Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Леонид Гартунг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 32 страниц)

ИСТОРИЯ ОДНОЙ ДВОЙКИ

Прямо не знаю, с чего начать. В субботу, как только я вернулся из школы, мама поймала меня за рукав:

– У тебя на понедельник много уроков?

Этот вопрос меня смутил.

– Уроков? Нет. Сочинение…

– Все-таки дотянул до последнего?

– Так получилось, то контрольная по физике, то…

– Это твое дело, – сухо прервала меня мама, – но, будь добр, распредели свое время так, чтобы в воскресенье мы могли пойти к фотографу.

Я промолчал, хотя у меня были совсем другие планы. Если мама употребляет выражение «будь добр», то, значит, у нее то самое настроение, когда возражать бесполезно.

Но тут надо пояснить, зачем к фотографу. Тетя Кланя, мамина сестра, который уж год зовет нас к себе в гости. И каждое лето мы собираемся к ней в деревню. Всей семьей. Насколько помню, мы собирались всегда. Собирались еще тогда, когда Женьки не было, а теперь ей пятый год. Нам всегда что-нибудь мешало. Наконец, тетя Кланя потеряла надежду увидеть нас у себя и попросила прислать хотя бы фотографию. Это куда проще, но оказалось, что и тут неожиданные препятствия. Сначала у Женьки под носом месяца два сидела какая-то зловредная болячка. Потом что-то происходило у папы с мамой. Напрасно я голову ломал, чтобы понять, что же все-таки случилось. Разве поймешь этих взрослых? До тех пор я никогда не видел, чтобы мама плакала. У нее такой твердый характер. А тут два раза замечал на ее глазах слезы. А папа несколько дней сидел в своей комнате за книгами. А потом все прошло, и оба опять стали веселыми. Папа шутил, смешил и все-все делал. Мама возражала: «Я сама. Я сама», – но он все-таки и за хлебом ходил, и лазил на чердак развешивать белье, и вычистил ванну специальным порошком, и она стала белой как снег. Вот почему я догадываюсь, что виноват был папа.

Теперь надо сказать о нашей семье и кто такой Сережка Сакулин. Мама у меня радиомонтажница. Папа – слесарь-наладчик. Но папа не только работает, но и учится в политехническом институте. Заочно. Поэтому мама выделила ему для занятий отдельную комнату. А о себе что сказать? Особенно похвастать нечем. Учусь не плохо и не хорошо, но со следующей четверти решил взяться как следует. Иногда получаю пятерки. Чаще – четверки. Еще чаще – тройки. А изредка перепадают и двойки. От них, к сожалению, никто не застрахован. На двойки у мамы удивительный нюх. Только я вернусь из школы, бросит на меня один-единственный взгляд и сразу определит:

– Опять схватил?

Терпеть не могу это «опять», как будто двоек у меня навалом.

Последнюю пару мне поставил Павел Александрович за сочинение «Почему я дружу с…» Вместо многоточия надо было, как он пояснил, поставить имя и фамилию «реального лица».

Реальным лицом я взял Сережку Сакулина. Оба мы живем в одном доме, оба на пятом этаже, и наши двери выходят на одну площадку. И учимся в одной школе, и он и я в шестом классе. Только он – в «Б», а я – в «А».

Сережка мой друг. Вернее, бывший. Отчего он стал бывшим, это я расскажу потом. Он каждое утро бывал у меня. А я к ним ходил редко из-за Тоськи. Мне не нравятся ее насмешки. Только я позвоню, она, открывая дверь, окликает брата:

– Сережа, к тебе молодой человек.

И изо всех сил старается казаться взрослой. Когда она приходит к нам позвонить по телефону, то, набрав номер, тянет нараспев:

– Алле! Это ты, старик?

Старика этого я знаю – он учится вместе с нею в 9 «Б».

Носит она расклешенные брюки с бахромой. А походочка! Фу-ты ну-ты – не подступись! Красит ресницы и веки. И совсем ей это не идет. Она и без того красивая. Но я не присматриваюсь. Еще подумает, что влюбился. Когда родителей нет дома, курит сигареты. И мне предлагала, а я не курю и никогда курить не буду. У меня мечта: прожить не менее восьмидесяти лет, а если повезет, и все сто. Каждое утро мы с папой занимаемся гимнастикой, а по воскресеньям я бегаю на лыжах – до Потаповых лужков и обратно. Славная разминочка.

