Текст книги "Рассказы о Москве и москвичах во все времена"

Автор книги: Леонид Репин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 30 страниц)

Леонид Репин
РАССКАЗЫ О МОСКВЕ И МОСКВИЧАХ ВО ВСЕ ВРЕМЕНА

Как без дыхания Москвы

России духа не постигнуть —

Так и без выдоха России

Москва дышать не сможет.

Автор

По ней прошли полки Дмитрия Донского

Где же еще искать самую старую улицу Москвы, как не в Кремле? Потому что Кремль и есть прародина Москвы, с него – с высокого холма над рекой и начинался когда-то наш древний град. Однако вовсе не просто отыскать в Кремле первую улицу: столько раз горел он за свои века, разрушался, строился и перестраивался… Улиц как таковых здесь уже не осталось – одни названия во времени выжили, но места, где они пролегали, сохранились и узнаются.

Вот – Боровицкая улица: вполне может считаться одной из самых древних в Москве. В XIV веке там, где сейчас возвышается Боровицкая башня, стояла рубленая церковь Иоанна Предтечи, что на бору – древние сосны гудели тогда на московском ветру. Потом на ее месте поставили каменный храм, он сгорел – и новая церковь выросла здесь. Только в 1847 году ее разобрали, Боровицкая улица и шла от той церкви вверх по холму, спускалась к реке мимо нынешней Оружейной палаты и Большого Кремлевского дворца, появившегося в 1849 году, – поднималась на самую вершину холма, к Ивановской площади. Поначалу Боровицкий холм был очень крут, а потом, когда дворец начали строить, земли сюда натаскали и склон пологим сделали.

Кто здесь живал, на этой крутой, словно бы вздыбившейся московской улице? А сам Иван Данилович Калита. Весь его двор размещался здесь – рубленые хоромы со множеством всяких строений хозяйственных. На месте Оружейной палаты стояли дома московских мастеров и до середины XIX века размещался царский Конюшенный двор. Сама Ивановская площадь осталась и по сию пору площадью. Назвали-то ее по колокольне Ивана Великого, хотя она и лежит чуть в стороне от колокольни.

Достоверно известно: появилась Ивановская площадь в первой половине XIV века. Иван Калита в этом месте, неподалеку от самых первых кремлевских церквей Михаила Архангела и Ивана Лествичника, повелел поставить ханский и боярские дворы, а с другой стороны – над обрывом к Москве-реке приказал поставить двор Андрея Ивановича, сына своего. Позже ханский двор разобрали, решив, видимо, что не место ему в Кремле, и вырос здесь Чудов монастырь, а двор Андрея унаследовал сын его Владимир. Тот самый Владимир, внук Калиты, который прославился в Куликовской битве, его стали почитать как великого ратоборца и называли Владимиром Храбрым.

Именно с Ивановской площади выходили в поход на Куликово поле полки Дмитрия Донского.

^{Колокольня «Иван Великий». Литография из собрания И. Х. Дациаро}

Несметные толпы прошли в веках по мощенной деревянным брусом Ивановской площади – как листья опавшие, пронесенные ничего и никого не щадящими ветрами времени. Строились здесь площади, дворцы, терема, хоромы, а потом сносились либо сгорали в нещадных пожарах или в войну разрушались. Одно время обросла площадь приказами и стала средоточием главных государственных дел во всей России. Тут стоял Посольский приказ – Рейтарский, а когда Украина с Россией воссоединились, появился Малороссийский приказ, тут же – Стрелецкий, да и другие всякие. Самым оживленным местом в Москве стала Ивановская площадь, всегда здесь толковище толпилось, всегда здесь под открытым небом дела вершились. Нет-нет да и выходили на крыльцо какого-либо приказа подьячие, распускали длинные свитки и оповещали народ о всяких решениях. Отсюда и повелась наша знаменитая поговорка: «Орать на всю Ивановскую».

Тут же и назидательные действа творились: били кнутами, лупили батогами виновных по приказным делам на «козле» или у столба. Так что культурная жизнь здесь в свое время вовсю бурлила. И чего только на Ивановской не случалось… Вот история, совсем забытая. В конце апреля 1695 года испросил один мужик, чье имя не сохранилось, у главы Стрелецкого приказа боярина Троекурова разрешения на глазах у всех полететь с Ивановской площади. Боярин вышел и стоит на крыльце со товарищи. А мужик приладил слюдяные крылья и, перекрестившись, стал меха надувать. Да только напрасно: не удалось ему полететь, за что содрали с него рубаху, отделали батогами и вдобавок велели продать все имущество. А нечего безответственные заявления делать: сначала надо было провести полетные испытания.

