Текст книги "Рассказы о Москве и москвичах во все времена"

Автор книги: Леонид Репин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)

Вышибать признания у нас всегда умели…

В прежние времена всякий прохожий стремился побыстрее пройти мимо Константино-Еленинской башни Московского Кремля и притом опасливо косился на нее и непременно крестился. Это третья башня по левую руку, если встать напротив Спасской: как раз будет между Набатной и угловой Беклемишевской. Испокон века, как Кремль воздвигли каменный, башня та сделалась пыточной. Не знаю, как сейчас, а в царское время по широкой кремлевской стене к башне шел крытый проход с узенькими оконцами, по которому вели в башню осужденных на пытки. А в ней, в полной почти темноте, рассеиваемой лишь слабым светом свечи во время дознаний, в тесных застенках содержались преступники. Или те, кто считался преступниками. Дознания же творились в подклете башни и в ярусе, который располагался над ним. Криком исходи, волком вой – все одно нйкто вовне не услышит.

По правде сказать, пытки начинались, едва приговоренный сюда попадал: его тут же приковывали к стене, а уста зажимали деревянной колодкой, снимаемой лишь для допроса да когда поесть приносили.

Надо признать, что в пыточном искусстве и изощренности Россия пропустила просвещенную Европу вперед себя. Наши истязатели не додумались ни до «испанского сапога» с шипами внутри, безжалостно вонзавшимися, когда обе половины железного сапога стягивались, ни до «железной девы» тоже не исхитрились своим умом дойти: изобретеньице вроде того сапога – полая фигура, изнутри гвоздями утыканная и закрываемая верхней частью наподобие саркофага. Но зато и много чего своего удумали – хоть и проще, да понадежнее.

Никто не скажет теперь с уверенностью, когда в России ввели пытки в законном порядке, а первое упоминание отыскивается в «Судебнике» Ивана III. Во время его правления в Москве пытки дозволялись только по делам наиважнейшей сущности, как-то: при татьбе, то бишь хищении с поличным, при душегубстве, разбое, поджоге и ябедничестве. Строго регламентировалось, когда пытать дозволено: если трое на одного показывали, пусть даже и без доказательств, когда барин обвинял своего холопа в той же татьбе или разбое и когда кто-то с поличным во второй раз попадался. Пытать дозволялось только в присутствии губного старосты – судьи и судных мужей – присяжных.

«Пыточные речи» аккуратнейшим образом записывал земский дьяк. Подход притом был такой: кто под пыткой сознался, тот на всю жизнь в тюрьму попадал или в вечную ссылку, а ежели по закону «казнити смертию» полагалось, исполняли, как правило, без промедления. Те, кто прошел круги ада, вытерпел и вины за собой не признал, для надежности ссылались в Сибирь. В том случае, если помещик от них отказывался.

Ну а пытали умело, конечно, пристрастно. Первая, да и самая ходовая пытка – на дыбу вешать: выворачивали за спину руки и, за них подняв, выдерживали. А то и бревно подвесят к ногам, или палач повиснет на своей жертве для пущего эффекта. При этом бивали еще батогами или кнутом ременным. Не трудно догадаться, что мало кто не сознавался даже в том, чего и не мыслил.

Число ударов строго предписывалось: по первой пытке – 30–40, во второй – 80, а в третьей – 150. Иногда эффект усиливали: вешали на дыбу «со встряской», а иногда при том по спине горящим веником поглаживали. Отечественное изобретательство. Как, впрочем, и пытка баней: сначала «лихих людей» кормили всякой соленой едой, пить не давали, а потом – в баньку, попариться. Запирали и пить не давали.

Была, кстати, в русских застенках и водяная пытка. Выбривали виноватому или только еще подозреваемому голову, привязывали к стене или доске и капали через равные промежутки холодной водой, а к ушам горящие угли прикладывали для полноты ощущений.

Иностранцы, заезжавшие в нашу столицу в XVI и XVII веках, такие, как Флетчер, Корб и Олеарий, рассказывали о сугубо русских способах пыток, кои произвели на них неизгладимое впечатление, хотя и были все они мужами, видавшими в жизни всякие виды. В московских застенках раскаленными железными клещами ломали ребра и пятки, раны прижигали тоже каленым железом, а то и сольцой посыпали, искусно вырезали плоть из-под ногтей, вколачивали деревянные гвозди под пятки – короче, обнаруживали наши заплечных дел мастера недюжинные способности в доставлении мучения ближнему.