Да, большая у Сережки сестра. А наша Женька, по-моему, нисколько не растет. Все такая же – маленькая, конопатенькая и чуть что кричит:

– Мама, Юлка опять делется!

Юлка – это я. Р она не выговаривает.

Жаловаться любит, а на себя бы посмотрела. Настоящий черт в юбке. Что правда, то правда. В будни еще ничего. Ее уводят в детский сад, и там она за день выдыхается, а по воскресеньям, как бабушка говорит, «хоть святых выноси». Что Женька выделывает – даже мне, мальчишке, удивительно!

Обычно Сережка брал учебники и приходил ко мне. А когда домашняя задача попадалась трудная, поминутно звонил телефон и я объяснял ребятам, как решать. При этом Сережка вздыхал с завистью:

– Тебе что не решать… У тебя мама работает на заводе математических машин.

Вот уж нашел, чем упрекнуть. При чем тут математические машины? Я и не видел ни одной. И мама – хоть на математическом заводе, всю математику забыла. Папа – другое дело. Он разбирается, но его я никогда не прошу помочь. Просто я люблю решать. Это для меня одно удовольствие.

Хуже дело обстоит с сочинениями. Павел Александрович учит нас писать сначала на черновик. Даже фотографию рукописей Пушкина показывал. Оказывается, у великого поэта все черкано и перечеркано. Я тоже пробовал, но ничего из этого не получилось. Зачеркнешь какое-нибудь слово, потом сидишь, думаешь-думаешь да опять его же и напишешь. Так зачем, спрашивается, зачеркивал?

Во-вторых, Павел Александрович требует сначала составлять план – это еще труднее, но тут я исхитрился, как делать. Здорово получается и совсем не трудно.

Еще Павел Александрович пояснил: если мальчик дружит с девочкой, то и про это можно писать. Стесняться не надо. Вот это уже ни к чему – у нас в 6 «А» этого не было и не будет. Еще чего не хватало – с девчонками дружить. Как будто мальчишек не хватает!

Павел Александрович работает первый год, но учитель что надо! Мы его любим за справедливость и за то, что у него самого голова варит. И рассказывает всегда что-нибудь новое. Вот про Гайдара, например, как Аркадий Петрович ходил на разведку в Киев узнать, занят он там или нет. И в последнюю минуту жизни он думал о спасении товарищей и предупредил их об опасности.

И, вместе с тем, Павел Александрович требует здорово. Требует, но не нудит и не распекает. Сказал, что надо, коротко и ясно, и точка. Не то, что Нина Максимовна. Та как заведет, остановиться не может. Костю Зотова на классном собрании так песочила, что он, бедняга, икать стал, остановиться не мог. Нина Максимовна даже испугалась, и сама за водой бегала…

Задавая последнее сочинение, Павел Александрович нам посоветовал: не разменивайтесь на мелочи! Постарайтесь схватить характер вашего друга! Вот я и схватывал весь субботний вечер, даже телевизор не смотрел. Работал. А Женька, как могла, мне мешала. Я занимался в папином кабинете, за столом, а Женька из-за портьеры стреляла мне в затылок горохом. Из детского пистолета. Из того самого, который я купил ей на день рождения. Купил, дурак, на свою голову! А когда я отобрал пистолет, Женька облила меня водой из детской клизмочки. И ведь попробуй – тронь ее! Нельзя… Ребенок!..

Но сочинение я написал. Папа прочел, даже по коленке меня хлопнул:

– Здорово. Прямо как у Льва Толстого.

Но я и сам чувствовал, что здорово.

А в воскресенье, после завтрака, меня отправили в парикмахерскую. Там была большая очередь, и я попал домой только к обеду. Да еще в глаз мне набрызгали одеколон. Шел и на один глаз плакал… Впрочем, это еще что. Пашка Дриго из нашего класса попал однажды к ученице. Она стригла его, стригла, чуть не полдня, все старалась как лучше, а потом говорит: «Нет, ничего не получается». Взяла машинку и сняла наголо все, что осталось. Да с расстройства еще цветок на него уронила с высокой этажерки. Но, надо сказать, денег она не взяла, но это слабое утешение. Вот почему я теперь опасаюсь ходить в парикмахерскую.