Кстати сказать, именно на Ивановской площади в совершеннейшей тайне показывали Сталину новый танк Т-34. От площади вниз, по склону холма пролегла Спасская улица, возникшая предположительно в 1638 году, когда поставили вокруг Кремля белокаменные стены с Фроловскими воротами, которые потом назвали Спасскими и от которых и начиналась Спасская улица. Сначала-то простая дорога, конечно. Стены воздвигались по приказу Дмитрия Донского, и одновременно прокладывали Спасскую улицу. В 1380 году прошли по ней под развевающимися хоругвями, гремя оружием, дружины на Куликово поле. И со славой вернулись сюда же.

Вскоре после победы улица уже величавой выглядела. В самом низу ее, подле Фроловских ворот, княгиня Евдокия, супруга князя Дмитрия, основала Вознесенский девичий монастырь. Продержался монастырь вплоть до 1928 года, когда по приказу вождя всех времен и народов, натуры, как известно, широкой, монастырь снесли без жалости. А ведь 550 лет простоял… И вот еще от чего до боли обидно: в центре монастыря возвышался великолепный собор из белого камня, ставший усыпальницей великих княгинь, среди которых сама Евдокия. И мать Петра Алексеевича тут же покоилась. Однако снесли, рука не дрогнула.

^{Вид Спасской башни с территории Кремля. Слева – Вознесенский собор. ‘ Литография Ж. Арну}

А по другую сторону улицы в 1471 году знаменитый купец Тараканов поставил свои палаты – один из самых первых жилых каменных московских домов. Нет, не всегда столица была белокаменной, Москва не сразу строилась. Самую знаменитую кремлевскую башню – Спасскую построили 507 лет назад. Наверное, очень старался итальянский зодчий Пьетро Антонио Соляри – словно бы чувствовал, что станет его башня символом русской столицы, Кремля. Поначалу, правда, башня была ниже и венчалась площадкой, на ней теперь возвышается крытый зеленой черепицей шатер с часами, которые начали отсчет нового московского времени.

А Спасская улица уже жила своей, собственной жизнью, делаясь все веселей, оживленнее. Да уж и тесна для движения стала, потому-то Иван III в 1500 году и велел спрямить и расширить ее до четырех саженей – до 8,5 метра. Тогда же ее и вымостили деревянным накатом – бревнами небольшого диаметра, которые легко заменялись по мере надобности, – вполне городская, московская улица!

Похорошела она, гордо выпрямилась, обстроившись великолепными зданиями. По правой руке, если подниматься от Спасской башни, стоял величественный Вознесенский монастырь и Новодевичье подворье, а напротив – подворья Кирилло-Белозерского монастыря и Крутицких митрополитов, где останавливались погостить восточные святые отцы, если в Москву дела их забрасывали. И уже в XVII веке Спасская улица как-то постепенно, незаметно превратилась в главную московскую улицу, а башня Спасская особого почитания удостоилась – всяк под ней проезжающий крестился и шапку снимал. Так что отсюда и только отсюда в июне 1945 года должен был выехать на Красную площадь маршал Георгий Константинович Жуков на белом коне: в этой башне ворота открывались к победе!

Громовые удары салюта сотрясали тогда древний Кремлевский холм и самые первые московские улицы. И гнев бессильного возмущения заставил его содрогнуться в 1931 году, когда в двух шагах от них ровняли с землей храм Христа Спасителя… Тогда здесь, в месте слияния двух древнейших московских улиц, стояли фигуры в длиннополых шинелях и в бинокли наблюдали за тем, как по их приказу злодейство вершилось…

Вся московская история, вся российская, можно считать, прокатилась по двум этим улочкам…

Глаза и уши Кремля

Безвестный летописец по сему громкому поводу – ведь первую кирпичную башню в Кремле заложили – написал такие строки:

«…Заложена бысть на реке на Москве стрельница у Шешковых ворот, а под ней выведен тайник, а делал ее Антон Фрязин».

