Текст книги "Рассказы о Москве и москвичах во все времена"

Автор книги: Леонид Репин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)

Исход Москвы

Хорошо помню день 16 октября 1941 года, потому что он был очень страшным и не похожим на другие, в которых я себя только начинал помнить. Память мертвой хваткой вцепилась именно в этот день.

Внезапно обезлюдел весь город. На Люсиновке, по которой мы с матерью шли в сторону Даниловского универмага; люди встречались редко, и все очень быстро, обгоняя нас, шли или бежали. Изредка проезжали машины, громыхая и дребезжа по булыжной мостовой. Я не знал, куда и зачем меня мать вела, но скоро мы оказались внутри универмага. Он был совершенно пустым. Только две женщины торопливо разбирали витрины, уставленные посудой и вазами с бумажными цветами. На нас они бросили случайный, скользящий взгляд.

Мать подошла к ним и о чем-то поговорила. Одна из женщин кивнула ей. Мать достала из сумки деньги и отдала их женщинам. Потом взяла с витрины небольшую фарфоровую вазу в поперечных красных полосах, и мы пошли домой. Мама сказала мне, что давно мечтала об этой вазе и даже ходила не раз, смотрела, не купил ли ее кто-нибудь.

Потом, спустя много лет, я понял, что она купила вазу в полной растерянности: просто не знала, что делать, когда вокруг все бегут. Нам-то бежать было некуда.

В тот октябрьский день 1941 года Москву ждала судьба Москвы 1812-го. Тогда и в 41-м началось повальное, всеобщее бегство. Тогда москвичи поджигали дома, чтобы не достались врагу, а в 41-м были спешно заминированы заводы, институты, склады, учреждения, мосты. В ночь с 15 на 16 октября заминировали Большой театр. Ждали только приказа.

Люди на предприятиях, готовившихся к эвакуации, получали полный расчет и трудовые книжки. Многие тщательно уничтожали свои партийные билеты – трудно сказать зачем: чтобы не достались врагу или чтобы не выдали большевистскую принадлежность хозяев. Партбилеты жгли: так было надежней.

Все вокзальные площади были забиты народом. Царил хаос. Но на перронах, возле поездов, оцепленных частями НКВД, полный порядок; в вагоны пропускали по специальной бумаге, выданной на работе.

А. В. Хрулев, заместитель наркома обороны, начальник тыла Красной армии: «Утром 16 октября мне позвонил начальник Генштаба маршал Б. М. Шапошников и передал приказ Сталина всем органам тыла немедленно эвакуироваться в Куйбышев. Ставка должна была согласно тому же приказу переехать в Арзамас. Для вывоза Ставки мне было приказано срочно подготовить специальный поезд».

В тот день с раннего утра началась эвакуация Генштаба, военных академий, иностранных посольств, наркоматов. Поезда один за другим направлялись в сторону Горького. Все дороги, ведущие на восток из Москвы, были забиты. Вывозили москвичей и на речных судах.

А вдалеке от вокзалов город казался вымершим.

Только Москва все же жила. После ночи на 16 октября метро не открылось, стояли трамваи. На улицах как-то заметнее стали черные служебные «эмки», а автобусы куда-то внезапно исчезли. По набережным Москвы-реки на равном расстоянии друг от друга парили на привязи колбасы аэростатов. С наступлением сумерек они медленно, почти незаметно для глаз, беззвучно возносились в небо.

Всеобщая оглушительная тишина. Такой тихой Москва никогда еще не была…

Утром 16 октября Сталин на своем бронированном ЗИСе проехал по улицам опустевшей Москвы и увидел, как изменилась она. Нахмурившись, вождь смотрел, как из магазинов выносили муку, колбасу, пакеты с крупами, в авоськах – консервы.

