Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Леонид Гартунг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)

12

Тихая Берестянка дымится тонким снегом. Ветер кружит его и несет вдоль улицы. Около библиотеки, у самого крыльца вырос острый голубой гребень. Из четырех ее окон летят в темноту живые полосы света. Провода телефонной линии качаются и жалобно посвистывают. Вдали мерно шумит сосновый бор.

А внутри старой библиотеки тепло и тихо. Топятся две печки: голландка в читальном зале и плита с обогревателем позади стола, за которым выдают книги. На плите посапывает никелированный кофейник. Это Иван Леонтич варит себе кофе. Старик сидит на табуретке, прислонившись спиной к обогревателю, и кажется, дремлет. Ему сегодня нездоровится.

В такой ненастный вечер читателей совсем мало. И, несмотря на непогоду, явились шахматисты. Это народ тихий и приличный. Шахматы – игра, родственная чтению. Хуже, когда приходят «козлисты»-доминошники. Эти хоть и божатся вести себя прилично, все же иногда забываются, и в тишине библиотеки раздается вдруг как выстрел:

– Рыба!

Все испуганно смотрят на Ивана Леонтича. Он неторопливо приближается к «козлистам» и говорит только одно слово:

– Все!

Посрамленные игроки удаляются. Уговаривать старика, они знают, бесполезно.

Но сегодня «козлистов» нет. Варя за отдельным столиком зарылась в журналы, подбирает материал для выставки к пятидесятилетию образования СССР. Сегодня утром Иван Леонтич похвалил ее за то, что она удачно подобрала передвижку для животноводов. Похвала была высказана мельком, но весь день после этого Варя чувствовала себя счастливой.

А Юлька Кружеветова просто сидит и читает. Вообще говоря, она не очень увлекается чтением. Это Иван Леонтич засадил ее сегодня за книги нового поступления.

Иван Леонтич открыл глаза, поправил спустившиеся на кончик носа очки, оглядел строго свои владения. Вроде бы все в порядке. Юлька уже бросила читать и, склонившись над листом ватмана, раскрашивает серебряной краской заголовок стенгазеты. В нежных пальчиках ее тонкая кисточка. Почерк у нее ровный, округлый. Когда переписывает статьи, буква за буквой шагают, не нарушая строя, как физкультурники на параде.

А у Вари почерк совсем детский, по всей вероятности – навсегда останется таким. Поэтому Иван Леонтич не поручает ей заполнять карточки каталога. Но она любит книги. Старик привык наблюдать, как люди берут в руки книгу. Иной хватает ее грубо – словно полено. А другие прикасаются к книге с затаенной нежностью, будто к ребенку. И Варя относится к таким. Дашь ей обрабатывать новые книги, отнесет их в сторонку, усядется. Шелестят страницы, поскрипывает старый венский стул, а потом наступает тишина. Посмотришь, а она уже читает. Лицо тихое, счастливое и ничего кругом не замечает. Окликнешь – встрепенется, как птица на ветке, вскинет удивленные глаза, поспешно возьмется за шариковую ручку.

Сначала Иван Леонтич думает о девчатах, затем о том, что в новой библиотеке пора уже красить окна на второй раз. Затем о сегодняшней телеграмме от Тополева: «Буду Берестянке начале марта». И сегодня же Васицкий звонил.

– Ты слышишь меня? К тебе писатель собирается. Тополев. Ты его знаешь?

– Как не знать? Помню его, когда он еще без штанов бегал.

– Про штаны забудь. Я серьезно. Надо бы что-то организовать… Ну, читательскую конференцию, что ли. Чтоб встретить как полагается.

– Оркестр духовой готовим.