Ну, это уже по-нашему его называли Антоном Фрязиным, а по подлинности он не кто иной, как Антонио Джилярди. И появился Антон в белокаменной вместе со старшим братом своим Марком, которого для удобства и простоты тут в Ивана переделали. Чего им в Италии не сиделось – не тайна: у братьев, как и у последовавшего вскоре за ними миланца Антонио Солари, коему предназначено с Антоном Фрязиным и Грановитую палату в Кремле строить, была склонность к итальянским формам готики, чего Папа Римский не одобрял, потому и спросу на работу этих архитекторов на родине не было. Куда им деваться? А тут не так уж далеко богатеет Московия, и народ там деловой и щедрый. Вот безработные итальянцы к нам и направились, и надумали в белокаменную стену кирпичные башни врезать.

^{Грановитая палата}

Прежде стены были сосновые – рубили лес, что на Боровицком холме стоял, – и сразу в кладку, в венец под башни. Когда сосну извели, дубы стали валить – уже крепче и неприступнее получились стены. Только дуб такой по свойству, что хоть его и нелегко поджечь – чем татары и литовцы с усердием занимались, – зато, если он загорелся, погасить трудно. Короче, каменные стены потребовались.

Белый московский песчаник – камень отменный, хотя желтый и желтоватый бывает, начали ломать еще в 1368 году, подле сельца Мячково. Из него и ставили новый Кремль. Только время сильнее воды камень и долбит и точит. Простояли те стены 120 лет, выдержали множество осад, выстояли под обжорой-огнем, отразили несметные рои чугунных и каменных ядер, а под воздействием непогоды да времени стали разрушаться неотвратимо. Свое предназначение, впрочем, выполнив.

Да и тесноватым Кремль для растущей Москвы сделался. И не только потому, что окрестный люд под стойкие стены постоянно стремился – со всем скарбом своим, со скотом, а еще и потому – вот же время-то было! – что круто богатеть стала Москва. После того как послали ордынцев куда подальше, а точнее – туда, откуда пришли, и выплату дани навсегда прекратили, московская казна как бы сама собой наполняться стала. Подклет Благовещенской церкви, помещеньице так себе, тесноватое, вскоре уже не вмещал великокняжеские регалии, почитаемые, чудотворные иконы, золотые и серебряные сосуды, покупавшиеся в разных весях, золотые и шелковые ткани, пушнину – казну стало негде хранить. Вот почему в Москве понадобился и новый Казенный двор. И еще много чего понадобилось. В общем, строить да строить. И новой стеной обносить – подальше от глаз неприятеля. И новые башни врезать – чем больше, тем лучше, чем выше, тем спокойнее.

Тайницкую, самую первую, решили ставить из кирпича. По ходу дела поглядеть, как она себя поведет, и постепенно все другие башни тоже такими поставить, и стены, само собой, из кирпича возвести. Кирпич делали тут же, в Москве и подле Москвы. Глинка из своей, родной земли не подведет. Великий князь Василий III велел рьяно браться за дело. Шел 1485 год.

Тайницкая получилась как будто неброской с виду, однако же такая основательная и коренастенькая, если сравнивать с соседками, что позже рядом поднялись. Из всех башен Кремля она оказалась самой загадочной.

Фрязин не стал делать ее круглой по той причине, что таковые ставились тогда по углам, где стены сходились. В таких местах на крепость непременно с двух сторон нападали, и углы башни только бы мешали отражать неприятеля. А в середине крепостной стены, когда неприятель по фронту шел, удобнее мощные, плоские стены. И ворота проездные тоже в Тайницкой имелись – теперь-то от них и следа не осталось, – чтобы вылазки делать, врага в реку теснить и самим в мирные дни удобно на берег спускаться. Ну а чтобы во время осады к реке за водой выходить, прокопали из башни подземный ход. От него-то башня и получила свое название. И на всякий случай – вдруг подкоп обнаружат – предусмотрительные наши пращуры колодец выкопали. Говорили, будто бы вода в колодце выстаивалась замечательная: целила и силу давала.

И еще хитроумный Фрязин (впрочем, может, даже не он – может, заказ такой ему поступил) в подземелье под башней соорудил объемистую камеру с могучими сводами. Можно и склад сделать какой, и отсидеться таинственно, если возникнет потребность, а главное – чтобы слухам сидеть и слушать: не гудит ли земля от топота вражеской конницы и не скребется ли кто в скрытом подкопе с другой стороны. Стала Тайницкая как бы ушами Кремля.