А. И. Епифанская, библиотекарь Детской библиотеки им. Л. Н. Толстого на Большой Полянке: «Все эти дни библиотека была открыта, но никто, конечно, не заходил. Я сидела одна и глядела в окно. Неподалеку от нас находились продуктовые склады магазинов, и я хорошо видела, что их двери были открыты. Люди выходили, нагруженные продуктами. Я тоже пошла – посмотреть. Оказалось, что продукты раздавали совершенно бесплатно! Всем желающим! Мне достались консервы – гречневая каша с тушеным мясом. Их надолго хватило».

Раздавали не только продукты. Секретарь МК партии А. С. Щербаков, узнав, что на главном складе интендантства лежат 500 тысяч пар обуви и прочее имущество, предложил начальнику тыла армии раздать все это богатство. Начальник тыла самым категорическим образом отказался это сделать и обвинил Щербакова в упадническом настроении. Однако кое-что раздать народу успели. Щербаков сделал сам, что сумел: распорядился, чтобы артели, производившие одежду, безвозмездно раздали свою продукцию. В преддверии зимы людям выдавали шапки, перчатки и телогрейки. Возмущенный начальник тыла позвонил Щербакову, а тот сразу отрезал: «А вы что, хотите, чтобы эти вещи достались немцам?»

В. О. Берзина, машинистка НИИ Гипрохолод: «Не помню, как оказалась в Столешниковом переулке. Улица Горького была совершенно пуста, а тут полно народу, и все чем-то в спешке торгуют с рук. В основном пытались продать ювелирные изделия, всякий антиквариат, редкие книги… Отдавали почти даром, но я не видела, чтобы кто-нибудь что-то купил. Не знаю зачем, но я купила маленькую фигурку собачки из датского фарфора. Мне стало жалко древнюю старуху, которая ее продавала…»

В знаменитом магазине «Чай» на улице Кирова (ныне Мясницкая) без карточек продавали конфеты, шоколад, печенье… только люди старались деньги не тратить. Кто знает, что ждет впереди?..

В тот же день, 16 октября, заговорило долго молчавшее московское радио. Диктор объявил, что Москва находится в угрожающем положении и всем жителям города предлагается покинуть Москву – кто как сможет. Сообщалось также, что единственная более или менее свободная железная дорога – Ярославская, а доступная автомобильная дорога – шоссе Энтузиастов. Вперед, энтузиасты…

Только 19 октября москвичам объявили, что столица переходит на осадное положение. Появление на улицах без специального пропуска с 12 ночи до 5 утра запрещалось. Движение любого вида транспорта тоже запрещалось в это время. Один из пунктов постановления Госкомитета Обороны гласил: «Нарушителей строжайшего порядка немедленно привлекать к ответственности с передачей суду военного трибунала, а провокаторов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте». Текст этого постановления вывесили на тумбах и стенах домов.

Черные дни в жизни Москвы…

Они летели нас убивать

Это было бы безумно красиво, если бы не было столь ужасно.

В черном, как бездна космоса, февральском небе, светились звезды, а меж ними метались хрустальные свечи прожекторов. Кое-где в их свет попадали хлопковые бутоны разрывов зенитных снарядов или поплавки серебряных аэростатов заграждения. Часто в перекрестье прожекторов оказывались самолеты, с земли на фоне ночного неба казавшиеся ночными лампочками. Самолеты летали удивительно медленно, высоко, и черных крестов на них, конечно, не было видно. Но мы знали, что это самолеты с крестами. Некоторые из них как бы ныряли, пытаясь высвободиться из слепящего плена прожекторов, другие же взрывались белым пламенем, еще какое-то время продолжая траекторию полета, падали, словно на экране в кино… Только это было совсем не кино.

Принято считать, что первая бомбежка Москвы началась ровно чрез месяц после начала войны – 22 июля 1941 года. На самом деле первые бомбы упали на ночной город чуть раньше: 21 июля в 22 часа 05 минут, и продолжалась бомбежка непрерывно пять часов. Одна из самых первых бомб попала в дом Mb 1 на Большой Серпуховке, и от этого жуткого взрыва в нашей квартире вылетели стекла. На следующий день мы с бабушкой пошли, смотреть дом, в который попала бомба, и увидели страшную груду кирпичей и стоящее вокруг оцепление. Говорили, что в подвале, где было бомбоубежище, погибло более пятидесяти человек…

Теперь на этом месте маленький скверик, и мало кто знает, что тут прежде стоял дом и в нем жили люди.