Остриженный и наодеколоненный, я благополучно вернулся домой. Мама слегка посердилась, что я долго ходил, и отправила меня обратно на улицу:

– Не стой над душой. Жди нас во дворе. Мы сейчас.

«Мы сейчас», – это только так говорится. Что касается папы, так он, правда, раз-два – и готов. А вот женщины… Женьку одеть – целое происшествие. Из вредности она падает на пол и дрыгает ногами. А когда папа выведет зареванную Женьку, мы втроем еще целый час будем ждать маму. Ей всегда «нечего надеть», поэтому она примеряет то одно, то другое, а потом начнет искать свою парадную брошку с красными камушками, которую Женька давно приколола на платье своей кукле Ниночке.

С такими мыслями я снова вышел на улицу и тут увидел Сережку. В руках он держал пихло, но ничего им не расчищал, а стоял с мокрым, обиженным лицом, обсыпанный снегом и, судя по всему, собирался заплакать. Шагах в десяти от него стоял длинный незнакомый мальчишка. Картина была ясна.

– Это он тебя?

Сережка кивнул.

– Ты чего задираешься? – крикнул я длинному. Он сощурил глаза, как кошка, и кинул в меня снежком. Я успел нагнуться, и снаряд попал Сережке в лоб. Вот невезучий!

Тогда я скомандовал:

– Прицел ноль семь! Одиночными пли!

И мы так дружно атаковали противника, что обратили его в бегство. Удирал – только пятки сверкали, а мы преследовали. Завернул за угол. Мы тоже. И вдруг их оказалось трое.

То ли они шли нам навстречу, то ли ждали длинного за углом. На бегу я крикнул:

– Сережка, не тушуйся!

Двое против троих – не так уж плохо. Неужели же отступать без боя?

Вражеский снежок сбил шапку. Я наклонился поднять ее, но не успел. Они налетели на меня все сразу. Получилась не игра, а обыкновенная драка.

– Сережка, заходи с тыла, – звал я друга, но он куда-то исчез. Одному мне пришлось ой как туго. Удары сыпались на меня как град. Все же длинного я сбил с ног хорошим ударом, но те двое повалили меня.

В этот миг чья-то сильная рука схватила меня за шиворот и приподняла.

– Что здесь происходит? – услышал я громкий голос.

Обернулся и увидел дружинника. Он был без красной повязки, но я знал его в лицо. Раза два он встречался мне у кассы детского кино. Я вспомнил даже, что он работает на том же заводе, что и папа.

Дружинник поставил меня на ноги и спросил:

– Где твоя шапка?

– Тут где-то.

Пока мы искали шапку, я огляделся. Ни моих врагов, ни моего друга нигде не было. В конце концов, шапку, затоптанную в снег, мы нашли, а вот правая рукавичка так и потерялась.

– Ты не плачь, – подбодрил меня дружинник.

Но я не собирался плакать, а только делал несчастный вид, чтобы он не вздумал вести меня в детскую комнату милиции.

– Дяденька, – взмолился я. – Мне вот так домой надо…

– Беги-беги, – милостиво разрешил он.

И я побежал. Сгоряча я еще торопился в фотографию.

Когда я прибежал к нашему дому, папа, мама и Женька уже стояли у ворот. Сегодня они управились удивительно быстро.

– Вот он, пропадущий, – обрадовался папа. – Мы за…

Он, видимо, собирался сказать «заждались», но внезапно умолк на полуслове.

– Разве ты… – начала было распекать меня мама, но, подняв глаза, осталась с открытым ртом. Так я никогда и не узнаю, что она хотела сказать. Но Женьке мой вид доставил неподдельную радость. Она захлопала в ладоши и закричала:

– Ага, вот и у тебя теперь болячка под носом.

Короче, мы печально и неторопливо отправились домой, так как для фотографии я был уже непригоден.

Должно быть, мамы всегда все преувеличивают, а моя в особенности. Она считала, что меня чуть не убили, и даже хотела позвонить в милицию. Хорошо, папа ее отговорил. В ход пошла домашняя медицина. Из носа у меня немного капала кровь. Поэтому в каждую ноздрю мама запихала по большущему куску ваты. От этого мой нос увеличил свой объем вдвое. К шишке на лбу мама приложила стебель алоэ и укрепила его двумя ленточками лейкопластыря. Оказывая мне первую помощь, она одновременно вела следствие:

– Опять задирался?