– Опять ты без балагана не можешь? Человек на родину приедет, а ты со своими шуточками. Все-таки понимать надо, когда уместно, а когда нет… Так вот, насчет читательской конференции подумай. И не только подумай – организуй… Там у тебя практикантки. Учителей привлеки…

Положил Иван Леонтич трубку, задумался. Тополев, Тополев. Не так-то просто его встретить как полагается. Конечно, приятно, что Илья нашелся. Но книжку его придется перечитать, Юльке, Варе дать. Еще учительнице Вере Никандровне… И еще трем-четырем… Вопросник вывесить. «Какой образ вам больше всего понравился? Какие качества вы хотели бы перенять у этого… как его… ну, в общем, положительного героя? Какими художественными средствами автор рисует нашу сибирскую природу?» Вера Никандровна страсть любит такие вопросы. Пусть она и составит… Кроме того, краткую биографию вывесить, чтоб читатели познакомились… Составить план. Распределить обязанности. Конечно, несколько не ко времени эта конференция, хлопот и без нее хватает, но, во-первых, чужих обсуждали, так своего и подавно надо обсудить. Во-вторых, – Васицкий. Уж если ему что-нибудь в голову втемяшится, то колом не вышибешь… На этот раз придется выполнить его указание, раз так заведено, что нельзя без начальства.

Понемногу появляются читатели. Варя садится на выдачу. Вот скрипнула дверь. Никто не обратил на это внимания, а Варя вздрогнула. Но напрасно. Не кончилось ее ожидание. Вошел бригадир. Обычно он и в конторе, и на полях в полинялой стеганке защитного цвета, а в библиотеку пришел в новом пальто и в новых бурках. Ивану Леонтичу это приятно. Бригадир просит подобрать литературу для доярок, небольшую библиотечку для красного уголка. Конечно, Иван Леонтич подберет, что нужно, сложит в стопочку и всунет между книг бумажку с надписью, чтоб практикантки не спутали. Сам-то он никогда не ошибается. Иногда не может вспомнить, обедал или нет, но что касается книг, – тут память у него безупречная. Он не только точно помнит все книги и где какая стоит, но и какую кто взял читать. Вот, к примеру, у Вари на столе «Повесть о Тобольском воеводстве». Первым ее прочел сам Иван Леонтич, затем Пастухова, потом взял тракторист Мукашкин. Он-то и надорвал тридцать девятую – сороковую страницы, за что Иван Леонтич сделал ему строгое предупреждение.

Бригадир просит записать ему последний номер «Октября», прощается и уходит. Варя снова поглядывает на дверь. Снова слышно, как тихо шелестят страницы. Звук уютный, привычный, Иван Леонтич потихоньку погружается в дремоту.

Внезапно распахивается дверь и вместе со струей холодного воздуха появляется зоотехник Лихачев. Он отдувается и, сдернув шапку, отряхивает ее от снега.

– Здоровеньки булы! – звучит-гремит сочный уверенный голос. Молодое лицо его улыбается. – Ну и буранчик!

Света Пастухова отрывает глаза от «Крокодила» и смотрит на него строго и недовольно. К чему этот шум и гам? Неужели не понимает, куда пришел?

Лихачев наваливается грудью на первый попавшийся столик и открывает «Огонек». Но пришел он сюда не для чтения. Ему нужно поговорить с Юлькой, сказать всего несколько слов. Может, она сама подойдет к нему? Но Юлька его не замечает. Низко склонив голову, она красит заголовок стенгазеты. Лихачев подсаживается к ней.

– Это что? Стенгазета?

Ему кажется, что он говорит тихо, но у него такой басище, что голос его слышен во всех уголках библиотеки.

– Нет, телега, – отвечает Юлька сердито. – И, пожалуйста, не толкайте столик.

13
Заметки жизни

Мальчишкой я кино любил, как и все в детстве. Бывало, привезут передвижку, так не рассуждал, хороший фильм или дрянь, – мчался смотреть. И все нравилось, хотя, как теперь понимаю, много чепухи было. Пата и Поташона помню, Бестера Китона, Монти Бенкса… А с возрастом все меньше хороших картин встречаю. Мне ведь надо, чтоб забыть, кто я есть и кто вокруг меня, и полностью в другую жизнь войти, а это не так просто в шестьдесят лет. Если чуть неправда – уже не увлекает. Потому теперь редко-редко в кино попадаю. А вчера и вовсе не думал, как пришел вечером Гошка, стал Варю в кино сманивать. Ей бы у меня отпроситься да убежать, а она вдруг мне предлагает идти с ними. Дескать, сегодня последний сеанс. Клуб окончательно разломают, целый год никакого кино не увидим.