Зажигательная бомба попала на крышу дома в Лаврушинском переулке, где жили писатели; поэт Борис Пастернак, дежуривший вместе с товарищами на крыше три ночи подряд начиная с 22 июля, писал жене: «Сколько раз в течение прошлой ночи, когда через дом-два падали и рвались зажигательные снаряды… я мысленно прощался с тобой…»

В одну из ночей в этом 12-этажном доме разнесло взрывом сразу пять квартир в подъезде, в том числе квартиру Константина Паустовского. Хозяин этой квартиры уже был на фронте.

Тяжелый фугас угодил в Вахтанговский театр. Он был пуст в это время, но дежуривший на крыше артист Куза погиб. В газетах об этом ни слова не было…

Налетчики, конечно же, бомбили прицельно, несмотря на то что город под ними лежал словно застывшая лава, без единого проблеска. Попадали иногда удивительно точно. Бомба, превратившая в груду кирпичей большой дом на Серпуховке, предназначалась, без сомнения, Заводу им. Владимира Ильича, где делали бомбы, снаряды, гранаты и стрелковое оружие. Я знаю, потому что моя тетка, тогда совсем молодая девушка, работала на нем. Завод и сейчас на том же месте стоит. Только уж снаряды не делает.

Особенно старательно немцы метили в Кремль. На его территорию попало 15 авиабомб, одна из них пробила крышу Большого Кремлевского дворца, но, по счастью, не взорвалась. О потерях нигде не сообщалось, но начальник Генштаба Б. М. Шапошников в своей книге говорит, что людские потери в Кремле были очень значительны.

И уж совсем удивительно, что немцы, несмотря на строжайшую тайну, знали, где в точности находится Ставка Верховного главнокомандующего – на улице Кирова, – и прицельно ее бомбили.

21 сентября 1941 года бомба упала на крышу Генерального штаба. Это была «зажигалка», и дежуривший на крыше рядовой Александр Тетерин сумел приблизиться к ней и закрыл пылающий факел своим телом. Он погиб.

Через месяц фугас взорвался во дворе Генерального штаба, убил троих шоферов и ранил 15 командиров. Генерал А. М. Василевский и член правительства Г. М. Маленков тоже получили ранения, но не позволили в госпиталь себя увезти.

Как ни странно, московские памятники практически не пострадали. Некоторые из них были обложены мешками с песком, и это, конечно, спасало. Но мощная бомба, взорвавшаяся в конце ноября 41-го у Никитских ворот, оторвала голову памятнику Тимирязеву. Только через несколько дней ее нашли на крыше одного из домов на Арбате и вернули на законное место. Той же осенью бомба упала во двор городской усадьбы Л. Н. Толстого, выворотила несколько деревьев, но большого ущерба не причинила.

После войны, подсчитывая урон, понесенный столицей в результате бомбежек, вписали в перечень и дом М. Ю. Лермонтова на Садово-Спасской, но просчитались в азарте: дом этот ретивые головы снесли еще до войны.

Потери же были такими. За все годы Великой Отечественной в Москве бомбами было разбито 402 жилых дома и 22 промышленных предприятия взорваны. Погибло. 1327 человек. Эта цифра покажется поразительно маленькой, если вспомним, что 11 сентября 2001 года в Нью-Йорке за один час погибло втрое больше.

Москву бомбили долго еще, в основном по ночам, но с 18 октября 1941 года регулярными стали и дневные налеты. Потом они стали как бы захлебываться: наступили морозные декабрьские дни, наши войска впервые за время войны погнали гитлеровскую армию в обратную сторону, и это стало для нее началом конца.