– И не думал, – возмутился я. – Но не мог же я не заступиться за Сергея!

– Никакого Сергея мы не видели, – возразила мама. – Вечно ты выдумываешь и выкручиваешься.

Слышать это спокойно я не мог. Меня обвиняют во лжи! Мама не знала, что уже год, как я дал себе слово всегда и всюду говорить только правду. И ни разу от этого своего обещания не отступил. Поэтому я кинулся к Сергею, чтоб он явился самолично и объяснил, как было дело, Открыла мне, как всегда, Тося.

– Вам кого?

По ее лицу я понял, что она не узнала меня, а узнав, зажала рот ладонью и убежала. А что она во мне нашла такого смешного? Не смеюсь же я, когда вижу ее с накрашенными глазами. А ее тоже бывает трудно узнать.

Тося не предложила мне пройти в комнаты, поэтому я топтался в прихожей и не знал, что делать.

– Передай Сереже, чтоб он сейчас пришел ко мне. Очень надо поговорить, – сказал я громко и ушел.

Дома я прождал его целый час, но напрасно. Тогда я отправился к нему еще раз. Опять дверь открыла Тося. На этот раз она не смеялась, а сообщила мне сухо и вежливо, совсем как взрослая:

– Сергей уже лег спать.

Что оставалось мне делать? Как оправдаться?

Мама спросила меня:

– Где же твой свидетель?

– Он лег спать.

– С этих-то пор?

Часы показывали только половину пятого. Конечно, мама опять не поверила мне.

– Попроси у нее прощения, – шепнул мне папа.

Я хорошо знал, как сильно на маму действует мое раскаяние. Стоило подойти к ней, потереться щекой о плечо и проговорить: «Ну, мамочка, ну, миленькая. Я больше не буду», – как она смягчится и простит меня. Но на этот раз я был прав и никак не мог выдавить из себя спасительных слов.

За обедом я обнаружил, что у меня не только разбита губа, но и шатается передний зуб. Однако это открытие не сильно меня расстроило. Зуб был молочный, ему все равно скоро выпадать.

Вечер прошел так себе. Мама сердилась на меня. А мне ничто не шло в голову – нет ничего обидней, если тебя незаслуженно считают лжецом. И все же маме было меня жалко. Стеля постель, она спросила участливо:

– Болит губа?

– Нисколько, – отвечал я.

– Ох, уж эти мужчины, – вздохнула она.

А что мужчины? Мужчины – народ понимающий. Еще днем я заметил – верит мне один папа. Не только верит, но и сочувствует. Может быть, он сам когда-то попадал в такой же переплет.

Утром, когда я проснулся, папа уже делал зарядку. Я тоже немного пофизкультурничал. Потом он осветил мою физиономию лампой и поцокал языком:

– Ай, ай, как же ты пойдешь в школу?

Пришла мама, покачала головой и посоветовала:

– Ты уж сегодня не умывайся.

Не умываться я сразу согласился, но сидеть целый день дома – нет уж, извиняюсь. Так я и заявил, правда, несколько громко.

– Оказывается, ты не только обманщик, но и грубиян, – вспылила мама.

«Вот что значит не попросить прощения», – подумал я. А ведь я и не собирался нагрубить…

В класс я пришел за пятнадцать минут до звонка. Шишка на лбу спала, но зато под глазом созрел огромный синячище и распухла губа. Что касается зуба, то он меня больше не тревожил – его я выплюнул в снег по дороге в школу.

Ребята как сговорились – каждый считал своим долгом спросить, кто это меня так отделал. Одним я сказал, что прыгал с парашютом и угодил на дерево, другим – что задержал и сдал в милицию опасного бандита, третьим – что упал с крыши нашего дома прямо на проезжавшую машину «скорой» помощи. Ребята хохотали, и я вместе с ними.

Я уселся за парту против открытой двери и ждал, когда по коридору пройдет Сергей. Он появился перед самым звонком, прошел мимо нашего класса, но в мою сторону не взглянул. Не взглянул так не взглянул. А напрасно. Все можно было еще исправить.

…На уроке литературы Павел Александрович пересчитал стопку собранных сочинений и вопросительно взглянул на класс.

