Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Леонид Гартунг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц)

– Хороший парнишка Алеша.

– Не нужно мне никого.

– Он же к тебе…

– Я его не звала…

По правде сказать, мне очень хотелось уйти.

Появилась Зоя Маленькая и, довольно энергично подталкивая меня к фанерной двери, сказала вполголоса:

– Все будет в порядке. Только не тушуйся…

– Я лучше домой.

– Не выдумывай. Я-то знаю, что делаю…

Я несмело появился на пороге Ольгиной комнатенки. И снова меня поразило сходство с нашим «закутком»: такое же окно с треснутым стеклом, такие же щели между рамой и косяками, заткнутые газетами, такой же шаткий столик, прикрытый газетой. Только коек стояло не две, как у нас, а одна, и на столике в старинном бронзовом подсвечнике горела свеча. Такой роскоши у нас уже не водилось.

Оля, не вставая с койки, протянула мне руку и сказала:

– Перевалова.

Я пожал ее холодные пальцы:

– Алеша.

Чудесная штука свеча – ее пламя то стояло неподвижно, ярким белым конусом, то начинало метаться, словно пытаясь взлететь. Таким же виделось мне лицо Оли. Такого лица я еще никогда не видел. У меня все задрожало внутри от радости, что я ее встретил. Да, лицо было подобно пламени – в нем все время что-то вспыхивало и угасало. Ее лицу было тесно здесь…

– Садись, раз пришел, – она указала на старый венский стул, на котором вместо круглого сиденья лежал обрезок неструганой доски.

Вошла Зоя Маленькая и, как всегда чему-то улыбаясь, положила на стол полбуханки хлеба:

– Ваша доля.

Оля нахмурилась:

– Откуда столько?

Ей никто не ответил.

– Кто ваши подруги? – спросил я, только чтобы не молчать.

– Зоя – подсобница, а Зоя Николаевна – штамповщица.

Где кто работает, в ту пору спрашивать было не принято.

– Вы нездешняя?

– А что, заметно?

– Почему-то так кажется.

И тут случилось чудо, которое за всю жизнь случается, может быть, один-единственный раз, – выяснилось, что прежде она жила тоже в Саратове. И не только в Саратове, а на той же самой улице, что и я, то есть на Провиантской. Только она жила ближе к Советской, а я внизу, у самого взвоза. Возможно, мы встречались. Конечно, встречались, и встречались не раз. Не могли не встречаться. Она помнила все то же самое, что и я: те же дома, деревья, страшный шторм на Волге, даже серый булыжник мостовой, который после дождя становился таким ярко разноцветным, словно реставрированная картина.

– А ты помнишь, – спрашивала она, – пожар на комбикормовом заводе? Страшно было? Правда?

– Да, а потом я там работал на строительстве элеватора.

– Так ты строитель?

– Был.

– В сороковом году папу перевели в Жмеринку. Мы тоже поехали с ним. И первые бомбы достались нам. Нас раскопали. Папа и мама погибли, а я осталась жить. Вот такая…

Я никак не мог прийти в себя от радости, что мы из одного города и даже с одной улицы. Я смотрел на нее и не мог налюбоваться ее милым лицом.

– Какая ты красивая, – сказал я.

Она покраснела.

– Это тебе кажется.

И неожиданно спросила:

– У тебя есть друг?

– Друг?

Я вспомнил о Юрке Земцове.

– Он на фронте.

– А здесь?

– Есть один человек. Учитель. Но он много старше и умнее.

– Даже умнее?

Ольга с любопытством взглянула на меня, негромко спросила:

– Это ты искренне?

– Конечно.

Она не поверила, что я считаю кого-то умнее себя, но в словах моих не содержалось ни капли лжи. Перед Буровым я всегда чувствовал себя мальчишкой. Но тогда можно ли его назвать другом?

– А среди писателей у тебя есть друзья? – спросила девушка.

– Я не встречал ни одного.

Мне тогда подумалось, что она говорит о писателях-людях, а не об их книгах. Вероятно, я выглядел не очень сообразительным, но Ольга ничем не дала мне понять, что я сказал глупость.

– А мне последнее время стал нравиться Блок. Прежде я, наверно, не понимала его, а теперь дошло.