Москва долго еще не зажигала огней, но с 1943 года бомбить ее у врага уже не было сил.

Ставки в Ставке

Долгое время особняк этот, примостившийся в самом центре Москвы, неподалеку от станции метро «Чистые пруды» на Мясницкой, скрывался от людских глаз за высоким, глухим деревянным забором. В довоенной столице двухэтажный особнячок, нельзя сказать, что какой-то особо нарядный или кокетливый, как многие старые городские дома русских дворян, служил тем не менее украшением улицы и поневоле обращал на себя внимание. Казалось, он чудом выстоял в вековечной борьбе с могучими каменными громадами, со всех сторон его потеснившими…

А так – что в нем? Для Москвы-то здание как будто вполне обычное. Перед самой войной детские голоса оживляли небольшой сад перед домом, а потом, можно сказать, с первых военных дней вокруг него вырос забор без щелей, по соседству с которым расхаживали неприметные личности в штатском. И дом словно исчез. Будто его и не было тут никогда.

16 октября 1941 года, когда дорога на столицу для бронетанковых частей немцев оказалась открытой, когда огромный город обезлюдел, а геббельсовская пропаганда вещала о том, что Сталин и все генералы бежали из Москвы, бросив ее на произвол судьбы, – именно тогда в этом особнячке денно и нощно работала Ставка Верховного главнокомандующего.

И вот стою я перед массивной дверью старинного особнячка, вновь явившегося на свет после войны.

Теперь здесь приемная министра обороны России. Шаг через порог – и глазам открывается уютный, хотя и совсем небольшой вестибюльчик со старинным чугунным камином, бог весть, конечно, сколько нетопленным. По мраморной лестнице, мимо зеркал и другого камина через резные двери попадаю… в приемную приемной.

Богатое великолепие окружает со всех сторон. Расписные стены и потолки, небольшие картины, писанные под потолком, потемневшие от времени, но все же хорошо сохранившиеся. Видно, что заботливые руки оберегают дом, такой скромный снаружи и такой неожиданно роскошный внутри. Знал я, конечно, кое-что из истории этого дома, так ведь и в жизни, наверное, всякого дома, как и в жизни всякого человека, всегда есть что-то забытое, а что-то и тщательно от постороннего взгляда оберегаемое.

Кто его построил – трудно сказать, но старые палаты, уже в этом месте стоящие, принадлежали капитану Н. И. Волконскому, есть тому документ, относящийся к 1752 году. Целая усадьба принадлежала ему – и два флигелечка, и всякие нежилые строения, за домом попрятавшиеся. Потом дом перекупает известный московский купец И. П. Докучаев, переделывает его по-своему, но, кажется, до той роскоши, что вызывает теперь изумление, еще не доводит его. Недолго докучаевское семейство домом владело – лишь до начала XIX века. Затем, повинуясь какому-то зигзагу судьбы, дом попадает вдруг в царственные руки примы-балерины Императорского театра Ярославовой. По ее заказу Осип Иванович Бове, главный архитектор комиссии, назначенной государем для восстановления Москвы после пожара 1812 года, вызвавший к новой жизни Красную площадь, создавший Театральную площадь с ожившим Большим театром, перестраивает скромненький этот особнячок. Как бы стряхивает с себя пыль да пепел минувшего времени.

Потом дом со всей усадьбой попадает к известнейшему и богатейшему московскому купцу Козьме Терентьевичу Солдатенкову, и тот уже капитально его переделывает. Вернее, его интерьер. Не известно, что за мастера выделывали замечательное убранство этого дома, но, уж само собой, свои, не выписанные из-за границы. Художники, каменных дел виртуозы, а уж о резчиках по дереву не говорить – воспеть их хочется! Да некого, увы, поименно.

