Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Леонид Гартунг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)

29

О том, что Варя поселилась в доме Бережных, известно было всей деревне. И в первый же день после приезда Анну Леонтьевну окликнула у водокачки Клименчиха.

– С приездом, Нюрушка. Как здоровьице? Поправила? А что же невестушка по воду нейдет?

– Завтрак готовит.

– Вон как? А что ты домой поторопилась? Слух был, ты на другой срок собиралась? Али к свадьбе боялась опоздать?

– Свадьба не волк, в лес не убежит.

– По-нонешнему-то так…

Защитилась на первый случай Анна Леонтьевна, а все же растравила старуха обиду. Подождать уж не могли. Сыграли бы свадьбу, как положено. Люди б глаза не кололи. А, впрочем, стоит ли обращать внимание на Клименчиху? Все знают, что она пустобрешка. Свадьба… А может, и лучше, что без свадьбы? Может, несерьезно все это? Мало ли случаев – поживут несколько месяцев, да и в стороны. Ему в армию идти, ей учиться. Пока снова встретятся, много воды утечет.

Нет, не нравилась ей Варя. Маленькая да заморенная. Если б еще лицом посветлее да сложением покрепче. Маша Лихачева – вот это была бы пара…

Вошла в дом, поставила ведра на скамью в кухне. Через дверь в горницу заметила Варю у зеркала. Подумала с усмешкой: «Прихорашивайся не прихорашивайся, а была воробьем, воробьем и останешься».

И все ж видела Анна Леонтьевна, что сын переменился. Бывает так: пшеница ждет дождя, лепестки повесит, томится, ожидает погибели от зноя. Ей бы цвесть пора, а нет влаги. И вдруг нежданно ливень – крупный, сильный. И словно чудо происходит – поле на глазах оживает, и каждый стебель стоит вольно и радостно, и нет уже мысли о погибели, а только о жизни. Так и сын. Уезжала Анна Леонтьевна и не знала, на какую судьбу его оставляет. Был он болен душой, и томился, и места себе не находил. А приехала – прежний, оздоровевший Гошка перед ней. Прежний-то прежний, но уж тоже не тот. Нет уже ребячества, шалости. Больше мужского появилось в нем. Сразу почуяла это мать. Поняла – с ним теперь нужна осторожность. В детстве больше походил Гошка на отца, а теперь мать узнавала в нем собственные черты. Если обидит кто – век не простит она, мстить не будет, но и, если что решила, хоть насмерть бей – не вышибешь. Решила… А сейчас заколебалась. Кабы в чужой семье такое – совет дала бы, не задумалась. А в своей как?

Если здраво рассудить, кого Гошка в дом взял? Жену или полюбовницу? Если не свадьбу, то хоть бы зарегистрировались. Подсказать бы надо, что неладно получается. А с другой стороны, они сами не маленькие. Если б Гошка серьезно с ней жить собирался, что-нибудь сказал бы матери. А то ни слова. И опять же рассудить: Варя, сразу видно, тихая, уважительная. Если Георгий ее бросит, то кого-то еще приведет? Попадется какая-нибудь халда – свету божьего не взвидишь. Вот и получается: и так неладно и этак нехорошо. Как все это понять? Если б такие дела трезвым рассуждением решались…

Так размышляла Анна Леонтьевна первые дни и ни на что не могла решиться. А потом положила: пускай живут как живут. Не поживется – их дело.

Больше всего сердилась она на Ивана Леонтича. Присмотрел, называется, старый. Уезжала – надеялась, за дядей Георгий как за каменной стеной, а вышло совсем не то. Да и сейчас – хотя бы слово сказал, объяснил, как и что получилось. Так нет, молчит, как воды в рот набрал, словно бы ни в чем себя виноватым не считает. Только один раз сказал как бы между прочим:

– Ты, сестра, Варю не обижай…

Анна Леонтьевна обижать не обижала, но присматривалась. Раздражало ее, что невестка слабенькая. Хлебнет горя сын с такой женой. Жизнь слабеньких не любит. И детства в ней много. Даже жалко ее. Ей бы не замуж, а в куклы играть. И больно робка. Все помешать боится, слова громкого вымолвить. Георгию что-то свое шепчет, а он ей еле слышно отвечает. Анна Леонтьевна смехом заметила им:

– Шепчетесь, ровно в избе покойник. Вместе живем. Какие уж теперь секреты?