При Петре Алексеевиче, в 1716 году, вышел специальный воинский артикул, по которому пытки допускалось учинять лишь в тех случаях, когда злодеяние выявлено, а также еще и когда подозреваемый в особо важном преступлении «смутится, изменится в лице или оробеет». Но и в этих случаях пытки допускалось применять со всей осмотрительностью, учитывая телосложение и физическое состояние подозреваемого. Предписывалось даже карать смертью судью самого, ежели доказано будет, что действовал он злонамеренно и подвергнутый пыткам умер по его личной вине. Запрещалось пытать лиц младше 15 лет и стариков старше 70, а также беременных женщин. Дворяне и высшие чины тоже освобождались от пыток. Их могли казнить, но не пытать.

И в это время как раз переняли наши некоторые достижения европейских мастеров заплечного дела. К примеру, большие пальцы рук и ног сжимались в специальных железных тисках, а голову сдавливали веревкой, закручивая ее с помощью деревянного стержня. Сохранились свидетельства, что тот, кого пытают таким способом, «весьма изумленным бывает».

Только в правление Елизаветы Петровны пыточное уложение стали смягчать и оставили только три «градуса» пыток: «Подъем на дыбу, подъем со стряскою без огня и со стряскою огонь, когда обвиняемого на в иске сверх того веником или утюгом жгут».

И уж совсем ужали ассортимент предлагаемых пыток при Екатерине II. Умница императрица, давая свое заключение по делу князя Волынского, писала: «…Из дела сего видно, сколь мало положиться можно на пыточныя речи, ибо до пыток все сии несчастные утверждали невинность Волынского, а при пытке говорили все, что злодеи их хотели. Странно, как роду человеческому на ум пришло лучше утвердительнее верить речи в горячке бывшего человека, нежели с холодною кровию: всякий пытанный в горячке и сам уже не знает, что говорит». Повелела: применение пыток значительно ограничить.

Отошли в прошлое выведывание подноготной с помощью спиц, забиваемых под ногти, перестали колесовать и вешать за ребра разбойников и неудачливых врачей, как делали еще при Петре I, и свинец расплавленный тоже теперь лить в рот перестали. Короче, легче стало дышать на дознаниях…

О пытках в застенках НКВД в тридцатые годы нам мало известно, точнее, ничего почти. Смертельные побои, изощренное испытание слепящим светом, жарой, холодом в тесной камере, где даже сесть нельзя, – это все по усмотрению и согласно фантазии ревностных исполнителей. Об изощренных орудиях пыток сведения вряд ли удастся найти, хотя и есть свидетельства о совершенно необычных способах пыток. Солженицын, к примеру, рассказывает, как одна гражданочка следователь любила иногда раздеться донага в запертом кабинете с подследственным и в таком виде выведывать у ошарашенного обвиняемого то, что ей было надо. Другая ее коллега приказывала разложить на полу «врага народа» и каблучком давила ему причинное место. С понятием давила, с вращением. Знала про мужское слабое место.

Отец моего школьного товарища в конце пятидесятых, вернувшись из заключения, рассказывал вполголоса – рано было еще в открытую говорить, как вырезали ему аппендицит в тюремной больнице. Наркоза не давали и резали по-простецки. Следователь, стоявший рядом с операционным столом, попутно задавал вопросы, на которые не сумел ранее получить нужных ответов.

Вот невольно и подумаешь, на все это оглядываясь: неужто и в самом деле правда да истина добываются лишь в мучениях, кровью… Так ведь технология эта кровавая нужна для убеждения самих истязателей. Это они себе втолковывают: вот она, правда, в смертельных мучениях выявленная. Теперь – дело ясное! Как бы не так! И ради чего тогда пытки все эти? Наказание – да, понятно, оно неминуемо должно следовать за преступлением, но пытки?

Знаю человека – теперь он контр-адмирал в отставке и живет в Доме на набережной, – который мальчишкой еще, до войны, обнаружил неподалеку от этого дома глубокий провал. Залезли в него, вооружившись свечами и фонарями, и увидели изогнутый подземный ход, ведущий под Москву-реку, к Кремлю. Мой знакомый осмотрительно не пошел дальше, а товарищи ему рассказывали, что пробирались под землей очень долго, мимо всяких костей и железа всякого и выбрались якобы на той стороне. Врали, скорее всего. А может, и нет. Не спросишь теперь. Нет теперь никого из тех давних мальчишек.