То, что они сделали в столовой Козьмы Терентьича, – в сказке представить такое: потолок сплошь покрыт изумительной тончайшей резьбой по дереву, стены украшены затейливой вязью. При входе, слева от двери, – буфет черного дерева во всю высоту залы и тоже такая резьба, что диву даешься: неужели бывает подобное… Изящные колонки поддерживают массивную верхнюю часть, а по всей лицевой стороне – такая затейливость, такая выдумка! Заячьи головы, кабаньи, а на самом верху необыкновенный буфет, нет, не буфет, а просто храм какой-то – две оленьи головы тончайшей работы.

Именно в этом зале, где у Солдатенкова столовая размещалась, и был во время войны кабинет Сталина. В эту резную дверь, мимо этого буфета сказочной красоты выходили «на ковер» наши великие маршалы, а против двери, попыхивая трубкой и излучая глазами тяжелый тигриный свет, сидел человек, сам себя назначивший богом…

Адмирал Н. Кузнецов, член тогдашней Ставки, рассказывал, что Верховный главнокомандующий приезжал в этот особняк обычно вечером и, если в небе Москвы было спокойно, работал до глубокой ночи, а то и до утра. Если случался налет и объявлялась воздушная тревога, он вместе с офицерами Генерального штаба спускался в метро «Кировская», где для него, а также для членов Ставки были оборудованы рабочие места, а для их семей – комнаты отдыха. Понятно, что для простых смертных станция метро закрыта была, и мимо перрона, завешенного с обеих сторон листами фанеры, поезда проходили, не останавливаясь. После войны это был просто жилой дом, где проживал маршал Л. А. Говоров, а позже устроили приемную министра обороны России.

В надежных руках дом Козьмы Солдатенкова – ухожен и вылизан, насколько в наше время это возможно. Здание является памятником, охраняемым государством.

Как-то приезжал в Москву потомок прежнего хозяина дома – Н. В. Солдатенков, живущий ныне в Париже. Ходил по дому долго, внимательнейшим образом осматривал все и очень остался доволен. Объяснялся на родном языке и говорил, как подобает русскому человеку. Не растерялись, не усохли корни в семье. Потом прислал открытку, где снова и снова благодарил за бережное, хозяйское отношение к дому.

О самом же Козьме Солдатенкове необходимо сказать, что был он не просто купец, владевший самыми крупными мясными рядами в Москве, – вот здесь под боком, на этой улице – потому и назвали ее Мясницкой. Козьма Терентьевич был еще и одним из крупнейших в Москве, а значит, и в России книгоиздателем.

Он первым выпустил сборники стихотворений Огарева, Некрасова, многотомное собрание сочинений Белинского и многих других творцов, составляющих гордость России. А еще в этом доме он собрал прекрасную картинную галерею, отошедшую потом к Третьяковке. Великолепная библиотека из этого особнячка переселилась в Румянцевскую, которая потом почему-то называлась Библиотекой имени Ленина, а теперь стала, наконец, Государственной библиотекой. Так что следы Козьмы Солдатенкова не растерялись и не стерлись со временем.

Последний путь вождя последним не был

В то раннее утро перед школой я еще спал. Проснулся оттого, что на лицо упало что-то горячее, влажное. Незнакомым голосом, склонившись надо мной, бабушка проговорила: «Вставай, умер Сталин…» Она плакала.

В школе, несмотря на ранний час, было полно людей, стояли группами, тихо говорили. Помню, услышал: «А кто будет вместо него?..» Большинство же молчало в полной растерянности.

Так начинался холодный март 1953 года.

Во всей нашей истории не было правителя, которого бы так – всенародно оплакивали. В день похорон дороги в Москву перекрыли, на вокзалах приезжих останавливали и проверяли документы, но все равно столицу заполонил приезжий люд: каждый считал своим долгом проститься с усопшим вождем.

Это нам так казалось – что каждый. Мы не знали еще, что гораздо больше людей его проклинали.

Всем классом – по два, по три-четыре человека – мы ринулись прорываться на похороны. Центр оцепили, но оставались проходы, через которые можно было проникнуть к центральным улицам. Милиция нас не пустила, конечно. Тогда дворами, чужими и незнакомыми, мы попытались попасть ближе к улице Горького, по которой двигался основной поток к Дому Союзов, где Он лежал.