И кроме того, была она еще и глазами Москвы. Враг подходил часто со стороны Замоскворечья, и дозорные, бдительно за реку глядящие, с высоты издалека могли его узреть. Как и дым пожара, впрочем. Так что Тайницкая еще и изначальной каланчой московской была. В общем, самая первая из новых кирпичных башен задумывалась для многих целей. А после того, как к ней Фрязин пристроил отводную – выносную стрельницу, соединенную с башней каменным мостом, Тайницкая и вовсе стала неприступной и наиглавнейшей башней Кремля, хотя и не самой высокой: до верха ее, до пика шатра с подвешенным колоколом, 38,4 метра.

Почти триста лет простояла Тайницкая башня. А потом Екатерина II, жившая в Петербурге, но Москву очень любившая, надумала построить новый Кремлевский дворец, сделав широчайшую лестницу для спуска процессий к реке. Воплотить свою мысль в камень она поручила замечательнейшему зодчему Василию Баженову.

Тот создал проект, выстроил макет из дерева, где в кремлевской стене был сделан широчайший проход для лестницы. Вместе с обширным участком стены должны были снести три башни Кремля, в том числе и Тайницкую. Что и сделали: крушить – не воздвигать.

Слава Богу, у императрицы денег на дворец не хватило – шла изнурительная война с турками, стройку забросили, и Тайницкую под шумок постепенно восстановили. Похоже, даже из кирпича ее собственного, по счастью еще не растасканного.

А через полвека в Москву Наполеон заявился – с миссией, противоположной той, с которой Фрязин пришел. Тайницкую французы взорвали. И вновь пришлось ее восстанавливать. Но только еще через пятьдесят лет вернули ей стрельницу. Ну вот, казалось, стоять теперь многострадальной башне веками…

Какое там! Большевики в 1930 году распорядились стрельницу разрушить – кому-то из вождей она не понравилась, тогда же по случаю заложили кирпичом и проездные ворота: не нужен в большевистской цитадели лишний проход. Одна головная боль от него только приходит да излишнее бдение. Мало того, приказали в Тайницкой колодец засыпать. Тут уж, видно, совершенно секретные мотивы имелись.

Ну вот, сколько Тайницкой пришлось пережить: и жгли ее, и взрывали, и уродовали, а она – вон какая красавица. Смотришь на нее – и силу чувствуешь. Надежный оплот древней крепости.

Слишком уж много вложили в нее во все времена, чтобы ощущалось в ней что-то иное.

Москва с птичьего полета

Немцам мало было того, что они в Гамбурге Луну выковали, как гласит известная поговорка, они еще и первую карту Московского Кремля составили. Точнее, план, на котором город с пригородами виден как на ладони. Самый первый план Кремля с его пригородами – с высоты птичьего полета.

Автор сего труда – птица залетная, барон Зигмунд Герберштейн, посол в Москве Максимилиана I – императора Священной Римской империи – умнейший, образованнейший человек своего времени, со взглядом зорким и цепким, с ухом вострым: все видел и слышал. И все на ус наматывал. А что касаемо устройства Кремля как крепости, состава войска московского и числа его – в особливости.

Вот, глянул на Кремль со всех сторон неторопливо и вывел: «Крепость же настолько велика, что, кроме весьма обширных и великолепно выстроенных из камня хором государевых, в ней находятся хоромы митрополита, а также братьев государевых, вельмож и многих лиц. К тому же в крепости много церквей».

Ну ладно, отписал про внешность московскую, обозначил с немецкой скрупулезностью, что в граде сем дворов 415 000 и сто тысяч жителей, и присовокупляет попутно: а в войске 150 тысяч. При сем не мешает отметить, что был барон не только дипломатом, но и военным с обширным батальным опытом, воевал в австрийских войсках и на мундир или сюртук заслуженные звезды прикалывал.