И еще заметила в первую же ночь: Гошка лег, а Варя в кухне. Сидит, будто книгу читает, а сама уже носом клюет. Стыдится, видно, с ним при матери лечь. Эта стыдливость ей в Варе понравилась. Другим вечером то же самое. Опять Варя за книгой в кухне. Анна Леонтьевна не стерпела, подошла, книгу захлопнула.

– Не майся понапрасну. Около него твое место, раз уж так получилось. – И сразу же, рассердясь на свою жалость, добавила: – Раньше надо было стыдиться.

Варя покраснела вся. Думала Анна Леонтьевна, что она заплачет, но та не заплакала, только губу прикусила. Видать, с характером, хотя и тихая.

А через неделю Анна Леонтьевна разглядела все ее секреты, как она их ни таила. И бельишко кое-где порванное, и чулки простые, заштопанные. Не называя по имени, спросила:

– Сколько стипендии у тебя?

– Пятнадцать.

– Да как же ты живешь?

– Я привыкла.

– Что значит – привыкла. На пятнадцать рублей при любой привычке не проживешь.

– Я прирабатываю.

Отвечала коротко, как на экзамене, и видно было, только и ждет того, когда кончится допрос. Но Анна Леонтьевна не отставала. Даже усадила ее напротив себя, чтобы та чувствовала, что разговор этот не какой-нибудь, а очень важный.

– Где же в городе можно приработать?

– Есть бюро добрых услуг… У них работаю, когда время есть. Потом в праздники телеграммы разношу.

– Значит, без праздников живешь?

Варя не ответила.

Анна Леонтьевна сидела как пришибленная. Варя дотронулась до ее руки, посмотрела в глаза с мольбой:

– Вы только Георгию не говорите. Про это…

Анна Леонтьевна поняла.

– Зачем говорить? И долго тебе еще учиться?

– Весной кончу.

Так вот какой воробей залетел в ее дом. Одна в городе сама по себе живет, от матерниной помощи отказалась, а учиться не бросает. А она, пожилая женщина, допрос ей учинила…

Теперь Анна Леонтьевна рассердилась на брата – почему он, зная, должно быть, многое о Варе, ничего не рассказал ей, не предупредил, что она за человек. В действительности – это она на самое себя сердилась, а не на старика, но не хотела в этом сознаться.

С этого разговора переменилась Анна Леонтьевна к Варе. По видимости все еще была строга, в откровенности не лезла, но невестку по имени стала звать и вообще помягчела.

Георгию замечания стала делать.

– Ты что же смотришь? Варюха по дрова пошла, а ты сидишь. Разве женское это дело – тяжести таскать?

Возьмется Варя полы мыть, она у нее тряпку из рук:

– Иди отдохни, я сама вымою.

Сняла со сберкнижки деньги, накупила Варе белья тонкого, чулок капроновых. Бюстгалтер хотела купить красивый, да не нашла. С этим нежным делом частенько у торговли нехватка.

Варя заупрямилась было, не хотела брать, но Анна Леонтьевна на нее напустилась:

– Как так не возьмешь? Куда их теперь? На меня не полезет. Выбрасывать? Бери безо всяких. Да и не чужая ж ты нам теперь. А завтра в перерыв не задерживайся. В магазин с тобой пойдем.

– Ничего мне не надо. У меня все есть.

– И не думай отказываться. Ничего у тебя нет. Я ведь тоже молоденькая была. Знаю, чего женщине хочется. Особенно перед мужем…

Сказала слово это, а у самой кольнуло в сердце – неладно у ребят получается.

Когда Варя была на работе, открыла ее сумочку, посмотрела в паспорте год и число рождения. Нет, не обманывала Варя. Значит, надо все оформлять. Настоять надо.

– Сын, – позвала она. – Подойди сюда.

– Что? Сердце?

– Нет, ты послушай. И сядь толком. Вот так. Теперь скажи: ты с Варей-то жить собираешься?