Зачем я ей понадобился, понять невозможно. Посмотрел я на Георгия – в лице его мало удовольствия, даже отвернулся. «А вот назло и пойду», – решил я. Юльку на выдаче оставил и примкнул к культпоходу.

Около библиотеки сугроб прегромадный надуло. Через него, как через хребет горный, перебрались – и к клубу. Здесь уже, как после землетрясения, – ни пристройки моей, ни фойе. Все поразломано.

Как ни торопились, опоздали. Кое-как пробрались на свои места, уселись. На экране девица в черных очках и парень довольно-таки растрепанный. Начала мы не видели, но девица, как я понял, шпионка. Однако понял неверно. Впереди, как назло, Асаня попался. У него милая манера объяснять все, что на экране происходит, как будто кругом сплошь дураки, а он один умник.

– Вот сейчас, – говорит, – самый момент. Она ему адрес неправильный сообщит…

Слушать не к чему, а слушаешь. Я не выдержал, Асаню по затылку шлепнул:

– Уймись!

Он вскочил, хотел было от такой фамильярности в ярость прийти, но узнал меня и притих.

На экране, меж тем, события шли своим чередом, и я уже собирался незаметно вздремнуть. Голову склонил и вижу: к Вариной руке тихонько так Гошкина рука подкрадывается. Подкралась, легонько дотронулась, словно спрашивает: «Можно?».

Ничего не было сказано в ответ, но и возражений со стороны Вариной руки не последовало. Некоторое время обе руки в неподвижном содружестве пребывали, затем смотрю, Гошкина Варину начинает осторожно поглаживать. И опять никакого возражения. Лица обоих к экрану обращены и голубым светом светятся, и посмотреть на них – можно подумать, что заняты всецело сюжетом, а у них самих, оказывается, другой сюжет развивается.

Сначала он ее правой ласкал, затем и левая сюда подоспела. И смотрю, не только он, но и она тем же делом увлекается… Неужели, размышляю, для этих рукопожатий обязательно в кино идти надо было?

И тут меня поразило мое собственное волнение. То ли молодость вспомнилась, то ли еще что… Вовсе и не подозревал, что душа моя трепетать может. Считал, что к старческой мудрости приближаюсь, а оказывается, мальчишка безусый во мне сидит…

Очнулся от своих мыслей, глянул – ни Гошки, ни Вари. Куда они исчезли? Чудо, да и только. Незаметно испарились. Я даже рукой по стульям пошарил, будто они вроде очков могли куда-то завалиться. И когда убедился, что их и правда нет, так скучно стало, что скучней некуда. Встал и ушел. Под звезды, на ветер. Небо уже расчистилось окончательно, и луна взошла, широкая такая, совсем есенинская. И увидел я с крыльца на равнине две тени. Идут, бог весть куда, и море им по колено, снежное море в данном случае… Меня ветер начал шатать и бить, и нечем мне было от него защищаться. Потом я речь сам для себя произнес, что все идет как надо, как шло тысячу лет назад – молодому дай молодое. На этом мир стоит…

В таком настроении прибрел домой. Лет тридцать обходился без настроений, считая их ненужной роскошью, а тут подцепил, как грипп.

А потом ждал Гошку и в окно смотрел. А его не было и не было. Явился только в час. А зачем я его, спрашивается, ждал? Ничего я его не спросил, и он мне ничего не сказал.

14

Дорога вела в лес. Небо очищалось от туч, и белая луна то показывалась, то скрывалась. Ветер не метался, а дул ровно и сильно. Варя приостановилась.

– Послушай, как лес шумит. Давай не ходить дальше?