Конечно, невольно возникает мысль, что был Герберштейн и немножко шпионом, уж больно военными делами интересовался в Москве, ну да Бог с ним: не только не навредил, а пользу принес немалую, поскольку труд его заставил говорить о государстве Московском, как о государстве великом, могущественном, со своей самобытной культурой. Ну и конечно, с характером непростым. Видел барон, к примеру, как мужики шапки перед государем своим ломают да на колени валятся, – и отчего-то это ему не понравилось… Подозвал служилого, в возрасте уже человека, и деликатно осведомился: «Что это вы так перед царем раболепствуете?» – по-русски-то он неплохо говорил. А мужик бороду огладил с достоинством и отвечал не моргнув: «Нет, господин барон, не по-вашему мы служим государям своим». И все тут: вы – так, а мы – эдак. И притом, оказавшись с послом поблизости, служивые люди никогда шапку прежде него не снимали и с коня раньше иноземца не спешивались. Герберштейн опять недоумевает: он – барон, он – посол, а русские дожидаются, пока он первым шапку скинет и наземь первым сойдет. Объяснили: а это чтоб не сделать порухи государевой чести. Чудно это было барону. Но все примечал он и все записывал.

^{Вид Спасских ворот и окружностей их в Москве. Гравюра по рисунку Ж. Делабарта}

А между тем московиты охмуряли его ненавязчиво: на улицы, по которым посол проезжать собирался, народ скликали заранее – пускай иноземец видит, сколь многолюдна столица. К тому же и приставники постоянно рядом скакали, чтобы барон, не дай Бог, ненароком куда самостоятельно не отлучился и чего не надо не прознал и не высмотрел. Впрочем, барон был не промах – пишет про это про все, а сам сведения про конную артиллерию вворачивает, которую в Московском государстве впервые как раз при Василии Ивановиче завели. И пушки, отлитые итальянскими мастерами, – большие и отменно ухоженные, тоже у стен кремлевских высмотрел. Нет, такую птицу, как барон Герберштейн, в золоченой клетке не удержать: видел все, а что не видел, о том догадывался и то просчитывал.

Москва совершенно поразила его. Обилие церквей ошарашивало: не мог постигнуть, зачем столько? Удивляла тщательность и редкостное мастерство, с которым и мостили московские улицы: сначала клали на ровный слой сухого песка двух– и трехсаженные бревна, подгоняли одно к одному, чтобы щелей не оставалось, а поверху укладывали настил из досок, приколачивая их большими гвоздями. Так именно вымощены были кремлевские улицы, правда, не все. Подобным образом, кстати, долго еще потом Москву мостили.

Второй раз посетил Герберштейн Московию как посол эрцгерцога Фердинанда. Взгляд его теперь простирался дальше. И глубже. Как устроена оборона государства Московского, он уже знал достаточно, но и стратегическое положение русской твердыни он изучил, можно сказать, досконально. С трех сторон неприступен Кремль, омываемый Москвою-рекой, Неглинной и Яузой. А к Неглинной и вовсе не подойти – болотистая низина до самого устья, да и не судоходна она. По Яузе судоходства в то время уже никакого: сплошь да рядом на ней плотины и мельницы, а вот по Москве-реке и флот может пройти. И Герберштейн отмечает на плане удобные пристани в разных местах – какие груз могут принять, а какие удобны для высадки войска. К числу важнейших он относит пристань у юго-восточной оконечности Кремля, неподалеку от устья Яузы. Там и сейчас речные трамваи иногда останавливаются. Короче, как на столе он все подходы к Москве разложил.

Чем живет, чем торгует Москва – эти дела барон изучал с неутомимой тщательностью. И только от него Европа прослышала о подлинных богатствах Московского государства. Лучших соболей привозили с Печоры, и мех их ценился почти наравне с черно-бурой лисицей, которая шла по 10–15 рублей золотых. Высоко ценили также бобра, шкурки коего шли на опушку мужского и женского платья. А белку, как вызнал барон, везли из Вятки, Перми и Устюга. Лучшую же белку вывозили в Германию, что Герберштейн отмечает с особым значением. И в книге его в разных местах о шкурах других зверей, добываемых в пределах Московского государства, говорится: волк, горностай, куница, рысь и песец. В Германии он такого богатства не видывал. Потому столь подробно и изучал рынок пушнины, что среди прочих русских товаров она занимала первейшее место.

А хлебосольство русское, готовность гульнуть в любой момент просто ошеломили барона. Как-то после приема германского посольства в Грановитой палате царь пригласил все посольство к обеду. Тут Герберштейн, видимо, весь превратился в глаза и уши – столь необычным все ему показалось. Как в обеденную залу вошли, так едва не застыли: царь и бояре в роскошных одеждах, расшитых золотом, уже за столами сидели. Посередине возвышалась горка, обремененная золотыми и серебряными чашами с кубками самой искусной работы. Государь отдельно сидел, а ближе к нему – братья, бояре, придворные прочие – по степени знатности. Государь, ежели хотел перед обедом кому знак милости своей оказать, посылал хлеб, а если выделить кого пожелал, соль велел поднести. А мог и блюдо какое-нибудь послать. Принимая кушанье, надо было подняться и государю отвесить поклон, а также и на все четыре стороны. А иначе могли высшей неучтивостью счесть.