– Кто не сдал?

Я поднял руку.

– Почему?

Я молчал. Глупо было рассказывать Павлу Александровичу, что сочинение я разорвал и кинул в урну перед самым его приходом.

– Почему? – еще раз спросил он.

На лице его отразилось огорчение. Ему, видно, очень не хотелось ставить мне плохую оценку. После секундного колебания он все же вывел в журнале двойку. Тогда я подошел к учительскому столу и положил перед Павлом Александровичем мой дневник. Учитель удивленно поднял брови.

– Поставьте, что я заслужил, – произнес я твердо.

Внутри у меня все кипело. Пусть бы кто-нибудь другой поставил двойку, но только не Павел Александрович.

Он внимательно посмотрел на меня. Про синяк ничего не спросил, лишь нахмурился и проговорил:

– Дневник? Это всегда успеется.

И, немного помедлив, добавил:

– Зайди-ка ты лучше ко мне, когда освободишься.

Заходить не хотелось, потому что не хотелось ничего объяснять, но как не зайти, если человек вежливо просит.

…После уроков я сидел перед ним в кабинете русского языка и литературы. Лицо у него было усталое. Слева и справа на столе возвышались стопки ученических тетрадей. И пришла мне мысль, что у учителя тоже жизнь нелегкая. Вот бы взять и пригласить его в следующее воскресенье на лыжах до Потаповых лужков и обратно. Пусть бы он поглотал свежего воздуха. Сам-то он не выберется.

– Так что случилось? – спросил Павел Александрович. – Ты ведь хотел писать о Сакулине.

– Хотел, а теперь не буду, – опустил я голову.

– А он, между прочим, написал о тебе. И весьма тепло. Хочешь прочесть?

– Нет, не хочу.

– Сердитый ты.

– Ну и пускай.

Павел Александрович улыбнулся, некоторое время сидел задумавшись.

– Так, так… Тогда напиши на другую тему. Хотя бы о том, почему не хочешь писать о Сакулине. Ведь причины, вероятно, достаточно веские.

Еще бы – не веские. Мысленно я представил себе такое сочинение. Трудно написать его откровенно. Кажется, в моих несчастьях виноват немного и сам Павел Александрович. Это он учил нас заступаться за товарищей, быть смелым и не сдаваться без боя.

– Там и про вас будет, – сказал я с сомнением.

Учитель усмехнулся:

– А чего ты трусишь? Хулиганов не испугался, а написать правду боишься?

«Хулиганов!» – я даже вздрогнул. Откуда он знает? Я ж ничего не говорил. Но в следующую секунду я догадался, откуда…

– Так как же решим?

Пришлось согласиться, двойку-то надо исправлять. Тем более – конец четверти на носу.

Вот я и пишу. То есть не пишу, а сижу и обдумываю. Передо мной чистая тетрадь. Первую страницу оставлю для плана. Его легче всего составить, когда сочинение уже написано. Да, я решил рассказать все, как было. Павел Александрович обещал никому не показывать. И я ему верю.

А с фотографией дело опять откладывается. Синяк – штука серьезная. Никуда его не денешь. Две недели, самое малое, фотографироваться нельзя. Что ж, пусть тетя Кланя подождет. Ей не привыкать.

РАЗГОВОР В УЧИТЕЛЬСКОЙ

Есть такая поговорка: «Как гром с ясного неба». Что это? Может, метафора? Не знаю. Так вот, такой гром я услышал на уроке у Лидии Помидоровны… Но тут надо немного пояснить, почему у нашей русачки такое огородное отчество.

Приехала она в прошлом году и всем назвалась Лидией Николаевной. Николаевна так Николаевна – не наша забота, как звали ее папашу. Однако Вовка Сосновский сразу заподозрил что-то. Наверно, из него следователь получится. У Вовки есть взрослая сестра, работает почтальоном. От нее и разузнал он, что Лидия Николаевна никакая не Николаевна, а натуральная Парамоновна. Мы обрадовались и моментально ее в Помидоровну перекрестили. Оно и понятно и благозвучно.