– Ты боишься?

– Немного.

Он обнял ее за плечи.

– Чего же бояться? Вот идет моя линия.

Варя подняла глаза и увидела тонкие провода, уходящие вдаль. Она засмеялась и рассказала, как они из райцентра никак не могли дозвониться до Тихой Берестянки. Слушали арию Мефистофеля, затем лекцию о конском навозе.

– Я тогда еще не работал, – пояснил Георгий.

– А как вы узнаете, где повреждение?

– Это муторное дело – приходится идти на лыжах вдоль линии.

Варя провалилась в снежный сугроб. Стоя на одной ноге и держась за Георгия, вытряхнула из валенка снег.

Когда шли обратно, Варя молчала.

– О чем ты думаешь? – спросил Георгий.

– О Маше.

– Что ты можешь о ней думать? Ты ее не знаешь.

– Она любит тебя…

– Нисколько. Просто ей пора выйти замуж.

– А ты?

– Мне не нужен никто.

– Так-таки и никто?

Помолчали. Потом Георгий сказал:

– А знаешь, что у нас с тобой хорошо? То, что мы с тобой оба свободны. Сейчас хорошо, и ладно. А потом расстанемся. И ничего друг другу не навязываем. Придет время – ты полюбишь кого-нибудь и выйдешь замуж. И будешь счастлива с ним. А все-таки вспомнишь иногда, что был на свете Гошка Бережной?

– Вспомню.

– Мне очень хочется, чтобы тебе достался хороший парень. И чтоб он тебя любил без всякого обмана, по-настоящему. Только смотри, не будь глупенькой. Есть парни, которые смотрят на девчат знаешь как? А мне хочется, чтобы у тебя сложилось все по-хорошему.

– А у меня и будет хорошо. Вот посмотришь…

– Не знаю. Очень уж ты доверчивая.

– Почему ты так думаешь?

– А вот со мной.

– Но ведь ты сам говорил, что не обидишь.

– Это верно. Ты хорошая девчонка. Даже жалко, что уедешь. Сколько тебе лет?

– Девятнадцать.

Он недоверчиво поднял брови.

– А я думал, ты маленькая.

– Так часто думают.

– А кто еще думал? У тебя парень есть?

– Никого у меня нет.

– Это хорошо. Успеешь еще. Хотя вы, девчата, рано начинаете о замужестве думать… И ты думала?

– Думала.

– А что именно?

– Зачем тебе?

– Военная тайна?

– Никакой тайны. Думала, что буду хорошей женой.

– Заботливой, верной? А не скучно будет?

– Не понимаю.

– А ребенка хочется иметь?

Варя улыбнулась.

– Зачем тебе знать?

– Мне интересно – я ведь не был девчонкой. Хочется знать, что вы думаете.

– Ребенка хочется. Особенно когда беру маленьких на руки. Разве это плохо?

– Это у тебя инстинкт.

– Наверно.

– А вообще удивительно, что я с тобой вот так. Как будто ты и не девчонка вовсе. Все могу спросить, и ты отвечаешь. Никогда не думал, что бывают такие. Ты для меня просто как хороший товарищ.

– Это потому, что ты не влюблен.

– Самую малость… Но не в этом дело. Это что-то совсем другое. Мне от тебя ничего не нужно. Вот пройдет практика – и ты уедешь. И все… Ничего больше не будет. Даже писать не будешь. Письма писать – это чепуха. Так ведь? Я вчера думал, что если бы ты была парнем, то мы бы стали хорошими друзьями.

– А так разве нельзя остаться друзьями?

– Ничего не получится. Ты замуж выйдешь, а муж увидит меня и скажет: «А это еще кто такой?»

Помолчав, Георгий спросил:

– Можно тебя поцеловать?

– Ну, поцелуй.

– Ты не сильно в меня влюблена?

– Нет.

– Это хорошо. И не надо сильно. А то плохо будет расставаться. Даже сейчас будет плохо. Но это пройдет. А все-таки, когда ты уедешь?