Позже, вспоминая этот наш разговор, я вполне оценил, с какой она осторожностью говорила о книгах: она боялась нечаянно сделать мне больно, хоть чем-то показать свою начитанность.

– Хочешь, я тебе почитаю? Стихи…

– Ты наизусть учишь?

– Сами запоминаются. Не все, конечно. Вот послушай:

 
Я не спеша собрал бесстрастно
Воспоминанья и дела;
И стало беспощадно ясно:
Жизнь прошумела и ушла.
 

– Правда, хорошо?

Я кивнул, хотя ничего особенно хорошего в этих стихах не почувствовал. Моя собственная жизнь не прошумела и не ушла, я верил, что она впереди.

Ольга, наклонившись вперед, приблизив свое лицо к моему, шептала:

– Особенно потом:

 
Еще вернутся мысли, споры,
Но будет скучно и темно;
К чему спускать на окнах шторы?
День догорел в душе давно.
 

– Неужели не видишь эти шторы и женщину у окна, а за окном ночную улицу?..

Мы сидели и разговаривали, а за перегородкой слышались голоса и смех. Растопили печь. Стало тепло.

Ольга сняла пальто и оказалась в черной юбке и белой летней кофточке с короткими рукавами. Все это время она неторопливо припоминала стихи, читая их для самой себя, словно забыв обо мне:

 
Есть минуты, когда не тревожит
Роковая нас жизни гроза,
Кто-то на плечи руки положит,
Кто-то ясно заглянет в глаза…
 

– Удивительно? Правда?

– Да, – опять кивнул я, не думая о стихах.

Я любовался ее обнаженными смуглыми руками и вдруг подумал, что самое прекрасное у женщины или девушки именно они… Даже теперь, на склоне дней, читая Блока, я всегда вспоминаю Олины руки…

Мы сидели и разговаривали. Запахло вареной картошкой, а потом кофе. Натуральный кофе – это была единственная настоящая роскошь тех голодных лет. Зеленоватые зерна, похожие на фасоль, продавались чуть ли не в каждом магазине (больше и продавать-то было нечего). Мы покупали их, пережаривали и мололи на ручных мельничках, наслаждаясь чудесным запахом. (Должно быть, в Томске разгрузили целый эшелон закупленного где-то на Востоке кофе, и то, что предназначалось всему Советскому Союзу, досталось нам одним.)

Снова вошла Зоя Маленькая, мгновенно оценила изменявшуюся обстановку, наши оживленные, счастливые лица и заметила Ольге:

– Ну, вот видишь, а ты говорила – не надо…

Она поставила перед нами миску с дымящимися кусками горячей картошки, чайник с кофе и по стакану разведенного спирта. Подмигнула Ольге.

– Хватит тебе, – смутилась Ольга.

Теперь я не жалел, что остался. Мы ели картошку и пили горячий кофе из одной эмалированной кружки. Про спирт мы забыли. Нет, не забыли, но он нам не был нужен. А те, по другую сторону перегородки, видимо, уже выпили свое, потому что оттуда доносились возбужденные голоса и беспричинный смех.

Ольга делала вид, что не слышит шума за перегородкой. Лучше бы, и правда, не слышала, потому что Бекас два раза грубо выругался. Такая у него дурацкая привычка. Зоя Маленькая как ни в чем не бывало продолжала шутить и смеяться, а Ольга поморщилась. Потом что-то случилось. Загудели голоса Морячка и Бекаса у входной двери.

– Ты чего поднялся? – спрашивал Морячок.

– Где моя шапка?

– Ты с ней разговаривай. А я ни при чем…

– Не строй из себя дурочку. Идите вы все…

Сильно хлопнула дверь. Бекас ушел.

Зоя Маленькая спросила:

– Что с ним?

– Сбрындил, – ответил Морячок.

– Ну и скатертью дорога.

Потом, вероятно, Зоя Большая стала одеваться, потому что ее подруга спросила:

– Ты-то куда?

– А зачем я здесь?

– Никуда не ходи – ты пьяная.

– Ни в одном глазу.

– Зоенька, о чем же ты? Ну, не надо плакать. Ну, ушел, и черт с ним…

– Ну, вот и эта обиделась… Что мне только с вами делать? Ольга, твой не убежал?

– Нет еще, – ответила девушка, смеющимися глазами глядя на меня.