«Благозвучно» – это ее любимое словечко. Рифмы у нее благозвучные, эпитеты и сравнения благозвучные. Даже целые сочинения. Например, у Светки Бобровой. Помидоровна перед классом читала его. От корочки до корочки, как образцовое. В нем Светка лирики напустила: «Если бы я была мальчиком, я бы хотела стать только летчиком». Бы-бы-бы – какое тут благозвучие? Такие вещи даже я понимаю…

…Случилось это на повторительном уроке. Лидия Помидоровна читала стихотворение Лермонтова «Беглец», а сама ходила между партами. Теперь модно – певцы поют и ходят, учителя объясняют и ходят. Только нам полагается сидеть на месте. Прочла стихотворение, затем меня подняла. Начал я наизусть чесать – и, по-моему, здорово, но она поморщилась и сделала мне знак рукой:

– Читаешь ты, как пономарь. С чувством надо. С чувством!

Кто такой «пономарь» – мне неизвестно. Зато насчет чувства до меня дошло. Как рявкну, что есть мочи:

 
– Прими меня, мои старый друг;
И вот пророк! Твоих услуг…
 

Учительница от неожиданности даже ручку на пол уронила.

– А потише нельзя?

Обидно мне показалось – на этот раз я от всей души старался. Видно, ей не угодишь.

– Ну, ладно, – говорит, – продолжай.

Легко сказать «продолжай», у меня в голове – стоп. В общем – сбила. И сама же спрашивает:

– Не учил?

– Очень даже учил. Мы вместе с Кланькой.

Ребята, как услышали про Кланьку, давай хохотать. Лидия Помидоровна нахмурилась:

– Опять ты паясничаешь?

А при чем тут «паясничаешь», когда это сущая правда – весь вчерашний вечер я Кланьке вместо сказок Лермонтова читал, а она за мной повторяла. Так ладно дело шло.

Смотрю – учительница ручку с пола поднимает и ищет в журнале мою фамилию. По лицу вижу, собирается двойку влепить. «Что ж, – думаю, – чему быть, того не миновать. Если честно разделить – мне и Кланьке по единице достанется».

Но тут Светка Боброва попыталась отвлечь от меня огонь. Поднимает руку и с таким наивным-пренаивным видом спрашивает:

– А как правильно писать «паясничать»? Через «с» или через «ц».

Копеечная хитрость, но, однако, подействовало. Помидоровна забыла обо мне и давай объяснять. А я тем временем потихоньку сел и вздохнул с облегчением.

И как раз в это время приоткрывается дверь и раздается тот самый гром из уст уборщицы тети Маши:

– Снегирева Петруньку в учительскую просют.

Вот уж действительно – «с ясного неба».

Пока шел по коридору, соображал: кто «просют», а главное – за что? Если насчет того, что на взрослый сеанс ходил, то не должно быть, потому что это только говорится «ходил», а по-настоящему я через запасный выход, по-пластунски, и то, когда свет потух. По-моему, никто меня не видел, да, по-честному сказать, я тоже ничего не видел… А может, за то, что с крыши прыгал? Так то давно было. И непонятно, к чему такая спешка? Можно бы и после уроков.

Вхожу в учительскую – и вот те раз: за столом Анна Захаровна, а против нее мама. Анна Захаровна даже как будто обрадовалась моему приходу:

– Вот и он. Присаживайтесь на диван, Полина Петровна.

– Ивановна, – поправила тихо мама и стала отнекиваться, что ничего, можно и постоять и так далее, но потом все же села, притом прямо на шляпу Анны Захаровны. Ну, села так села – что теперь поделаешь, к тому же, кроме меня, никто этого не заметил. Да и шляпа такая… Ей уже ничего не сделается.

Анна Захаровна умостилась на стуле поудобнее и начала с благодушной улыбкой:

– Видимо, Петр мало читает. Речь слабо развита.

(Вот уж неправда – особенно насчет речи. Если я материал знаю – само от зубов отскакивает.)

– Очень узок кругозор. Нет навыков систематической работы.

(С этим, пожалуй, можно согласиться – не умею я зубрить как Галя и Валя.)

Слушал я ее, правда, не так чтобы очень. И думал: все это цветики, а как все учителя нагрянут – вот будут ягодки. Неужели не уложится до звонка?

Прикинул, в каком темпе она выдает, и приуныл: нисколько не торопится старушка. Минут десять прошло, а она, можно сказать, только вошла во вкус.

– Совершенно необходимо, чтобы у Петра был свой отдельный уголок для приготовления уроков.