– Ясно, собираюсь.

– Это тебе ясно, а больше никому. Почему не оформляете все законно?

– Оформить или нет – какая разница?

– А она так же считает?

– Не знаю. Она ничего об этом не говорила.

– Еще бы она заговорила. Это твое мужское дело. Ей женой твоей хочется быть…

– Она и так жена.

– Это не тебе, а ей решать, кем она себя считает. Ты как мужчина предложение должен сделать… Хоть с опозданием. И не обижай ее. Ее жизнь и без тебя успела обидеть.

30

День выдался как в апреле. Дул сильный южный ветер. Должно быть, готовилась прийти метель, но сейчас в природе все было чисто и ясно.

Василий забежал домой, наскоро позавтракал.

– Куда спешишь? – спросила его Пана.

– На Выселки. Надо Зину проведать, – не оборачиваясь, ответил он.

Зина была его замужней сестрой. Жила она километрах в десяти от Берестянки в маленькой деревушке. Вернее, была когда-то деревушка, а теперь осталось два дома: Зина с мужем-лесообъездчиком да старик-охотник.

– Привет передавай. Пельменей захвати мороженых.

– Ладно. Давай живей.

Любил Василий зимой ездить на лошадях. Как приятно вывести из стойла и запрячь в легкие санки застоявшегося жеребца, кинуть в кошевку навильник душистого лугового сена, зеленого, сочного, будто только что скошенного, укутаться в тулуп, повалиться в сани.

Радостно было ехать, не торопясь, думать, смотреть. Солнце светило в лицо, ласково пригревало лоб и щеки. В небе ни облачка – одна синь неоглядная. Сосны в снегу. Иногда меж сосен ели, черные издали, словно монахи.

Выехал за лог, привстал, огляделся и повернул коня по лесной дороге к стогам. У стогов еще никого не было. Ну, что ж, можно и подождать. Хорошо здесь, тихо. И посторонний никто не явится. Добирали сено с лугов, а это, всегда доступное, оставляли до весны.

Буланый ткнулся мордой в снег. Василий разнуздал его, лег навзничь в сани.

Странно, даже нелепо складывалась жизнь. Вернее сказать, не складывалась, а ломалась. А сложится ли дальше? Это будет зависеть от них. Пану жаль – ей-то за что такие муки и позор? Жалко детишек – кому-то из них расти без отца, кому-то без матери. И так и этак полусироты. И себя жалко. Первый раз ясно представил, что надо все это покинуть, уехать навсегда и от избы пятистенной, которую построил из доброго леса своими руками, и от сада, где сам вырастил малину и смородину, и от всех людей, которых знал с детства, от этих просторов, где так вольно дышится и солнце сверкает по снегам… А что его в городе ждет? Вернее всего, поначалу будет какая-нибудь комнатенка с общей кухней. Да и с работой не сразу получится – кому в городе нужен зоотехник?

И тут же он стал себя успокаивать – все образуется, обомнется, как говорил покойный отец. И Юлька будет рядом. Не крадучись, как теперь, а навсегда, насовсем рядом. А с нею ничего не страшно, хотя она совсем еще девчонка, многого не понимает… Пусть несколько лет будет трудно, но зато потом настанет такое счастье, такая жизнь, о которой он всегда мечтал – женщина будет и верным другом, и женой, и заботливой хозяйкой…

Издали Юлька показалась Василию стройным высоким мальчишкой. Он даже подумал с удивлением, чей такой? Подошла, воткнула палки в снег. Присела, освобождая ноги от лыж.

– Иди ко мне. Заждался я.

Она упала на сено рядом с ним. Он наклонился поцеловать ее.

– Опять накрасилась?

– А вам не нравится?

– И опять это «вы».

– Боюсь, привыкну, а потом где-нибудь на людях вас на «ты» назову…

Он сидел, а Юлька лежала на спине, положив затылок ему на колени.

– Неужели ты уедешь? – спросил Василий.

– Уеду.

– А как же я?

Юлька не ответила.

– Вы лучше посмотрите на небо – совсем как весной. Мне знаете что вспомнилось? Эльбрус. Над ним вот такое же небо было, голубое-голубое. Тучи остались внизу, под ногами… Вы были на Кавказе?

