Текст книги "Рассказы о Москве и москвичах во все времена"

Автор книги: Леонид Репин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)

От гласа их земля гудела

Когда я первый раз услышал звучание двух ржавых насквозь колоколов деревенской звонницы, растерялся, застыл на месте: до того непривычно радостно, празднично пели они. Мое поколение выросло без колокольного звона: церкви рушили, так что же другое могло достаться на долю колоколов… Вот и сбрасывали их, предавали земле, крушили. Немногим было суждено уцелеть, как, к примеру, в сельце моем том, откуда до райцентра птицей надо лететь. И то устанешь. Так что не слышали того звона те, когда он ярил, как красная тряпка быка. Ну а уж царские колокола, что в Московском Кремле, тронуть, конечно, не смели. Слава Богу, уцелели они.

Летом в детстве, помню, любили мы забраться на крышу нашего шестиэтажного дома на Серпуховке, едва ли не докрасна раскаленную, и в трофейный бинокль разглядывать Кремль. Хотя он и безо всякого окуляра виден был как на ладони. А Иван Великий так и горел высокой яркой свечой. В ярусах его, замершие до своего часа до времени, колокола отлично просматривались. Думал тогда: вот бы услышать их… Не знал я в то время, что под маковкой Ивана Великого аж 34 колокола.

– Это было когда-то, – поясняет мне профессор Александр Иванович Гневко, – а теперь осталось двадцать два. И очень все непросто с ними.

Гневко – один их тех, кто лечит колокола Московского Кремля и возвращает их к жизни.

Слушаю я Гневко, а сам на колокола поглядываю. Долго же молчали они… первый раз после десятилетий молчания зазвучали на Пасху в 1992 году.

Воистину колокола – голос России. В беде ли, в радости оповещали они народ, и люди молились на них, называя их «красными» – то есть благозвучными, веселыми и усладительными – полиелеями. Голос тяжелого русского колокола приводит и землю в трепет, а звон малых и шустрых наполняет ликованием душу.

Издавна колокола на Руси разделялись на царские, ссыльные, пленные, золоченые и… лыковые. Про пленные догадаться не трудно: в войне добытые. Царские отливались либо по указу царя, либо в честь какой-то знаменательной даты, золоченые – они и есть золоченые, благолепные в нарядном кафтане. А что же такое – ссыльные? По сию пору, если не ошибаюсь, сохранился ссыльный углицкий колокол, оповестивший в свое время набатом гибель царевича Димитрия. Борис Годунов тех, кто попытался его изобличить, сослал в Пелым, а колокол, видно, невыносимой болью звучавший в его голове, повелел сорвать с колокольни, оторвать ему ухо и отправить в ссылку в Тобольск. Потому тот колокол и называют еще «корноухим».

Ну а лыковые – это совсем уж необычайные колокола. По разным причинам попавшие в опалу и за всевозможные провинности приговоренные к казни через разбитие, они перевязывались потом лыком – в назидание остальным. Чтобы не удумали те звонить, когда не требуется.

Русские колокола всегда были самыми могучими. Во всем свете не было и до сих пор нет им равных. За границей считался крупнейшим австрийский, весом почти в 36 тонн, но и он рядом с колоколами Ивана Великого кажется неподросшим детишкой, самый большой из которых – Успенский весит 65 тонн. Его еще «Праздничным» называют, поскольку звонили в него лишь в большие праздники, а еще по смерти государей, ударяя с расстановкой всего три раза. В Пасху, бывало, ударит Успенский – только после него могли отозваться звоном остальные московские церкви. Так что, можно считать, это главный столичный колокол. Из тех, что работают.

Есть на Иване Великом еще один колокол великий – «Реут», в нем 32 тонны. Я «душегубом» его называю: при коронации императора он упал с высоты в тридцать метров, пробил перекрытие колокольни и угробил десятерых человек. А теперь снова звонит.

