лазаревым. Человек был достойный, известный политик при дворе Екатерины Великой. Впрочем, не сам он переулок Армянским назвал. А название укоренилось и дошло до нашего времени.

Под кровом дома родного

Битым, перекореженным жизнью стариком выглядел этот дом, когда я впервые увидел его. Такая жалость, помню, меня охватила при виде его, что поневоле остановился подле ограды.

Высокое благородство угадывалось в сохранившихся, хотя и искаженных временем чертах отжившего здания. И эти древние, по всем признакам древние стены, чьей-то решительной и доброй рукой вписанные в первый этаж некогда роскошного особняка в Армянском переулке, как же удивительно смотрятся они на фасаде – лице старика… Тогда я не знал творца этого дома, не знал и того, кто жил в нем когда-то, и столь редкостное, счастливое сочетание показалось случайностью. Мемориальная доска появилась здесь сравнительно недавно… А дом меж тем – творение Матвея Казакова. И жил в нем почти до двадцати лет Федор Тютчев.

Долгое, слишком долгое время дом Тютчевых пребывал в состоянии не только плачевном, а в самом жалком, какое только можно представить: порушенные перекрытия, переломленные балки и доски, вылезшие из груды битого кирпича, наводили на мысль о костях из потревоженной могилы… Собственно говоря, то был уже не дом, а останки его. Таким особняк можно было увидеть еще в девяностых годах XX века.

Дом Тютчевых – один из самых старых в Москве: ему четыреста лет. А может, и самый старый из всех жилых. Вот та древняя кладка, и теперь можно увидеть – теперь-то и лучше даже, поскольку реставрация прочистила, обнажила замысел Казакова, – так вот эта кладка – не что иное, как сохранившийся фундамент палат бояр Милославских. Потом домом владели наследники князя Дмитрия Волконского – воеводы Алексея Михайловича, потом Матвей Дмитриев-Мамонов – фигура заметная: видный сенатор при Екатерине, а внук его, тоже Матвей Дмитриев-Мамонов, в войну 1812 года на свои деньги полностью экипировал полк и сам повел его на французов; дом же как был, так и остался старожилом в историческом переулке.

В марте 1790 года великолепный особняк купила жена князя Ивана Гагарина. Женщина она была более чем состоятельная. Ну а уж Гагарин, видимо, и уговорил супругу пригласить модного в свете Казакова дом перестроить, чтобы по всей Москве слава о нем пошла.

Казаков и соединил, казалось бы, невозможное: XVI с XVIII веком. Быть может, того захотели сами Гагарины, но, скорее всего, талант зодчего продиктовал такое решение.

После реставрации дом похорошел, даже как бы помолодел. С человеком такое чудо не сотворить, а вот с созданием рук его – иногда удается. Отряхнувший пыль забвения и восставший во всей своей красе, архитектурный шедевр Казакова стал украшением столицы. Кажется, он всегда был таким, время его не коснулось. Но сколько трудов за этим фасадом, сколько неожиданных тайн возникало перед теми, кто дом возрождал…

Как-то в самом начале реставрации пробили проход в толстой стене подвала, а за ним подземный ход открылся и белокаменные палаты, о существовании которых даже не подозревали. И тут же – терракотовые изразцы, по которым датировали первопостройку: XVI век! А из палат тех, внезапно открывшихся, проторили путь к кирпичной галерее XVIII века, где тоже обрели кое-какие находки, сами по себе, может, и не слишком ценные, а для археологов драгоценные обломки времени: утварь домашняя, осколки посуды…

Но что же Тютчевы? После смерти князя Гагарина они купили дом со всем «на том дворе дворовым и хоромных каменным и деревянным строением». Кое-что подновили, кое-что подлатали, перестановку по своему вкусу сделали и, не мешкая, въехали. Произошло это в 1810 году. Феденьке Тютчеву, будущей звезде русской поэзии, коего в один ряд – плечом к плечу с Пушкиным потом поставят, было семь лет тогда.

Во всю свою жизнь, куда бы его судьба ни забросила, Федор Иванович дом отчий не забывал. Много лет прожил он за границей, представляя Россию на дипломатической службе, но всегда стремился сюда. И ежели случалось в Москву заглянуть, спешил прежде всего дом этот увидеть.

Был Федор Иванович трижды женат, и первая его спутница жизни – баварская графиня ни слова не знала по-русски, как, кстати сказать, и вторая – баронесса, но Тютчев так им о доме рассказывал, где его детство и юность прошли, что и их захватил своей любовью к нему. Он и Москву любил больше другого всякого города. Привык он к Мюнхену и любил его безусловно, но считал – куда ему до Москвы… Третьей жене написал из любимого города, где многие годы не был: «Это единственное во всем мире зрелище… Если тебе нравится Прага, то что же сказала бы ты о Кремле!»

Стены древнего дома Тютчева освятили своим дыханием такие великие люди, как Карамзин, Чаадаев, Рылеев. Сюда захаживал Гоголь, заглядывал Боратынский, здесь бывал Тургенев, – сам дух древнего дома, атмосфера семьи, аристократической, но сохранившей истинно русский уклад, привлекали всех. И хоть Федя Тютчев уже в пятнадцать лет знал три языка и свободно ими владел, поэтом-то русским он стал!

Распахиваются высокие белые двери, и перед нами открывается роскошный зал с белоснежными колоннами. Знаменитый в старой Москве Итальянский зал, осененный словами поэта: «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить…» Наверное, только вдалеке от родного дома, от России, можно найти, как в озарении, такие слова…

А следом за Итальянским – зал Каминный, не столь роскошный, но тоже уютный, и вся анфилада залов во втором этаже, восстановленных и возвращенных к жизни архитекторами и реставраторами. И даже не хочется верить, что недавно совсем, хотя и до той полнейшей разрухи в доме – уже после лучшей в Москве богадельни, размещался советский Дом собеса из «Двенадцати стульев», потом какое-то несуразное для этого дома ответвление Минцветмета, потом ресторан едва не открыли, а магазин все же устроили. А прочнее всего, разумеется, укрепились здесь коммуналки, и избавиться от них многие годы не удавалось…