– Нет.

– Когда мама здоровая была, мы с ней всюду ездили, в Ленинграде жили. Ой, прямо сказать не могу – какой это город. Петропавловская крепость. Нева. Один раз мы ездили на «Ракете» до самой Ладоги. В Шлиссельбургской крепости были.

– Я нигде не был, – проговорил Василий хмуро, глядя в сторону.

– Надо ездить, – сказала Юлька. – Когда путешествуешь, чувствуешь, что живешь. Молодость пройдет, а что видел?..

Он приподнял ладонями ее голову, заглянул в глаза.

– Скажи честно, ты любишь меня?

– Конечно.

Ей казалось, что она говорит правду. Ей нравилось, что встречаться надо тайно, где-то в лесу, нравилось, что такой большой и сильный мужчина смотрит на нее влюбленными, преданными глазами и покорен ей. Нравилось, что он грубоватый, неотесанный. С ним она чувствовала себя женщиной, упивалась своей женской властью.

– Я тебя всю жизнь ждал, – сказал Василий.

– И дождались.

– Боюсь, не поздно ли?

– Поздно не поздно, не все ли равно? Пусть нам будет хорошо, и все. Без всяких мыслей.

– Мне кажется, что ты только себя любишь…

– А может быть, и так. Все мы любим в конечном счете самих себя. Не помню, кто написал: «Лучший мой друг – это я. Картина любимая – небо. Любимая музыка – шум дождя, а пища – краюха хлеба».

Обычно он любил, когда Юлька читала стихи. Она сама становилась в эти минуты иной. Но сегодня стихи раздражали Василия.

– Погоди, – обернулся к ней Василий. – Я поговорить хотел.

Она капризно скривила губки.

– Давайте лучше костер зажжем. Вы любите костры?

– Костер-то ты уже зажгла, – усмехнулся Василий. – А вот кто его погасить сможет?

* * *

Когда Василий вернулся домой, Пана спросила:

– Ну, как там Зина?

– Ничего, все в порядке.

– Пельмени-то не забыл отдать?

– Отдал. (Он высыпал их в снег в лесу). Вот орехи ребятишкам. (Успел забежать в магазин перед самым закрытием). Зина прислала.

Пана не могла больше вытерпеть.

– И все-то ты врешь! И про Зину, и про орехи! Все! Все! И ни на каких ты Выселках не был!

– Где ж я был?

– Откуда мне знать, где ты таскаешься? Зина сама сюда приходила и весь день тебя прождала! Ты у своей шмары был!.. С Юленькой своей сопливой время проводил! И не отпирайся! Я все давно знаю!

Дети проснулись. Младшая Лёсенька заплакала. Василий в ярости вскочил с лавки.

– Ну, что ж. Хорошо. Да, был с нею. Был. Слышишь? Был и буду.

– С этой сучонкой? На кого жену родную променял?! – Пана кинулась на него, но он оттолкнул ее и выбежал из дома.

31
Заметки жизни

Еще раз о будущем.

Если, к примеру, человеку дать скрипку без струн, что он на ней сыграет? Даже «Во саду ли в огороде» не изобразишь. Так и любовь наша – жизнь все струны пооборвала. А Анастасия Андреевна этого не понимает. Считает, что жизнь назад пятками может пойти. И все мне толкует: «Хватит тебе одинокого образа жизни. Перебирайся ко мне. Хоть на старости лет исполним свою мечту молодую».

А к чему? Боровков совместно выращивать или сено на корову косить? Признаю, что дело необходимое и полезное, однако не для меня. Я читать или писать сяду, а она мне: «Иди помои вынеси». Да разве я стерплю? Нет, уж не хочу суеты и ненужного. Всю жизнь не суетился, а теперь мне вовсе не к лицу.

– Теперь-то кто нам мешает жизнь соединить? – спрашивает она меня.

Как кто? Годы мешают. Любовь мешает. Ведь ту Настеньку, которая ко мне в мокром платье прибегала, я ее и по сию пору люблю. Пусть она останется в душе, никакой другой мне не надо.