Вот и сидим мы с профессором Гневко и обо все этом беседуем. Само собой, зашла речь и о Царь-колоколе, чуде света, отлитом Иваном Федоровичем Материным в 1735 году. Был он «артиллерии колокольных дел мастером» и имя свое увековечил во многих славных своих созданиях. Долгое время разногласили о том, как откололся от колокола вот этот огромный кусок. Считалось, что стоял «Царь» в литейной яме, а когда поднимать принялись, деревянная конструкция, его поддерживающая, не выдержала, упала и загорелась. Народ тут же кинулся пожарище водой заливать – и от резкой перемены температуры край колокола отломился.

По последней версии, которую поддерживает и Гневко, все гораздо проще сложилось. Но сколько различных предположений, опытов тому предшествовало… И на модели выявили: при нагреве до температуры всего 65 градусов от модели точно такой кусок откололся! И поливать не требовалось.

Царь-колокол серьезно болен. Долгое время исследователи присматривались и прислушивались к нему, очищали от толстого слоя многократных покрасок и обнаружили 12 трещин, одна из которых достигает 1,5 метра. Как считает Гневко, возникли они в основном по двум причинам. Во-первых, повлияли остаточные деформации еще во время отливки. Во-вторых, из-за фундамента, находящегося в угрожающем состоянии: он оседает со скоростью 4 мм в год. Из-за этого, а также из-за собственного колоссального веса в теле колокола возникла сеть невидимых трещин. Вес-то его – 200 тонн!

Во время этих работ сделали удивительнейшее открытие. Трещины внутри колокола живут, развиваются, и при их распространении возникают ультразвуковые импульсы, которые можно уловить на расстоянии до семи километров. Мы их не слышим, потому что ухо наше такие частоты не воспринимает, но колокол в полном смысле этого слова кричит о спасении…

Профессор Гневко вместе с коллегами провел удивительнейшие исследования на специально изготовленных моделях для того, чтобы определить, как дальше станут развиваться трещины. Определили необходимые характеристики прочности колокола в растяжении, сжатии, изгибе, ударах, внимательно изучили микроструктуру металла. Для этого пришлось от обломившегося куска Царь-колокола отрезать дольку в полкило, чтобы в точности определить состав металла. Теперь та долька искусно впаяна на прежнее место.

Вот что выяснить удалось. Реального развития трещин сейчас нет. Но необходимо срочно реставрировать фундамент – он буквально рассыпается. В успокоение могу добавить, что за состоянием фундамента ведется постоянный строгий контроль.

…Давайте глянем еще разок в нижний ярус Ивана Великого. Там, в тени, на семи московских ветрах висят могучие колокола и дожидаются часа, когда густым и радостным гласом вновь дадут знать о себе.

Постричь! Завить! Нафабрить!

Всесилен человек. Все может! А вот постричь самому себя – не дано. Руки коротки. И глаз нет на затылке. Именно по этим причинам мы столь крепко привязаны к парикмахерским, как ни к каким другим общественным заведениям. Всяк – и бедный человек и власть имущий – тянется к этой обители ароматов и чистоты и всяк получает здесь по своему достатку. И так само собой повелось, всяк получает в парикмахерской новости по своим интересам.

А отчего? Оттого, что парикмахеры – народ совершенно особенный. Расслабившись под салфеткой и загипнотизированный щелканьем ножниц, клиент словно впадает в сомнамбулическое состояние и выбалтывает о себе, да и об окружающих такое, что в обычном своем состоянии и в другом месте никогда бы не выложил. Вот и получается, что именно парикмахеры издавна стали хранителями сокровенных тайн, а то и вершителями судеб, проворачивая крутые дела, стоя в тени, за спинкой кресла.

Как раз напротив булочной Филиппова на Тверской, там, где сейчас какой-то модный магазин, размещалась знаменитейшая во всей старой Москве парикмахерская великолепного французского мастера Леона Эмбо. Вот уж был великий сплетник! Король! Сам князь Владимир Андреевич Долгоруков, генерал-губернатор Москвы, без него и его устной канцелярии обходиться не мог. А князь меж тем правил Москвою как никакой другой губернатор долго – 25 лет! – и множество славных дел за этот срок совершил.