– Значит, спать будем. Дверь не запирай – может, Зоя вернется…

Морячок и Зоя Маленькая о чем-то шептались. Зоя крикнула нам:

– Скоро вы свет погасите?

– Скоро, – откликнулся я.

– Ольга, учти, на утро свечи не останется.

– Пей, – пододвинул я Ольге стакан.

– Нужно ли? – спросила она, испытующе смотря мне в глаза.

– Нужно.

Она с сомнением покачала головой. Взяла стакан, сделала глоток, задохнулась и отвернула лицо от меня. Я понял, что она действительно не может пить.

И тут я сделал глупость: взял свой стакан и молодцевато, не морщась, выпил его до дна. Через несколько минут я был уже дураком.

– Ты куришь? – спросила Ольга. – Сверни мне.

Я стал сворачивать цигарку, пальцы не слушались, табак сыпался на пол.

– Оля, зачем тебе?

Она не ответила, взяла из моих рук табак и бумагу, неумело слепила папиросу и закурила от свечи. И тут же закашлялась.

– Как вы можете?

Ее слова показались мне очень смешными. Я стал хохотать и не мог остановиться. В голове все вертелось: и свеча, и Ольга, и стол. Вошла Зоя Маленькая в белой нижней рубашке и дунула на свечу:

– Вот вам, если сами не понимаете.

Ушла и тут же включила на полную мощность репродуктор.

– У нас тоже, – стал я объяснять, – Аграфена Ивановна… Не может без радио… Мы сколько раз ей говорили… У нее муж слепой, а прежде на генералов шил… Мундиры и тому подобное. Она хочет его крысиным ядом… Ха, ха…

А музыка была чудесная, прямо выжимала из меня слезы. Играли скрипки что-то невыносимо печальное.

– Ты только послушай, – сказал я Ольге. – Это не музыка, а настоящее убийство… Из живого человека вырезают сердце…

Все, что я говорил, казалось мне чрезвычайно значительным и умным. Ольга, вероятно, была другого мнения, потому что сказала:

– Тебе надо лечь, ты устал.

Спорить я не стал. Она была хозяйкой, и ее надо было слушаться.

Сперва была полная темнота, потом прорезалось голубое окно.

– Как затемнение, – сказал я.

– Не надо об этом.

– Вот мы и встретились, – сказал я.

– Поздно…

Что было после этого, помню только несвязными кусками. Я хотел подняться на ноги и повалился на койку. Лежал и чему-то смеялся, а Ольга расшнуровывала мои ботинки. Затем укрыла меня одеялом и села рядом. Я целовал ей руки и спрашивал:

– Ты помнишь Гимназическую? На одном доме, на углу, лицо сфинкса. Скульптура…

Невыразимо тоскливо кричала скрипка. Оля о чем-то плакала. Потом Зоя Маленькая выключила радио, и наступила тишина. Ольга легла рядом. Я обнял ее. Она крепко сжала мои руки и сказала строго:

– Лежи смирно, а то я уйду.

– Я противен тебе?

– Нисколько. Но тебе сейчас надо уснуть… Дома-то хватятся?

– Нет, дома никого нет… Оля, милая, я постыдно пьяный.

– Только, ради бога, не переживай. Спи, пожалуйста.

И я уснул. Уснул позорным пьяным сном, прижав к губам Ольгину влажную ладонь.

Утром я проснулся оттого, что кто-то гладил меня по волосам. Светало.

– Ты пойдешь на работу? – спросила Ольга.

Она поставила на стол чашку горячего кофе и кусок хлеба. Мне ничего не хотелось. Страшно болела голова.

– Тебе надо поесть. Обязательно.

– Оля, прости меня, – зашептал я. – Я вел себя как последний идиот.

– Пустяки, – проговорила она. – И не казнись, пожалуйста. Считай, что мы не встречались… Вот твои ботинки.

Ботинки были теплые – это она позаботилась поставить их на обогреватель. Морячок позвал от двери:

– Ты скоро?

– Мы еще увидимся? – спросил я Ольгу.

– Конечно, нет.

– Почему?

– Неужели сам не понимаешь?

Я немного понимал, но мне не хотелось верить этому.

– Иди, а то опоздаешь.