Однако Анастасия Андреевна снова свое:

– Не годы, не любовь мешает, а курносенькая. Думаешь, я ослепла и ничего не замечаю? Почему, к примеру, ты с ней так ласково разговариваешь?

– С Варюхой?

– А то с кем же?

– Обсуждаем, как нам пожениться и как квартиру обставить.

– Ты серьезное в шутку не обращай. Я еще из ума не выжила и вижу, что к чему.

– Она же ребенок…

– Хорош ребенок – с Гошкой живет.

32

Вечером Варя отпросилась с работы и Анна Леонтьевна повела ее в магазин. Шубка была из беличьего меха, висела давно, однако никто ее не покупал, все только любовались.

– Разрешите примерить, – попросила Анна Леонтьевна. Варя надела шубку, застегнула на все пуговицы, повернулась перед зеркалом и не смогла удержать улыбки – так понравилась самой себе.

– Сколько? – спросила Анна Леонтьевна.

Продавец, посматривая в окно, скучным голосом назвал цену. Он уже не надеялся продать кому-нибудь шубку.

Варя, услышав цену, огорчилась, принялась расстегивать пуговицы.

– Ты что? – спросила Анна Леонтьевна.

– Дорого, – шевельнула губами Варя.

– Это не твоя забота. Получите деньги. Но к шубке платок уже не пойдет. И шапочка нужна. И сапожки меховые.

Ни шапочки подходящей, ни сапожек в магазине не оказалось.

– Ничего, – успокоила Варю Анна Леонтьевна, – сапожки мне соседка продаст, они ей малы, а тебе будут впору. А шапочку сошьем.

Анна Леонтьевна если уж задумывала что-нибудь, то удержу не знала, обязательно своего добивалась. Сейчас запала ей мысль одеть Варюху, доставить ей женскую радость, чтоб на жизнь смотрела смелее, чтоб не стыдилась с Георгием по деревне пройти. А деньги – что деньги. Деньги для человека. Всего лишь, как учит политэкономия, овеществленный труд, стало быть, должны быть человеку покорны.

Но Варя вместо радости опечалилась.

– Неловко мне. Пойду – все смотреть будут.

– И пусть смотрят. И ты на себя посмотри. Вон красавица какая стала.

33

Во вторник утром Ивана Леонтича вызвали на почту для разговора по телефону.

– Иван Леонтич? Ты? – прокричал в трубку голос Васицкого.

– Так точно. А ты что кричишь так сильно? Трубка лопнет…

– Как у тебя с открытием библиотеки?

– В эту пятницу.

– Тут писатель приехал. Тополев. Он будет на открытии. Собирается писать что-то для журнала. Так ты смотри, чтоб все в ажуре.

– Постараюсь.

Здесь же на почте Иван Леонтич узнал, что было письмо из Ленинграда. По пути в библиотеку зашел к Анастасии Андреевне. Встретила она его неприветливо. Как сидела за столом, сложа руки на коленях, так и не шелохнулась.

– Смотрю, что-то ты бриться часто стал.

– Ничего удивительного. Культуру соблюдаю.

– Что-то ты не особенно культуру соблюдал, пока девчонок не было.

– И это влияет…

– Седина в бороду, бес в ребро.

– Ты скажи лучше: от Валентинки письмо получала?

– Ничего я не получала.

Письмо Анастасия Андреевна получила, но решила Ивану Леонтичу его не показывать. Валентина опять настойчиво звала отца жить к себе, а этого больше всего боялась Анастасия Андреевна. Тут он был рядом, какой-никакой, а свой, и, хотя ссорились часто, все же надеялась, что в конце концов надумает он перебраться к ней, и тогда заживет она настоящим домом. А если уедет в Ленинград – тогда он потерян навсегда.

Завела разговор о другом:

– Анна-то тебя еще не выгнала?

– А за что? Веду я себя примерно.

– Кому б уж говорил…

В библиотеку Иван Леонтич пришел в смутном настроении, дышал тяжело, и сердце томилось. А работы предстояло еще немало. Правда, книги все уже были перевезены в новое помещение, но посреди читального зала лежала еще груда газет и журналов, да и много других мелочей не было сделано.