Так вот сей Эмбо небезосновательно слыл одним из самых влиятельных людей в Москве, и многие люди благородного звания искали через него пути к губернатору, попутно грея холеные руки француза. Но и в деле своем он вершил чудеса: умел омолаживать, что особенно ценил старенький, однако молодящийся губернатор и каждый день приезжал для подтяжки морщин и на прилаживание паричка на облысевшую голову. И уж непременно Эмбо фабрил усишки князю и завивал концы кокетливыми колечками.

Французские парикмахеры поначалу, конечно же, захватили Москву, подобно Наполеону. Они правили балом начиная с 60-х годов XIX века, когда русские помещики, получив откупные за своих крестьян после отмены крепостного права, еще более разбогатели и дружной толпой кинулись приводить в порядок свою внешность. Любые деньги платили за новомодные прически, духи и кремы всякие. Все – из Парижа, все – лучшего качества.

А наши что же? Наши парикмахеры пока что учились, во все глаза глядели, как клиентам усы завивать, да сами себе на ус мотали. А в скором времени до того наловчились и секреты мастерства превзошли, что уверенно отбили клиентуру у заезжих французов. Первым из наших, и лучшим бесспорно, во второй половине XIX века считался Агапов. Обслуживал только богатых людей – графов, князей, сам владел десятком домов и такие балы у себя дома закатывал, что вся Москва сотрясалась: карет наезжало в два ряда, конные жандармы порядок наводили, при разъезде кучеров выкликали…

Другой мастер – Иван Андреевич Андреев, родом из крепостных, в 1888-х и в 1890-х годах за свои прически получил в Париже кучу наград и почетный диплом на звание заслуженного профессора парикмахерского искусства. А после еще и книгу издал о труде парикмахеров.

Парикмахерское искусство в Москве в то время достигло неслыханного расцвета и размаха. Тогда-то, в 80-х годах XIX века, изобрели шиньоны, передние и задние накладки из чужих волос. Для подобных «приправ» русские волосы считались лучшими – надежней краску держали, за ними охотились. Появилась даже профессия такая – резчик. Ездили резчики по деревенским весям и за всякую мелкую дребедень – ленты, кольца да серьги срезали у девушек косы. Парики же делались так, что волосы дыбом встают: отдельно каждый волос вшивался! Ученик, коему доверялась такая работа, за день обязан был нашить тридцать полных полосок.

Однажды в редакцию к Гиляровскому зашел парикмахер и принес свой дневник с предложением напечатать. Гиляровский за голову схватился – столько там было интересного и столько невообразимых ошибок. Слово «будуар», к примеру, парикмахер писал как «блудуар» и притом не сомневался, что именно так и надо писать. А еще там говорилось о знаменитом мастере из Газетного переулка, которого знали по всей Москве, – о Базиле. Никто не сомневался в том, что это француз, а на самом деле был то исконный москвич Василий Иванович Яковлев. Вот он-то и стал одним из тех, кто поставил победную точку в баталии русских парикмахеров с французскими.

В детстве я, признаюсь, боялся парикмахеров гораздо больше, чем зубных врачей. Потому что зубы у меня никогда не болели, а потеря хотя бы части волос на голове воспринималась как лишение неотъемлемой части целостного моего организма. В школе такое чувство только укоренилось: нас стригли нещадно наголо, мы протестовали как могли, скрывались, даже школу прогуливали, но нас отлавливали и вершили черное дело. И вот выстраивались мы с лысыми головами, как кегли рядком, – хоть шаром на нас покати, и со стыда за непривычно обнаженную часть своего естества глаза не могли друг на друга поднять…