Я обнял ее и крепко поцеловал в губы. Она ответила мне. Последнее, что запомнилось, – какая-то непонятная, жалкая улыбка на ее лице.

– Мы еще увидимся, – сказал я упрямо.

Она отрицательно покачала головой.

На улице я спросил Морячка:

– Что произошло с Бекасом?

– Да ну его…

– Не хочешь сказать?

– Просто Зоя Николаевна ему показалась старой.

– Всерьез обиделся?

– Угу… Я, говорит, тебе этого не прощу. А я при чем, раз Зоя Маленькая меня выбрала… Она ведь не чурка, а человек.

И удивленно признался:

– Никогда не думал, что девчонки такие бывают… А у тебя как?

– Порядок, – соврал я.

По дороге мы зашли в дежурный магазин, выкупили свои пайки. По дороге почти все сжевали.

Бекаса застали у землянки. Он сидел у костра и курил. Мне кивнул не особенно приветливо, а на Морячка не обратил внимания. Прошло время, острота ссоры несколько сгладилась, но прежними друзьями они так и не стали.

7

Через день или два перестал ходить на работу Буров. Я не знал его городского адреса и только теперь понял, насколько привык к этому странному человеку.

Листья березняка облетели. Прораб приказал закрывать хранилище. На жерди навалили соломы, поверх нее набросали лопатами землю. Чинаров и я навесили большие, как ворота, двери в хранилище. Жалко, что работа в Степановке кончалась. Здесь жилось хорошо. Главное, была картофельная сытость, а это помогало мне экономить хлеб. Когда удавалось накопить целую буханку, я относил ее в город тете Маше.

На всю жизнь запомнилась ночная дорога вдоль тихо журчащей реки. Я шел и пел. Ни одной песни я не знал до конца, и слуха у меня не было, но петь почему-то хотелось. Под ногами лежала твердая укатанная дорога, над головой горели осенние звезды. Невольно вспоминалось лермонтовское:

 
Выхожу один я на дорогу,
Сквозь туман кремнистый путь блестит…
 

У станции я умолкал. Запах раскаленного шлака, смазочных масел, холодного пара всегда волновал меня, звал в дорогу. Эх, взять бы да умчаться домой в Саратов. Вместе с Ольгой…

Когда я приходил на Черепичную, тетя, увидев буханку хлеба, ставила свой маленький медный самоварчик. Самоварчик этот купила она еще до германской войны в Белостоке, и он сопровождал ее на всех фронтах. В нем помещалось всего шесть стаканов воды, и закипал он удивительно быстро, всего от нескольких лучинок и горстки угля. Тетя Маша отрезала ломтик хлеба, накалывала его на вилку и опускала в трубу самовара. Там он становился горячим, душистым, даже несколько подрумянивался. Любимое тетино лакомство.

Сидя против тети Маши, я часто с сожалением думал, почему у нее такой молчаливый и замкнутый характер. Она не любила рассказывать о себе. Охотно рассказывала она только о детях, которые лежали в больнице Сибирцева, об их шалостях, милых, забавных словечках, об их матерях. Только никогда ничего – о дяде Андрее и Риммочке.

В первых числах октября кончилась моя работа в Степановке. Выпадали дожди вперемешку с мокрым снегом. Вернувшись в Томск, я застал у Аграфены Ивановны нового жильца – Георгия Ивановича. Странная личность: неторопливый, обстоятельный и неумелый в любом деле, за которое брался. Видимо, он был из тех, кто всю жизнь не может найти своего места, но не догадывается об этом. Как-то однажды пришлось ему стать портным, и он так и не удосужился поискать чего-либо более подходящего. Дожил бы он свои дни спокойно и безмятежно, дослужился бы до пенсии, да началась война, умерла старуха – затосковал старик, стал попивать, ну и подвернулась Аграфена Ивановна, сманила к себе, насулила золотые горы. Вот и остался на старости лет без своего угла.

Рыжеватые его усы уныло свисали вниз, он словно постоянно чувствовал свою неудачливость и предпочитал целые дни проводить над швейной машинкой. С утра до ночи работал. Говорил редко. Спал на новой двухспальной кровати с никелированными шишечками, которую купила на барахолке специально для него Аграфена Ивановна.