(Это она зря. Если каждому по уголку, то где нам достать шестиугольную комнату?)

Говорит, а сама в зеркало поглядывает, поправляет на голове клумбочку из волос. Удобно устроилась!

Тут-то и прозвенел звонок. И я понял – погиб! Перемена-то, как назло, большая. Сейчас сюда явятся все учителя. Так оно и случилось. Как увидели меня, так в атаку.

– А, вот здесь кто! Наш «отличник»!

– Здравствуйте, Полина Борисовна.

– Ивановна, – робко поправила мама.

– Давненько к нам не заглядывали…

– Между тем успехи Петра…

(Обычная несправедливость. Как сестер моих, так Галечка, Валечка… А меня – Петр! Того и гляди, Васильевичем величать начнут.)

Одна другую перебивает, спешит. На столе поднос с бутербродами, чайник, сахар. Времени у них в обрез, потому и торопятся – и покушать надо и проборку дать «трудному». Когда-то еще родительница появится?

Громкий голос Екатерины Третьей перекрыл все другие голоса:

– У вашего Петра на уроках математики зачастую нет ни циркуля, ни линейки. И сам бездельничает, и другим мешает работать. Полное отсутствие логического мышления. Не знает важнейших аксиом, хотя вообще-то он способный. Даже очень способный…

«Наконец-то, – думаю, – до доброго добрались».

Взглянул на маму – она тоже вроде бы воспрянула духом, посмотрела на меня с некоторой надеждой. А Екатерина Третья продолжила:

– Очень способный… Ко всяким безобразиям.

Стало быть, напрасно я обрадовался. И мама опять голову опустила.

…По правде сказать, до всего этого мне как до лампочки. Было время – краснел, бледнел, а теперь привык – образовалось внутри что-то вроде мозоли – меня ругают, а мне хоть бы хны! Но сегодня другое дело – все на маму, а она непривычная. Она здесь совсем непохожа на домашнюю – маленькая-маленькая и видно, что всех стыдится. И совсем она здесь не к месту в своих валенках, поверх которых чуни. И запах силоса… Но даже не это главное. Другой бы и в чунях расселся, как дома, а она сжалась, поникла, растерялась.

А я нет – я обозлился и решил носа не вешать. Да, видно, переборщил, потому что Екатерина Третья это заметила и говорит:

– Посмотрите-ка на него. Держится-то как! Будто все мы виноваты, а он один прав! – И к маме: – Он что? И дома так?

Мама взглянула на меня испуганно:

– Нет-нет, дома он другой.

Но Екатерина Третья на этом не успокоилась:

– Кстати, кто ему помогает решать задачи?

– Где уж нам… Мы люди неученые.

И так мне стало тошно от этого ответа. И чего она прибедняется? Хоть бы рассердилась, возразила что-нибудь. Не такая уж она неученая. И задачи решать мне помогает, и на районной доске Почета, и телята у нее в сутки прибавляют в среднем по 1096 граммов. Мама и книги читает по своему телячьему делу, и лекции по радио слушает, и корреспондент из газеты приезжал ее фотографировать, и, когда собрания, она каждый раз в президиуме. И не надо мне ничего втолковывать. Я свою вину сознаю – хочется ей, очень хочется, чтобы я соответствовал! А я никак…

Все жевали бутерброды, запивали чаем и бросали мелочь на блюдечко. Екатерина Третья что-то хотела сказать, а рот набит, и получилось у нее:

– Пш… Пш… Пш…

Лидия Помидоровна сейчас же воспользовалась ее беспомощным состоянием и вставила:

– Он и сегодня стихотворение не ответил. Говорит, что с Кланькой учил… Так она ж в детсад ходит!

– Ходит, ходит, – подтвердила мама.

– А что ему мешает учиться? – наконец освободила рот Екатерина Третья. – Не знаете? А ну покажи, что у тебя в карманах.

Еще чего не хватало! Что я, в милицию попал? Но все же пришлось подчиниться. Вывалил из карманов все содержимое на стол, Лидия Помидоровна даже руками всплеснула. А Екатерина Третья гордо подбоченилась:

– Что я говорила? Полюбуйтесь.

– Настоящая свалка, – проговорила Анна Захаровна.

И все начали смеяться. А что нашли смешного? Ничего лишнего, если спокойно разобраться.