Главный архаровец жил на Пречистенке

Признаюсь: в детстве я слыл архаровцем. Не знал я, что определение сие означало, но по тону, каким произносила его моя бабушка, когда я выкаблучивал нечто этакое, можно было догадаться, что это не похвальба. А бабка и сама толком не знала. Если честно, то не более меня самого представляла.

И наконец в зрелом уж возрасте узнаю: был на исходе XVIII века в Москве военный губернатор Иван Петрович Архаров, славившийся отвагой, честностью и непримиримостью ко всякого рода преступлениям через закон. Полк его так и звали – архаровским, и всяк, в нем служивший, тоже прозывался архаровцем. За особую суровость, какая была у командира Ивана Петровича, генерала от инфантерии. И между прочим, приходившегося родным братом губернатору Москвы, а потом и Петербурга, знаменитейшему сыщику Николаю Петровичу Архарову. Вот такие знаменитые братья были.

Стою я теперь перед изумительным домом на Пречистенке, всего о двух этажах и вовсе не роскошным внешне, зато благородным, строгим, вызывающим невольное к себе уважение. Это и есть дом Ивана Петровича Архарова. Здесь жил он. Теперь в нем располагается Дом ученых. Беломраморная лестница, уютные залы, богатая лепнина, старая бронза и зеркала… Что и говорить, губернаторский дом.

А царила, правила в нем Екатерина Александровна, супруга бравого генерала. Некогда было ему домашними делами заниматься, да и не стремился к тому он: другие были заботы. Супруга же, едва переступив порог, завела в доме старомосковские порядки – строгие и одновременно широкие. Долгов не было у нее никогда, а доходы употребляла она исключительно на добрые дела и, сказывали, на подарки. Женщина она была добрая, справедливая и родственные привязанности уважающая хоть в десятом колене. Потому и был ее дом наполнен всегда бессчетным числом приживалок. Никому в участии не отказывала.

В жизни же Ивана Петровича, в молодые годы его, затерялась одна страница, к которой сам он не любил возвращаться. Тайная история… В обществе знали о ней и изредка вполголоса поговаривали.

Однажды Иван Архаров вместе с графом Алексеем Орловым исчезли. Главную роль в секретной миссии, возложенной на них Екатериной И, играл, конечно, Орлов. Именно он выбрал в помощники себе отважного, умного и преданного императрице Архарова. Путь их лежал в Ливорно, в Италию. Там обреталась, блистая в свете, красавица – княжна Тараканова, представлявшаяся в Европе родной дочерью императрицы Елизаветы Петровны от тайного ее брака с графом Алексеем Григорьевичем Разумовским. Для российского престола личность неожиданная и до крайности нежелательная. Екатерина якобы приказала Орлову любой ценой похитить ее.

Орлов с Архаровым блестяще решили задачу. Да только немного это дало: на самых пристрастных дознаниях Тараканова оставалась упряма и лишь подтверждала высокое свое происхождение. Судьба ее оказалась ужасной. Если вспомнить знаменитую картину К. Д. Флавицкого, погибла она во время бедственного наводнения в Петербурге: темница, забранное кованой решеткой оконце, через которое хлещет ледяная вода… На койке, среди ищущих спасения крыс – полная отчаяния женщина… Нет избавления ей…

Да только все было не так. В 1875 году в женском Ивановском монастыре, что в Москве, по личному и секретнейшему предписанию Екатерины II появилась новая личность – никому не известная и совершенно загадочная. Она была здесь же пострижена, стала называться монахиней Досифеей и содержалась под строжайшим надзором. В небольшом доме о двух этажах она занимала три кельи с окнами только во двор. По всему было видно, что Досифея – лицо знатного происхождения и не бедная: время от времени к ней приходили немалые деньги, которые она велела бедным раздавать, да регулярно из казначейства отпускалась на ее содержание определенная сумма. Затворница ни в чем не нуждалась. Разве только в свободе.

Ее почти никто не видел, кроме игуменьи, причетника и известного московского купца Филиппа Шепелева, торговавшего чаем и сахаром на Варварке. Ну да он-то уж умел помалкивать. Однако ж именно от него осталось известным, какова была Досифея: средних лет, сухощава, даже стройна и черты былой красоты еще сохранившая. Была она образованна и с некими знатными особами, которые крайне редко ее посещали, говорила на каком-то чужом языке. В церкви появлялась лишь изредка, и тогда храм для всех остальных закрывали.

Сохранился даже портрет ее работы неизвестного художника. В монашеском одеянии женщина, изображенная еще молодой, с тонкими чертами лица и огромными задумчивыми глазами… Портрет этот Досифея подарила нежно любимой ею княжне Анне Гагариной.