С появлением Георгия Ивановича Аграфена Ивановна стала следить за собой: сбривала безопасной бритвой усы под носом, подкрашивала те места, где полагается расти бровям, белую грязную косынку сменила на чистую голубую. Стала чаще бывать дома.

Захар Захарыч, мрачный и молчаливый, в желтом запачканном известью полушубке, в серых скособоченных валенках, топтался у печки и без конца курил мокрые вонючие цигарки.

Тетя шепнула мне:

– Что тут было! Дым коромыслом.

Потом улучила момент, шепотом сообщила подробности. Когда появился Георгий Иванович, старик заявил, что не соглашается на такое «незаконное вселение», что это «никакой не фатирант», а жулик и прохвост, и что он подаст в суд на Аграфену Ивановну за двоежёнство. Аграфена Ивановна кричала Захару Захаровичу:

– Я еще женщина в силе, а из тебя песок сыплется. Ну-ка, скажи, чем ты меня как жену можешь обеспечить? Повис у меня на юбке, как репей свинячий…

А слепой в ответ кричал:

– Нет моего согласия на прописку. Пусть убирается, откуда пришел. Голодранец несчастный! Всю жизнь прожил, своего угла не нажил.

На это Аграфена Ивановна возражала:

– Это еще поглядим, кому убираться придется. Мы с тобой не расписаны. Я имею свое полное право, я женщина незамужняя.

Захар Захарыч мрачно намекал:

– Ты все еще с полицейским расписана…

– Ничего не расписана – за давностью такой брак расторгнутый… А вот ты действительно здесь сбоку припека…

– Все равно зарежу, – грозил Захар Захарыч. – Спать лягете, обоих прикончу.

– Я нож спрячу, – предупреждала Аграфена Ивановна.

– Я могу и ножницами, – продолжал слепой.

– В тюрьму захотел? За одни угрозы пять лет дают.

– А мне все равно, где подыхать, в тюрьме или на воле.

В последующие дни Захар Захарыч больше не кричал, но Аграфена Ивановна на всякий случай прятала от него ножницы.

Когда мы с Захаром Захаровичем остались вдвоем, он на ощупь приполз ко мне за перегородку:

– Алеша, не спишь?

Усевшись на тетину койку, зашептал возбужденно:

– Ты вот книжки читаешь. Должен знать: можно ее привлечь за двоежёнство? Согласно уголовного кодекса.

– Во-первых, он жилец.

– А зачем тогда его спать с собой ложит?

– Законный муж исчез более двадцати лет назад, а вы с ней не регистрированы.

Старик приуныл.

– А насчет ножниц это я так, чтоб думала…

По правде сказать, меня эти ссоры мало трогали. Пришла настоящая зима и вынуждала всерьез подумать об одежде. В моей поношенной кожанке я чувствовал себя на морозе словно раздетым.

– У нас без пимов в два счета заколеешь, – с гордостью за сибирские морозы говорила Аграфена Ивановна.

Я и без нее понимал, что без валенок мне не перезимовать.

В одно из воскресений мы с Георгием Ивановичем отправились на толкучку покупать валенки. Почему именно с Георгием Ивановичем? В данном случае он играл роль умудренного опытом телохранителя. Аграфена Ивановна высказала неожиданную мысль, что у меня такой вид, «что его и не захочешь, да обманешь». Меня это очень удивило: я даже посмотрел в зеркало – неужели у меня в лице есть нечто такое?

– Ты рядиться умеешь? – спросила она меня.

– Как это «рядиться»? – не понял я.

Аграфена Ивановна пожалела меня и отправила на толкучку в сопровождении телохранителя.

Добраться до толкучки в то время было непросто. Толкучка помещалась на горе, между кирпичной башней и старым кладбищем. И толкучкой она называлась не зря. На утоптанном снегу, твердом и грязном, как асфальт, толклись несколько сот мужчин и женщин. Георгий Иванович критически заметил:

– На базаре два дурака: один продает, другой покупает.

Над толпой висело облако пара и разноголосый говор. Все находились в беспрерывном движении, чтобы «не заколеть».

Георгий Иванович прочел мне популярную лекцию, как легко можно попасться на удочку, приобретая пимы. Встречаются такие прохвосты, которые скатывают пимы на морозе с прибавлением воды, а в тепле такие пимы превращаются в кашу. Чтобы этого не случилось, мы купили за пятьсот рублей подшитые пимы с кожаными задниками.