Чаще всего мы, как в лабиринте, оказывались в тупиках и, когда уже устали из них выпутываться, пошли кратчайшим путем: через навесные пожарные лестницы поднимались на крыши домов, а с них, с другой стороны, спускались. В конце концов я оказался в одном из переулков у Тверского бульвара и уже видел страшную в своем молчании толпу, медленно стекающую вниз по улице Горького. Надо было только проскочить меж лошадей конной милиции, проскочить сквозь оцепление по маршруту толпы – и раствориться в потоке.

Но было страшно: лошади стояли почти вплотную друг к другу, топтались на месте. Однако вслед за более смелым товарищем прорвался в толпу и я.

Только потом мы узнали, что много народу было затоптано и задавлено. Узнали по слухам, по разговорам вполголоса и отказывались верить. Потому что считали: это «контра» плодит злобные толки.

Потом вождя положили рядом с другим вождем, с которым тоже всенародно прощались, на Мавзолее рядом с именем Ленина появилось имя его, а мы стали осматриваться и привыкать к самостоятельной жизни.

Сталин прошел свой последний путь, угомонился в стеклянном гробу, и никто не ведал тогда, что его дорога к этому месту упокоения не станет последней. Уже шуршал листами доклада на XX съезде партии Никита Хрущев, и собирался покинуть стены родной школы Владимир Поршнев, которому тоже суждено сыграть историческую роль в загробной жизни вождя.

Он жил в городе Данилове Ярославской области, не помышляя о своей исторической роли, которую ему доведется сыграть. В числе приблизительно четырехсот новобранцев его определили в Отдельный полк специального назначения по охране Кремля. Командир полка Ф. Т. Конев подчинялся только председателю КГБ и коменданту Кремля. Проверка новобранцев велась всесторонне и строго. Прежде всего не брали никого из областей, которые во время войны были оккупированы немцами: и в самом деле, не затесалась бы «контра». Проверяли и предков – вплоть до дедов и бабок. И мышь зловредная не проскользнула бы.

Рядовой Поршнев, всецело преданный делу строительства социализма в одной, отдельно взятой стране, умолчал, однако, про брата деда – Осипа Даниловича Попцова, в свое время преданно служившего в личной охране царя Николая И. И правильно сделал, а то видал бы он Кремлевский полк, как в небе Луну. А про отца в анкете все как есть написал: во время Великой Отечественной попал в плен, бежал к партизанам и смертный грех пленения вполне искупил. Позже рядовой Поршнев узнал, что чекисты ходили по соседям, там, где он жил до армии, и скрупулезно выведывали, какой он человек. Надо полагать, что никто его не чернил, раз доверили ответственную службу по охране Кремля.

Доверили ему святая святых: пост № 1 – у дверей Мавзолея. Стоять приходилось много – по часу шесть раз в сутки. Во всем полку таких, как он, было всего 60 человек рядовых и еще 10 разводящих, младших сержантов.

Служба оказалась жутко тяжелой: молодые солдаты без сознания падали, потому что и шевельнуть бровью на посту запрещалось строжайше. А сколько времени приходилось отстаивать у деревянного макета Мавзолея, чтобы потом не дрогнуть у входа в святыню, – о том ему и сейчас вспоминать не хочется. Однако напутствие ротного командира майора Зайцева в память врезалось: «Ребята, если на посту будете долго напрягаться – не выдержите, упадете. Представьте себе, что стоите у сарая! И шевелите незаметно пальцами ног, хоть и ушами. Хоть и…»

Из трех лет службы врачи разрешали стоять только год. Вернее, год служить по охране поста № 1. Поршневу же пришлось стоять на полгода дольше, потому что не могли набрать ребят, способных выдержать такую нагрузку. Ребята падали, и ничего с этим невозможно было поделать. А Поршнев – стоял.