Так вот: Досифея, как предполагается и по сию пору, и есть княжна Августа Тараканова. И вовсе не в Петербурге погибла она, а ушла из жизни в 64 года в Москве, в 1810 году, и похоронена в Новоспасском монастыре. А от Ивановского монастыря давным-давно и следа не осталось.

Нашел я в одной старой книге о той загадочной женщине такие слова: «Предоставим времени приподнять эту завесу, если будет угодно судьбе».

А Иван Петрович Архаров был обласкан Екатериной, затем и Павлом, получил в подарок тысячу душ крепостных в день коронации, попал позже ненадолго в опалу, возвратился в Москву и уж только потом стал военным губернатором Первопрестольной.

Вот сколько знают стены этого старого-престарого дома.

Размахнись, рука, раскатись, нога!

Умели, что и говорить, – умели гульнуть наши пращуры! И дело это любили. Особенно в зимние праздники, когда и самый воздух бодрит, вселяя живость и силу.

Праздники задолго ждали, как и мы нынче, впрочем, готовились к ним, причмокивая да покряхтывая от вожделения, предвкушая предстоящее удовольствие. Да еще и потирая руки в приятно будоражащем нетерпении. И между прочим, сложа руки не дожидались заветных дней, а рьяно созидали, загодя готовя место будущих игрищ: развеселое дело, но и жутко ответственное.

Любимое место москвичей для зимних забав – подле Кремля, у Водовзводной и Боровицкой башен, под Ваганьковским холмом, где Неглинка впадает в Москву-реку. Потому холм, где ныне стоит Пашков дом, и называется по сию пору Ваганьковским, что игрища да гульбу на нем устраивали. Ваганить – играть, веселиться. Хотя что уж и говорить – какое веселье на Ваганьковском-то кладбище…

Было еще одно любимое местечко для зимних забав – под старым Каменным мостом или еще под Троицким. То, что теперь осталось от Троицкого моста, служит проходом в Кремль через Троицкие ворота. Так вот, в давние времена здесь стояла мельница, перед которой Неглинку запруживали, и в том месте, где сейчас вход в метро, разливался обширный пруд, доходивший почти до Ваганьковского холма. Вот именно здесь и творилось главное действо, разворачивались развеселые драмы кулачных боев. Без них ни один зимний праздник и в допетровские времена, и при Петре Алексеевиче, и позже, во времена Екатерины Великой, не обходился.

Огромнейшее количество народу собиралось на это зрелище. Из окрестных городов и сел съезжались. Кулачные бойцы под неумолчный говор толпы составлялись как-то сами собой в отряды – иногда левобережные на правобережных, потом мирно сходились, непременно обнимались и троекратно целовались, а после – как только раздавался пронзительный свист – с кулаками да палками бросались стенка на стенку. Бились всерьез, отчаянно, не щадили ни себя, ни противника, изливая воинский пыл. Отдельно сходились и в палочном бою, но то было уже в полном смысле побоище: многих увечили так, что на всю жизнь калеками делались, а то и убитыми выносили… Считалось очень веселым на это смотреть.

^{Вид ледяных гор во время «недели». Гравюра по рисунку Ж. Делабарта}

При Екатерине на всю Москву прославился половой из певческого трактира – Герасим, родом из Ярославля, мужик невысокий, квадратный – моя бабушка про таких говорила: «Что положить, что поставить, все одинаково будет». Руки у Герасима были длиннющие, а кулаки – две пудовые гири. Завезет, так уж завезет убойно… Этого красавца где-то выискала просвещенная княгиня Екатерина Дашкова и отослала его к герою Чесменской битвы графу Алексею Орлову, большому охотнику кулачных ристалищ. Тот ставил Герасима верховодить и делал на него ставки немалые. Было времечко, и сами бояре на лед выходили, а позже и дворяне молодые кафтаны сбрасывали да рукава засучивали – тоже хотелось удаль свою показать. Не гнушались с простым людом схлестнуться. Ну а тот не упускал случая безвозмездно барину в глаз звездануть.

День зимний хоть и короток, а все же хватало света для других развлечений. Господа потешались на скаковых лошадях либо гонки устраивали в одноместных уютненьких санках – пошевнях. Ну прямо бега нынешние! Действо сие происходило на набережной Москвы-реки, меж Устинским мостом и Москворецким. Набережная, прежде еще не мощенная, была ровна, широка, и лучшего места для бегов в Москве того времени было и не сыскать, наверное. При этом гонялись друг за дружкой, в основном купцы и их сыновья, вылетавшие в азарте на московские улицы.