Позднее появились разрешенные парикмахерской цензурой прически: бокс, полубокс, бобрик, когда волосы, начиная ото лба, дыбом стояли, как колючки у удивленного ежа, и к затылку на нет сходили. И вот в это самое время самым жутким наказанием была для нас насильственная стрижка наголо. Представляете, провинившегося восьмиклассника подвергнуть такой экзекуции! Руки на себя наложить оставалось, и только…

Был в нашей замоскворецкой школе директором Юрий Петрович Волчков, человек безусловно хороший, но уж больно суровый и «нервный», как говорила моя бабушка. В танке горел, все лицо обожженное. Так вот, он в кармане пиджака носил машинку для стрижки, и, ежели ему докладывали об особо виноватом, он молча лишь указательным пальцем того к себе подзывал и ото лба через всю голову прокладывал мертвую просеку. Хоть стой, хоть падай… Нравится, не нравится – терпи, моя красавица… Но мы выстаивали.

Потом эту злосчастную машинку – топор палача, Юрик Коробов из нашего класса украл, забравшись ночью в директорский кабинет. Так мы отстаивали свое право на красоту.

А теперь как стригут?

Теперь стригут дорого.

Декабристы жили на Басманной

Разруха и полное забвение. Тлен у подножия стен и бурьян вокруг. Бесстыдно и беспомощно обнажившийся остов древнего, некогда прекрасного дома: мощные, не утратившие прочности бревна со следами топора безвестных мастеровых, его сложивших. Снимали кору тонко, умело, споро – каждый затес и сейчас ясно виден. Бог знает, когда упал занавес обветшавшей и в прах обратившейся штукатурки.

Глухой дощатый забор и рваная зеленая сетка ограждают особняк от хлопотливой жизни на старой московской улице. Неприютная чернота за грязными, местами битыми окнами. Наличники сняли, и окна мертвым, застекленевшим взглядом таращатся в мир. Давно, видно, очень давно в этом доме на Старой Басманной не бывало людей.

Я проник за забор – сразу очутился в другом измерении времени. Кусты разросшейся полыни, выбившейся у камней древнего подклета. Высокие стебли иван-чая, увенчанные розовыми цветами, придавали городскому дому аромат заброшенной деревенской усадьбы. Одинокий шмель, перелетая с цветка на цветок и, по всей очевидности, презирая космический век, вершил свое извечное земное дело…

Я представляю себе другим этот дом. Сияющий снежной белизной ладно пригнанной штукатурки – и не скажешь, что весь дом деревянный, с шестью стройными колоннами коринфского ордера под строгим портиком. По вечерам в окнах светились люстры, сверкающие в хрустальных подвесках. Дом жил тогда и, казалось, хранил частицу совсем другой жизни…

Ну, дом, рассказывай о себе, о тех, кто владел тобой в прежние времена.

Поначалу ничто не предвещало несчастий. Дом, перестроенный в 1804 году на старом белокаменном подклете, казалось, подрос и вширь раздался. Нравился он своим хозяевам Ивану Матвеевичу Муравьеву-Апостолу и его черноокой жене-красавице Анне Семеновне, дочери сначала известного австрийского, а потом и русского генерала Семена Черноевича, серба по происхождению. Были у них три умницы сына и четыре красавицы дочери, и жизнь складывалась по первому времени интересно и счастливо.

Екатерина И, обратившая внимание на разностороннюю образованность Ивана Матвеевича и превосходное знание нескольких иностранных языков, назначила его кавалером к своим внукам. И не ошиблась. Потом отправила чрезвычайным посланником в Данию, а позже послом в Мадрид с тайным поручением следить за всеми действиями и передвижениями Наполеона, коего Муравьев отчего-то яростно ненавидел и того не скрывал.

Видимо, Муравьев не очень-то справился с таким поручением либо доклады представлял в совсем уж мрачном свете, только он впал у Павла I в немилость, вышел в отставку и спрятался от двора подальше – в свое имение в Миргородском уезде. В московский свой дом крайне редко заглядывал. Позже выяснилось, что интриги его блистательную карьеру переломили: против государя образовался заговор, Муравьева пытались в него втянуть, но он решительно отказался, за что и был оклеветан. Слишком уж прямой был человек, хотя и дипломат замечательный. Только дипломатом хорошо за границей служить: дома тонкости в обхождении мало чем помогают.