Вот и подошло время ступить Владимиру Поршневу на страницы истории. 31 октября 1961 года. Сталину предстояло снова отправиться в «последний путь». Никак не удавалось ему обрести вечный покой.

Поршнев, отстояв свое у входа в гробницу, отобедал и отдыхал на политзанятии. И вдруг завыл сигнал: боевая тревога!

В мгновение ока солдаты расхватали табельное боевое оружие – кто карабин, кто автомат, а кто пулемет. У всех в придачу пистолет Макарова. Через три минуты рота оказалась на боевом посту – за Мавзолеем. Все чувствовали, что пахнет порохом: подтащили ящики с боевыми гранатами.

Из прохода в кремлевской стене выбежал ротный и крикнул зычным, взволнованным голосом: «Десять человек второго и третьего года службы – ко мне!» Поршнев – бегом к нему.

Проскочив через стену позади Мавзолея, ротный объявил задачу: «Взять гроб с телом Сталина!» В это время гроб выносили из Мавзолея офицеры. Поршнев с товарищами принял бесценную ношу из рук облегченно вздохнувших офицеров и перенес к свежеотрытой могиле возле кремлевской стены. Там гроб опустили на землю. Комендант Кремля генерал-лейтенант Веденин неожиданно сказал: «Ну ладно, хороните…» Поршнев успел оглянуться и узнал членов Политбюро – Суслова, Шверника и других. Множество генералов стояло поодаль.

Пора бы гроб опускать, но не оказалось ни ремней, ни веревок. Поршнев услышал, как комендант Кремля матернулся. Вскоре притащили два пожарных шланга – их под гроб и просунули. Стали опускать гроб в могилу, а она отрыта точь-в-точь под размеры, и гроб застревал в перекошенном состоянии. Когда он все же достиг дна, начали вытаскивать шланги, а они – ни в какую: только из-под ног удалось вытащить, а другой, под головой, никак. Веденин махнул рукой: «X… с ним. Пусть эта веревка останется с ним».

Один из офицеров наклонился над могилой, и фуражка свалилась с его головы и упала на гроб. Офицер побледнел. А Поршнев не растерялся, подскочил к коменданту Кремля, отрапортовал: «Товарищ генерал, это плохая примета, когда что-то в могилу падает. Разрешите, я спущусь в могилу, достану фуражку, а заодно притопчу землю на гробе, чтобы потом просадки не было, когда поставят памятник». Веденин прорычал: «Этому козлу не будет памятника! – И добавил: – Ладно, давай».

Так Владимир Федорович Поршнев оказался на крышке гроба вождя и без тени сомнения или смущения принялся усердно топтать, уминая, глинистый грунт.

Люди, стоящие наверху, по-разному смотрели на него в эту минуту. Но он был занят и этих взглядов не видел.

В казарме он более часа отмывал сапоги: глина въелась в каждую пору кожи, а вода в казарме была только холодная. Так что Поршневу пришлось изрядно потрудиться и над сапогами, которые теперь бы самое время поставить в музей за стекло. Поршнев, однако, исторического значения своих сапог не сумел оценить и стал добросовестно их донашивать.

Беспримерное стояние на посту № 1 дорого ему стоило. Уже к концу службы вены на ногах сильно распухли, болели. Он не мог даже ходить. Пришлось делать операцию. Это во время службы еще. У других ребят тоже возникли большие проблемы с ногами.

Потом он окончил строительный институт, стал реставратором, обновлял фасад Арсенала в Кремле, работал в Новодевичьем и Донском монастырях, реставрировал усадьбу Шереметева в Останкине и еще много хорошего сделал.

Пенсию ему положили 1300 рублей. Терпел-терпел, потом пошел в свой родной Кремлевский полк: может, там как-то помогут… Ведь там нажил болезни свои. Не помогли. Сказали: «Вот если бы ты был офицером…»

Однако Владимир Федорович бодр, живет не тужит. В подмосковном Реутове ему как будто бы хорошо. Только вот ноги не дают забыть кремлевскую молодость.