С немецкой дотошливостью отмечал Герберштейн, что за чем подавали. Поначалу пошли жареные лебеди да журавли с приправою из сметаны, моченых груш и соленых огурцов. Странно, но замечательно вкусно! Потом мясо разное с грибами и ягодой, поросят запеченных с румяными рыльцами и с зелененькой травкой в зубочках. А в штофах по всем столам – водка холодная. Потом подносить стали мальвазию, греческие вина, меды русские. Нет, так Европа не угощалась… Но более всего, пожалуй, изумило германца то, что даже и слуги, подносившие кушанья, были великолепно одеты, в жемчугах и драгоценных каменьях, чего при прежних царях в московском дворе не бывало. Запомнился этот обед Герберштейну мощью своей, как военный парад.

Может, после обеда того стал посол вызнавать, откуда все это берется, не из рога же изобилия – само по себе. Да нет, конечно. Громадные обозы с хлебом тянулись в Москву из разных весей, а более всего из Рязани, Коломны. Везли и зерно, и муку. Везли гречиху, пшено, горох, мак, не говоря уже о пшенице и ржи, и конопляное семя, из коего масло жали и с охотою в пищу употребляли. Из Коломны же и овощи всякие шли. С фруктами послабее дело было налажено, но яблоки в своих хозяйствах не переводились, а дыни с арбузами и в самой Москве, в «содилах», парниках то есть, выращивали.

В самом большом почете у москвичей после хлеба была рыба. Щучину в бочках везли из Коломны, ярославцы бойко торговали осетрами, белугой, сигом, севрюгой. Икра черная пудами шла. А из Переяславля-Залесского изумительную селедочку привозили – прямо из Селигера. Скот из подмосковных деревень пригоняли, но и туши везли, особенно по зимней дороге, и туши, уже освежеванные, прямиком на четыре ноги на снег ставили. Короче, нет, пожалуй, ничего, чего бы барон Герберштейн ни приметил и что оставил бы в неясности.

А жизнь московская меж тем нельзя сказать чтобы спокойной была. Грабежи и разбои – дело обычное, хотя правительство с ними круто боролось. А против пьянства – нещадно. Даже особенное постановление приняли: «В царствующем граде Москве и по всем градам… царскою учинити заповедь, чтобы дети боярские и люди боярские и всякие бражники зернью не играли и по корчмам не пили». На ночь главные улицы Москвы заграждались решетками и рогатками из бревен, возле которых от заката до восхода стража расхаживала. По ночам словно бы вымирала Москва: не ограбят, так в сторожку можно попасть, что тоже ничего приятного не сулило.

Удивительно, что все это барон Герберштейн примечал как бы между прочим, не забывая о своих прямых обязанностях. А ведь прежде всего он был дипломат. Во время первого своего посольства в Москву обходительно пытался склонить великого князя Василия III к миру с поляками ради совместной борьбы с турками, но не сумел добиться этого: поляки Смоленск требовали. На что великий князь не счел возможным пойти. И все-таки Герберштейн много сделал для сближения московского двора и германского. Во второй свой приезд в Москву барон Герберштейн пытался способствовать превращению пятилетнего перемирия Москвы с поляками в мир, но это тоже не удалось, хотя и продлили перемирие еще на шесть лет благодаря его стараниями. Короче, память о себе он оставил в Москве хорошую, добрую.

А главное, открыл на обозрение Европе Московское государство. Она аж ручками всплеснула и ахнула, книгу его прочитав. Его «Записки о московитских делах» до конца XVI века выдержали 30 изданий на разных европейских языках и имя автора повсеместно прославили.

В Советской энциклопедии отмечено, будто бы тенденциозно Москву описал. Куда уж там… Как раз беспристрастно и независимо. Что видел – то и писал. Чего не понимал – то и сам признавал.

Короче, спасибо ему, что прорубил окно из Европы в Москву.

P. S. Книгу, ошеломившую Европу в 1549 году, на русском языке первый и последний раз издали в 1908 году.