Можно представить такое зрелище: летят легкие козырные саночки под свист и дикие крики удальца. Вьется по ветру борода, летит синими искрами битый лед из-под копыт лихого коня. Народ стоит по сторонам и всякого на свой глаз оценивает: только рысь признавалась, а вскачь лошадь пошла – так сразу свист, улюлюканье. Были наездники, были и знатоки. Хороших рысаков «катырями» тогда называли.

А у дворян, помещиков – свое катание. Эти только по Тверской, по Охотному Ряду, по другим главным улицам раскатывали. В дорогих санках каретной работы, с лакеями на запятках, а то и гусарами. Да и сами господа из-за лихости своей на пятки встать не брезговали: знай наших!

Упряжные гонки да катания проходили обычно на Масленицу и долго держались в обычае, а после 1812 года как-то сами собой отошли. А вот снежные, водой облитые горы, воздвигаемые на Святки подле Троицкого моста, строили и еще долго потом. С них катались, стоймя на ногах, на длинных санях человека по три-четыре, и все это было пестро и радостно-шумно. А вокруг ставили балаганы, называвшиеся в народе «комедиями», и всякую снедь выкатывали поближе к гульбищу: горячие пироги, в полотенца укутанные, медовуху со сбитнем – «Пей, щеголек, мой сбитенек!». И уж само собой, выстраивали в ряды самовары сияющие, в студеном воздухе жаром пышущие.

А потом, видно, натешились, вволю намяли друг другу бока, синяков наставили да кости поломали: в 1797 году как оборвало. Потому, может, что в тот год мельницу под Троицким мостом разобрали, пруд Неглинный спустили, и снежные горы стали возводить в другой стороне, напротив Воспитательного дома, где теперь военная академия размещается. А обер-полицмейстер Эртель, только-только в новую должность вступивший, настрого запретил гоняться по улицам. Можно считать, объявился наш первый московский гаишник.

Забавы же на льду, на катальных горах, нарочно для того наваленных, остались. И видно, уже навсегда: прижились. В Китай-городе, рядом с Мытным двором, где пошлину изымали, каждую зиму воздвигали Каинову гору по имени Ваньки Каина, который и место выбрал, и первую гору самолично с друзьями нагреб. Катись, вались – и снова катись!

А на льду-то творилось что! Кто изощрится и запряжет в салазки собаку, кто просквозит с ветерком, сидя в санках и держась за постромки: лошадь хотя и скользит, а все ж разбегается. И на коньках катались давно, вот только не скажешь, когда именно начали. Сначала коньки деревянные были: делали на бруске продольный пропил, вставляли полоску железную, прикручивали к сапогу или валенку веревками – и дуй-разгоняйся! Позже научились коньки выковывать, но способ крепления оставался тем же. Настоящие же коньки выписывали из-за границы, в основном из Голландии. Но такое удовольствие, понятное дело, было только для богатых людей.

В одной старой книжице, вышедшей в Москве в 1903 году, попались на глаза такие строчки о конькобежках: «Как очаровательна такая двигающаяся непроизвольно и ритмично спортсменка! Это элегантный, но в то же время один из самых трудных спортов, и напрасно вольтерианцы стали бы спорить». Но нет, даже вольтерианцы молчат-помалкивают, глядя на такое зрелище – изумительное, завораживающее…

Славное время – зима. Так и тянет на улицу. У нас во дворе, у подножия памятника Ильичу, всегда зимой каток заливали, и мы на нем гоняли тряпичный мяч самодельными клюшками. Мало у кого в то первое покойное послевоенное время были коньки. Родительские, если кто и обладал счастьем таким, разве что на валенки можно было напялить, а на нас еще не успели наделать новых коньков, да и заботы были другими. И мы обомлели, помню, когда один мальчишка из соседнего дома вышел на самодельных деревянных коньках. И ничего, неплохо у него получалось. Мы потешались над ним, втайне завидуя и не зная того, что это и есть первобытные наши коньки…

И еще с горок мы обожали кататься стоймя. У нас две горки были дворовые: одна – бетонный горб бомбоубежища, а другая – земляная – навалом, оставшаяся после того, как котлован под бомбоубежище выкопали. До сих пор одна из этих горок горбатится. А еще любили мы строить снежные крепости и дрались за них, забывая о времени, с азартом, который нас самих удивлял. Все было как прежде. Как бог знает когда…