В старой библиотеке он проработал тридцать лет, и изба эта стала для него родным домом. К той комнате, которую ему выделили при клубе, он так и не привык. Она была узкой и высокой. Не любил он и своей широкой деревянной кровати. Сидя здесь в тепле, среди книг, он всегда с отвращением думал о той минуте, когда придет пора идти к себе, лезть под холодное тяжелое одеяло, а потом лежать без сна и слушать, как возятся мыши под полом. И всегда бывало печально, что еще один день кончился. А много ли их впереди.

34

Васицкий подремывал на заднем сиденье газика. В поездку эту отправился он неохотно – во-первых, не хотелось ехать в такую даль, надоело бесконечное мотание по разбитым дорогам. Во-вторых, не хотелось встречаться с Иваном Леонтичем, надоели споры с ним из-за пустяков, надоело, что у старика всегда наготове возражения. Чувствовал он, что Иван Леонтич его за настоящее начальство не признает. Сам Васицкий привык к дисциплине, привык оказывать формальную вежливость начальству и ждал дисциплины от своих подчиненных. И, наконец, поездка эта была неприятна еще и потому, что обязательно предполагала встречу с сестрой, с которой Егор Егорович не любил встречаться по многим причинам.

Тополев сидел рядом с шофером, смотрел на дорогу сквозь ветровое стекло и старался узнать родные места… Иногда он называл вслух лог или поле, и шофер согласно кивал.

А потом вдруг пошли совсем незнакомые места. Вдали темнел лес. Чернели стога прошлогодней соломы.

– Лиса! – радостно вскрикнул Тополев.

– Что? – встрепенулся Васицкий.

– Лиса мышкует, – уже другим тоном, спокойно объяснил Тополев. Около стогов стояла неподвижно, настороженно худая, тощая лиса и спокойно провожала взглядом машину.

«Что это я – „Лиса, лиса!“ – как ребенок», – недовольный собой, думал Тополев.

– «Нет, не усну», – понял Васицкий и, чтобы чем-то занять время, сказал Тополеву:

– Несколько рановато вы к нам едете. Заглянули бы года через два-три. Мы собираемся создать в Берестянке образцовый очаг культуры. Для всего района. Сегодня открываем библиотеку, планируем новый клуб на пятьсот мест, с расчетом, что будут на праздники приезжать и из соседних сел. Широкоэкранное кино. Фойе. Большая сцена. Комнаты для кружковой работы.

– Повезло Берестянке, – сказал Тополев.

– Именно в Берестянке есть объективные условия, – продолжал Васицкий. – Колхоз богатый. Кроме того, в Берестянке хороший секретарь партийной организации. Он во всем идет навстречу и умеет убедить колхозников. Библиотеку, например, построили исключительно на средства колхоза. Сами построили, никто им не помогал. И вообще у нас тут места хорошие. Кстати, почему вы супругу не прихватили?

– Супруга умерла, – отвечал Тополев, смотря вперед на белый горизонт. – Скоро уже год…

– Извините, – сказал Васицкий.

Жена Тополева погибла в автомобильной катастрофе. Поехала на прогулку с друзьями, а в пути на них налетел МАЗ. Илье Николаевичу позвонили, чтоб он приехал в больницу, но к его приезду жена уже умерла. Увидев в мертвецкой что-то обнаженное, бледное, обмотанное окровавленными бинтами, Тополев потерял сознание. Теперь он старался не говорить о ее смерти и даже не думать…

– Это что? Колодлево? – спросил Тополев, привставая, чтобы лучше разглядеть показавшуюся впереди деревню.

– Это Берестянка и есть, – засмеялся шофер.

Тополева поразило и огорчило, что он не узнал родной деревни. Когда машина поравнялась с поскотиной, он тронул шофера за плечо.

– Останови. Я дальше пешком пройдусь…

Тополевым овладело нервное возбуждение. Все вокруг словно происходило во сне, где реальное мешается с тем, чего никогда не было. Сама улица казалась теснее и у́же, хотя она, конечно, осталась прежней. Вот здесь находился колодец с журавлем. Или колодец был дальше? Да, пожалуй, дальше.