– Подшитые – куда теплее и уж наверняка без обмана…

Впрочем, на новые у нас не хватило бы денег.

Поздравив меня с покупкой и озорно подмигнув, Георгий Иванович извлек из кармана брюк бутылку портвейна. Портвейн этот он в отсутствие Аграфены Ивановны взял у нее из буфета. План у него был такой: продать бутылку рублей за триста, кое-что добавить и тоже купить валенки. До сих пор он носил резиновые чуни с пришитыми кожаными голяшками.

Чтобы я не мешал ему в коммерческих операциях, он вытащил меня из толпы и поставил на крыльце соседнего дома.

– Стой здесь и никуда не ходи. А то потеряемся… Я мигом.

«Миг» оказался довольно долгий. Я переобулся в только что купленные валенки, покурил, внимательно прочел все объявления на заборе, узнал, что продается суягная коза черной масти и стайка на дрова. Георгия Ивановича все не было. Раза два мелькнул его рыжий малахай из собачьего меха и снова скрылся в толпе.

Потом наконец появился он сам – в руках ни бутылки, ни валенок.

– Пойдем, – кивнул он без лишних слов.

Видя, что он расстроен, я ни о чем не спрашивал.

Только на следующий день Георгий Иванович рассказал мне, что произошло.

Из толпы вынырнули двое парней.

– Чем торгуешь, дед?

Георгий Иванович показал из-под полы горлышко бутылки.

– Это что? Керосин? – спросил один насмешливо.

– Сам ты «керосин». Портвейный – не видишь, что ли?

– Давай сюда, – обрадовались парни.

Тот, который был повыше, сноровисто выбил пробку ударом о ладонь. По очереди хлебая из горлышка, выпили.

– Однако, пить горазды, – удивился Георгий Иванович.

– Учись, отец… Ну, будь здоров.

– А деньги? – напомнил Георгий Иванович, и сердце нехорошо забилось в предчувствии недоброго.

– И верно… Деньги-то… Степка, расплатись!

Длинный порылся в карманах, вытащил два измятых рубля и несколько монет.

– Держи, дед.

– Хватит шутить-то, – пролепетал Георгий Иванович. – Вы давайте настоящую цену.

– А сколько ты просишь?

– Не дороже, чем люди. Нынче бутылка красной – триста…

– Копеек?

– Пошто копеек – рублей. По нонешним ценам…

– Фюить! – присвистнул тот, который был пониже. – А за спекуляцию ты, дед, еще не сидел?

– Держи вот два сорок… Руки в ноги и двигай, пока в милицию не угодил… Понял?

– Ребята, – взмолился Георгий Иванович. – Я же пимы хотел купить. Посмотрите, в чем я…

– Берешь или нет? По государственной цене?

– Чтоб вам подавиться этим вином, – плюнул старик и пошел прочь.

В спину ему полетела пустая бутылка.

– Подбери посуду-то свою. Сдашь – на магарыч хватит…

Георгий Иванович бутылку, конечно, поднимать не стал, но обернулся и сказал то, что говорил, должно быть, лет пятьдесят тому назад:

– Ничего… Еще встретимся.

Закончив рассказ, попросил:

– Только Аграфене – ни-ни. Засмеет, язви ее.

Первый и последний раз я видел Георгия Ивановича всерьез расстроенным – он хмурился, часто вздыхал и задумчиво крутил свои рыжие усы.

О бутылке портвейна Аграфена Ивановна вспомнила только перед новым годом. Стала искать везде. Даже лазила под кровать.

– Как провалилась, окаянная.

– Не ищи, – тихо и виновато проговорил Георгий Иванович.

– Ты прибрал?

– Прибрал…

Георгий Иванович похлопал себя по животу. Старуха не поверила.

– Что-то я тебя пьяным не видела.

– А я выпил и не заметил. Вино-то интеллигентное. Это тебе не самогон.

– С кем пил-то?

– В одиночестве. В таких делах товарищ – только помеха…

– Брешешь ты все.

Аграфена Ивановна поворчала и умолкла. Георгий Иванович заговорщицки подмигнул мне: «Обвели мы старую вокруг пальца».