Бублик надкушенный – я его из дома принес. Только надкусил, тут звонок. Я его в карман.

Волчок – не настоящий, конечно, а колесико от будильника. Отличная вещь, не выбрасывать же!

Радиолампа – подобрал у кинобудки. Собирался сегодня разбить и посмотреть, что внутри.

Патрон старый, винтовочный – я его у Мазилы выменял на три новых стержня. Из него свисток можно смастерить.

Кусок свинца – само собой ясно – для грузила. Весной на рыбалку.

Фотография Кобзона – у девчонок отобрал.

Горсть конопляного семени – для школьного щегла. Он спит и во сне коноплю видит.

Медная трубка – вот единственная вещь, которая незаконная. Из нее можно горохом стрелять, а у меня гороха нет, так я коноплей.

Сибирская монета с соболями…

Вот ее-то Екатерина Третья с отвращением потрогала пальцем, словно это не монета, а мышь.

– А это что такое?

– Пятак Екатерины Второй, – отвечал я.

Екатерина Третья покраснела, как свекла, и говорит:

– Пора давно разобрать Снегирева на педсовете.

Это «разобрать» показалось мне очень смешным. Что я, мотоцикл, что ли? Представил, как Екатерина Третья руки и ноги мне поставила, а в руках у нее большой гаечный ключ.

– Он еще смеется, – возмутилась Лидия Помидоровна.

А я и не думал смеяться, только улыбнулся немножко.

Под конец вызвали нашу Гальку и предложили:

– Возьми шефство над братом.

Другая бы буркнула «ладно» и убежала. А Галька – нет. Смерила меня взглядом с головы до ног и заявила:

– Пусть он слово даст.

Вот вреднющая!

– Обещай перед всеми учителями, что будешь хорошо учиться и вести себя, – поддержала ее Анна Захаровна.

«А почему не обещать? – рассудил я. – Убудет меня, что ли? Ведь все равно не отпустят так просто».

– Исправлюсь, – вздохнул я.

– Это мы слышали много раз, – напомнила Екатерина Третья.

– И еще услышите, – добавил я.

И не думал выскакивать, как-то получилось само собой. Эх, дурак я, дурак… Вот у Витьки Мазилы хитрая тактика – попадет в учительскую, молчит и носом шмыгает. Пошмыгает, пошмыгает, учителям надоест это слушать, они и отпустят его. А я так не умею. Глупо, конечно, и себе во вред.

– Нет, вы слышите, как он «осознал»! – воскликнула Екатерина Третья.

– Нет, я его положительно не понимаю, – покачала головой Лидия Помидоровна.

А чего тут не понимать? Все ясней ясного. Сейчас у меня одна забота – поскорее бы все кончилось и мама отсюда ушла.

И вот, как чудесная музыка, прозвучал звонок. Учительская опустела. Была у меня надежда, что и Анна Захаровна уйдет, но она еще раз поправила свою клумбочку на голове и проговорила:

– Вы, надеюсь, не торопитесь? Тогда продолжим.

Оказывается у нее нет больше уроков. Стало быть, впереди никакого просвета. Сколько это еще может продолжаться? Час или два? И мама, смотрю, из последних сил крепится – вот-вот разрыдается. Я-то уж знаю…

А выручка пришла – откуда и не ждали. В учительскую внезапно вошел сам директор Иван Юрьевич. Я так и обомлел. А он с одного взгляда оценил обстановку – и сразу к Анне Захаровне:

– Надеюсь, вы закончили?

Не успела она рта раскрыть, как он уже ко мне и к маме:

– Разрешите ко мне на два слова.

«Ну, – думаю, – новый заход начинается. Где только сил набраться».

Однако на этот раз я не угадал. Иван Юрьевич привел нас к себе в кабинет и заговорил совсем о другом: не знает ли мама, кого бы взять уборщицей? Тетя Маша скоро уходит на пенсию.

И меня посадил, и сам сел.

– Ты сейчас домой? У меня к тебе, Петя, просьба: помнишь, ты мне показывал альбом со схемами сражений? Не смог бы ты мне его принести сегодня?

– Почему не принести.

– Договорились? Вот и ладно. У меня все.

Я прямо ушам своим не поверил – все, а я-то приготовился к самому худшему!