Навстречу медленно ехали сани. На санях стулья, ведра, детская ванна с книгами. Рядом, прихрамывая и держа вожжи в руках, шел мужчина. Взгляды их встретились. Мужчина остановил коня. Лицо его показалось странно знакомым. Тополев тоже остановился, всматриваясь.

– Вы не писатель, случаем? – спросил мужчина.

– Александр?

– Илья?

Тополев шагнул вперед, обнял брата, неловко поцеловал его в губы, затем в щеку, пахнущую морозом.

– Рука у тебя, Саня, как железная.

– А как же – к железу привычная…

– Значит, по отцовой линии?

– А как же… Сейчас вот только немного покалечился.

– Что такое?

– Пустяки. Познакомьтесь – моя жена. Екатерина. Катя.

Только теперь Тополев обратил внимание на женщину, которая подошла с цветком, завернутым в скатерть. Лицо ее показалось знакомым. И вдруг он вспомнил, кто она такая. Он уезжал из деревни в кузове грузовой полуторки, и вместе с ним ехал фельдшер и дед девчонки, которая попала под косилку. Она была вся забинтована – и лицо, и руки, и сквозь бинты просачивалась кровь; и девочка, сидя на коленях деда, все валилась назад, ослабевшая от потери крови, все подремывала, а дед будил ее, боясь, что она умрет во сне, тормошил…

– Ты, я вижу, куда-то перебираешься?

– Так ведь у нас радость – квартиру нам дали в бывшей библиотеке.

– С новосельем, значит?

– Цветы замерзнут, – сказала Катя. – Поехали.

Асаня тряхнул вожжами. Лошадь не спеша тронулась.

– Мы считали, вы несколько попозже… Не успели перебраться.

– Называй меня на «ты», – сказал Тополев.

– Отвык.

– За столько-то лет – немудрено, – сказала Катя.

– Позвольте, я понесу…

Тополев взял из рук Кати алоэ.

– Хороший цветок. Его и на раны и внутрь. Очень полезный, – пояснил зачем-то Асаня.

Когда подъехали к старой избе с голубыми ставнями, Тополев вспомнил: да, это библиотека… Отсюда, по сути дела, началась его сознательная жизнь. Этот бывший кулацкий дом – каким он большим и красивым казался когда-то. Теперь он поблек. Все в жизни блекнет: теперь не влекут к себе с прежней силой ни книги, ни женщины, ни далекие края… Мир вокруг тускнеет… В сущности, жизнь очень неинтересная штука.

Подъехала еще одна подвода, и Тополев начал помогать носить вещи.

– Вот перегородку поставили, получилось две комнаты, – пояснил с радостной улыбкой Асаня.

«Боже мой, чему он радуется? – удивился Тополев. – И вещей – кот наплакал. Не умеет… Ничего не умеет брат. И жену взял калеку».

Появилась девочка в серой шубке с красными рукавичками.

– Дочь наша, – сказал Асаня. – А это твой дядя…

На Тополева уставились серые большие глаза. «Вон как, оказывается, у него уже дочь».

– Мне надо сходить, взять чемодан… предупредить… Я не один.

– Но вы…

– Обязательно приду. О чем речь. Только не надо на «вы».

– Я привыкну потом, – виновато проговорил Асаня.

Тополев еще раз посмотрел на красивое чистое личико девочки и подумал: «Неплохо было бы иметь такую»… Жизнь шла как-то так, что все не было времени. И он говорил жене – не сейчас… Всегда находилось что-то, что мешало иметь детей. То квартиры не было, ютились в комнатенке, то сердце пошаливало, то впереди маячила интересная поездка за границу, то надо было писать книгу. Когда не стало жены, он подумал: «Слава богу, хоть детей нет». А сейчас впервые вдруг снова возникла мысль о детях…

С этими размышлениями он подошел к новой библиотеке. Возле крыльца стоял газик Васицкого.

Старик ждал Тополева в читальном зале. Обнялись, поцеловались. Старик был чисто выбрит, в новом костюме, выглядел бодро.

– Садись и рассказывай, как деревня понравилась.

– Деревня помолодела.

– А мы стареем?

– Если судить по вам, этого не скажешь.