Дети, и сыновья и дочери, во время его многолетней службы за границей – в Копенгагене, Гамбурге, Мадриде, Париже – при нем были. Воспитание и образование у всех – лучше не сыщешь. Когда пришло время ехать домой, жена его, прежде семьи в Россию вернувшаяся, взрослым детям писала: «Я должна сообщить вам ужасную весть: вы найдете то, чего и не знаете, в России вы найдете рабов». Тщательно скрывали родители от своих детей существование крепостного права в России. Стыдились, да и побаивались, что тлетворное влияние на них это окажет. Ну а сыновья, просвещенные да утонченные, увидев, что дома творится, глазам своим не поверили. Даже не предполагали они такое встретить на родине…

В кампанию 1812 года Матвей, старший из братьев, истинным героем себя проявил: как только война началась, вступил в Семеновский полк, дрался под Бородином, получил Георгиевский крест, потом тяжело был ранен. В общем, овеянный славой вернулся. Младшие-то братья, Ипполит и Сергей, слишком молоды были еще, хотя и упрашивали папеньку вместе с братом их отпустить.

И дом этот их на Старой Басманной в Великий московский пожар не сгорел, выстоял, словно десница Божья его берегла. Но беда на семью Муравьевых все же обрушилась.

Матвей в чине подполковника вышел в отставку и вместе с Сергеем основал тайный «Союз благоденствия» и вскоре уже как член тайного «Южного общества» был привлечен следствием к процессу декабристов, как и оба брата его. Матвея приговорили к смертной казни через отсечение головы. К счастью, был все же помилован «по уважению совершенного и чистосердечного раскаяния» и осужден на каторжные работы на 20 лет. Только и каторги удалось ему избежать, после того как из его переписки открылось, что он «удерживал брата Сергея и тайное общество от кровопролития и покушения против высочайших особ». Ссылкой лишь отделался Матвей Муравьев-Апостол. Ипполит, которому только-только двадцать исполнилось, не дожидаясь, пока на него петлю наденут, сам руки на себя наложил, а тридцатилетний Сергей, подполковник, был казнен вместе с другими четырьмя декабристами.

И остался Иван Матвеевич без сыновей.

Жизнь его сделалась унылой и горестной. Будучи сенатором, он оставляет службу, уезжает в Италию, надеясь отрешиться, забыться. В России появляется лишь изредка. Вторая жена тяжело болела, средств к жизни у Ивана Матвеевича оставалось немного, он еле-еле сводил концы с концами. Умирать вернулся на родину. Могила его в Петербурге на Охтинском кладбище затерялась бесследно.

А дом вот стоит. Хотя и бесконечно грустное зрелище являет собой сейчас. Был в нем одно время музей декабристов, я все собирался зайти, посмотреть – да думал, успеется, не уйдет от меня. А теперь ни следа нет музея. Голые, мертвые стены.

Только думаю, может, вернется музей? Нельзя, чтобы память о таких людях уходила как вода в пустынных песках.

Дорога на Сенатскую площадь начиналась в московском переулке

Одно время я часто бывал в этом старинном доме.

В его первом этаже помещался отдел иллюстраций большого журнала, и я время от времени туда заходил. Иногда бросал рассеянный взгляд на старые стены с лепниной, на широкую лестницу, не ведая, чей это дом, какие люди ходили по этим ступеням…

А дом меж тем замечательный. И люди в нем жили великие.

Более ста лет этим домом в Петровском переулке, перестроенном на палатах XVII века, владела семья князей Трубецких, ведущих свою родословную с XIV века. Множество славных людей дала России эта семья: знатные бояре, дипломаты, полководцы, сенаторы. Дмитрий Тимофеевич Трубецкой в Смутное время был избран главным и единственным правителем Российского государства. Необычайные взлеты и внезапные падения испытала семья Трубецких. И все это более, чем к кому-либо другому, относится к князю Сергею Петровичу: вот уж кого судьба помяла да побросала…

В двадцать два года, во время Отечественной войны с Наполеоном, Сергей выказывал чудеса храбрости, получал чины и награды, а вернувшись домой и увидев после Франции жуткое, рабское положение народа, вступил в тайную масонскую ложу.

Что хотели они, чего добивались, на что рассчитывали? Преобразовав ложу в «Союз спасения», вознамерились переделать само устройство России: урезать в правах монархию, дать волю крестьянам. Показать пример просвещенной России на своем личном примере. Принимая в «Союз» Жуковского, дали тому устав почитать, так Жуковский только вздохнул: «Мысль такая благодетельная и такая высокая, что почел бы себя счастливым, если бы мог убедить себя, что в состоянии выполнить его требования, но, к несчастию, не чувствую в себе достаточной к тому силы» – доподлинные слова сохранились.

Не установлено точно, но, кажется, вот в этом доме состоялся съезд «Союза благоденствия», как стал он тогда называться. И если во главе его стоял Никита Муравьев, то душою был Сергей Трубецкой. В критический момент заговора, когда выяснилось, что великий князь Константин Павлович не принимает короны после смерти императора Александра, Трубецкой был избран диктатором в тайном союзе.

Наверное, не следовало ему соглашаться. Он теперь уже другой, не тот, что был во время войны с французами, – не лихой, отчаянный гвардеец, готовый в мгновение положить жизнь за царя и Отечество. Он осторожен теперь, осмотрителен. Не допускает и мысли, что может пролиться кровь. И хотя собирались декабристы вывести войска на Сенатскую площадь, но, уж во всяком случае, рассчитывали обойтись без стрельбы. Однако когда 13 декабря на собрании заговорщиков князь Оболенский и Бестужев, шепотом обговаривая свой замысел, высказались за покушение на жизнь Николая Павловича, Трубецкой, как ни странно, согласился на это… А сам чуть позже признал, что и себе не может дать ясного отчета в своих словах и поступках… Видно, хотел отступить, но в последний почти момент перед лицом товарищей не смог этого сделать. И пошли на плаху они.

Нерешительность спасла жизнь Трубецкому. В ночь с 14 на 15 декабря его арестовали и привезли в Зимний дворец. Император, выйдя, чуть ли не ткнул ему пальцем в лоб: «Что было в этой голове, когда вы, с вашим именем, с вашей фамилией, вошли в такое дело? Гвардии полковник! Князь Трубецкой, как вам не стыдно быть вместе с такою дрянью? Ваша участь будет ужасная!»

Верховный суд приговорил князя к смертной казни «отсечением головы», и только вмешательство самого государя заменило казнь вечной каторгой. Супруга Трубецкого последовала за ним. Там, в сельце подле Иркутска, они прожили почти тридцать лет, и там, в неволе, у них родились дети. Помилованный Александром II, Трубецкой время от времени появлялся в Москве, вот в этом доме, но постоянно жить в Первопрестольной ему не дозволялось. Угасал он долго – все-таки в Москве.

Дом достался его дочери. Она вышла замуж за замечательного человека – Осипа Бове, того самого, который восстанавливал Москву после пожара 1812 года, и вместе с ним жила здесь, в родовом своем гнезде. Бове был главным архитектором «фасаднической комиссии по строению Москвы» и сделал как никто другой много для того, чтобы Москва отряхнула с себя пепел и обрела неповторимый свой облик, до наших дней сохранившийся.

Вот какие люди жили под кровом этого старого-престарого дома. Фасад его, нынче обращенный во двор, еще не так давно выходил в Трубецкой переулок – даже я хорошо помню его. Но нет теперь переулка. Дом намного его пережил. Как и все другие дома поблизости. Только-только его реставрировали, и он выглядит совсем молодым. Этаким бравым гвардейцем. Каким был некогда его прежний хозяин.