Тополев действительно не ожидал увидеть старика таким. Он словно был прежним, на двадцать лет моложе, только чуть поблекшим. И глаза те же – цепкие, веселые.

– Как же это ты, Илья, вдруг Вадимом стал? Мы получали твои книги и не подозревали, что земляк пишет…

– Стало быть, не читали?

– Теперь прочли…

– А вы по-прежнему – сеете доброе, вечное?

– Сею, Илья, сею. Между прочим, от тебя лекарством каким-то несет. Это как понять? Болен?

– Корвалол принял.

– Уже? Рановато. Сколько ж тебе?

– Много уже…

– Библиотека как?

Тополеву не нравилось, что старик зовет его по имени и на «ты», но он честно признался:

– Библиотека – сказка!

Старик быстро и испытующе взглянул на Тополева – не врет ли, но по лицу гостя видно было, что библиотека ему действительно понравилась. И старик обрадовался:

– Так и должно быть… В смысле сказки.

– Книг много новых…

– Еще бы. Вот тут отдельно – твои…

Тополев подошел к стеллажам и опять почувствовал, как его охватывает странное и тревожное состояние. Он сразу узнал большие синие тома полного собрания сочинений Льва Толстого и тотчас же вспомнил, как они с Иваном Леонтичем везли их из района на лошади, как остановились в лесу ночевать, разожгли костер, а потом лежали, укрывшись брезентом, и разговаривали о книгах, о жизни…

– А это кто оформил? – спросил Васицкий, останавливаясь перед выставкой книг Тополева. На листе ватмана сверху нарисован был портрет писателя, взятый из первой книжки, а слева и справа два вида Берестянки: старой, с полуразвалившимися избами, с деревянной церковью, и современной, с телевизионными антеннами и новой библиотекой.

– Это Юля рисовала, – ответил Иван Леонтич.

– Практикантка? Отлично сделано, – похвалил Васицкий, отходя на шаг, чтобы лучше рассмотреть. – Очень удачно. А это что?

Под стеклом выставочного столика лежали полуобгоревшие книги, фотографии бородатых стариков и женщин в белых платках.

– Уголок истории.

– Тоже неплохо.

– Это Варя Глазкова организовала.

«Вот, – думал Васицкий, – появились свежие люди, и сразу чувствуется новая струя… И надо бы во главе новой библиотеки поставить нового человека. Скорей бы старик ушел на пенсию».

– Для начала у вас очень неплохо, – пожал Юле руку Васицкий.

«Очень мила, – думал Тополев, не отрывая от нее взгляда. – Умное, интеллигентное лицо. И как идет ей этот темно-голубой свитер».

– А чашки где? – спросил вдруг Васицкий.

Чашки эти были куплены в Томске самим Васицким и присланы в Берестянку, чтобы устраивать чтение книг с чаепитием. Он читал, что это мероприятие с успехом проводили в других областях. Но старику такая затея почему-то не понравилась.

– Вот они. – Иван Леонтич открыл шкафчик.

– Спрятал подальше?

– К чему их на вид выставлять? У нас не посудный магазин.

– Вот видели? – обернулся Васицкий к Тополеву. – И так буквально на каждом шагу. На все свое мнение.

– А тебе мнения – нож острый? – не остался в долгу Иван Леонтич.

Васицкий отозвал его в сторону.

– Читательскую конференцию приготовил?

– Никак нет.

– Это почему же?

– Не успел… Теперь хоть голову оторви.

– Ты это нарочно. Сорвал…

Ушли в другую комнату и закрыли за собой дверь.

– Я только так понимаю – нарочно сорвал.

Старик рассердился:

– Заладил свое: сорвал да сорвал. А ты сам посуди – до конференции ли ему? Тебя бы на его место. Жена умерла. Он от того не оправился, а тут опять удар… Одно – лично поговорить, высказать мнение, другое – всенародно. Это уже суд, а до суда ли ему?

– При чем суд? Разве нельзя, чтобы все хорошо?

– Нет, нельзя.

– Ну, тебя не переговоришь. Ты вечно прав. Но факт остается фактом – конференцию ты сорвал.

– Пусть так.