– Сразу после Восьмого марта.

– Сколько же осталось?

– Давай не считать.

– Это верно. Лучше не считать. Хочешь конфет?

Георгий вынул из кармана горсть карамелек. Варя взяла одну. Они стояли под фонарем около ее дома.

– Это что у тебя? – спросил он, указывая глазами на ее левую кисть, где была выколота маленькая буковка «В». Варя покраснела.

– Я тогда еще глупая была. Девчонки накололи.

– Володя какой-нибудь?

Ему стало досадно, что у нее уже был какой-то Володя или Валерий. Может, она имеет достаточный опыт в таких делах? Живет без родителей. Девятнадцать лет. Он сам в этом возрасте уже не был невинным.

– Никакой не Володя, – сказала Варя. – Это мое имя…

– Пойдем еще пройдемся.

В темном переулке почти наткнулись на две человеческие фигуры, тесно прильнувшие друг к другу.

– Я никогда не встречал такую, как ты, – гудел глухой голос Лихачева.

– Подумаешь, какой опытный, – послышался в ответ легкий дразнящий смех Юльки.

Лихачев, запрокинув лицо девушки, жадно целовал ее.

Варя потащила Георгия за рукав, прочь в темноту.

– Между прочим, у него жена и трое детей, – сказал Георгий. – Она знает?

– Я не спрашивала.

– А ты спроси! – и после паузы: – Эх и наломает дров твоя подружка!..

Повернулся назад. Навстречу быстро прошел Лихачев с тлеющей папиросой во рту.

– Мне пора, – сказала Варя.

15

Варя не умела болтать. Прежде чем сказать, выбирала нужные слова и говорила только то, что действительно думала, или, если нельзя было сказать, молчала. Юльке от этого с Варей было неудобно.

– Неужели ты правда такая? – допытывалась она. Варе было странно – какой же еще можно быть?

А Юльке нужно было все знать. Она сама ничего не скрывала от Вари и не любила, когда та что-то скрывала. Она зазвала Варю к себе в постель, обняла.

– Варюха, ты холодная вся. Что ж он не обогрел тебя?

– Я спать хочу, – шепнула Варя, освобождаясь от Юлькиных рук и пытаясь повернуться лицом к стене.

– Не притворяйся, – продолжала приставать Юлька. – Расскажи. Целовал он тебя?

Варя не хотела рассказывать, но знала, что Юлька все равно не отстанет, и ответила:

– Немножко.

Юлька расхохоталась.

– И ты его?

– Ну зачем ты спрашиваешь?

– Разве нельзя? Самая обыкновенная вещь… А тебе кажется это бог знает что? Но между прочим, ты ему не особенно верь.

– Почему?

– Все они говорят о любви, а нужно им…

Юлька зашептала, касаясь горячими губами Вариного уха. Она любила вгонять Варю в краску, но сейчас Вариного лица не было видно. Слышен был только ее умоляющий голос:

– Не надо.

– Почему не надо? Ты еще глупенькая, а я знаю, что говорю.

– Как же ты тогда можешь?

Варя не договорила, но Юлька поняла.

– Ты о Василии? Ну и что? Ему я тоже не очень-то верю, хотя он мне нравится. Он настоящий мужчина. Терпеть не могу интеллигентиков, которые обнимают, а сами про книжки говорят.

– Но это нечестно. Он думает, что ты его любишь.

– Я и люблю, сколько мне надо.

– Но…

– Что «но»? Жена? Дети? Ну и что? Это его дело, с кем ему лучше. И к тому же я ни у кого не собираюсь его отнимать.

– Значит, все-таки не любишь.

– Как ты себе представляешь – конечно, нет. Во всяком случае, это не то чувство, из-за которого стоило бы сходить с ума. Когда-нибудь мне, возможно, захочется иметь мужа, но только не скоро. Не очень я мечтаю носки штопать.

– Не понимаю. По-моему, это счастье быть вместе.

– Чепуха. Кто б он ни был, все равно в конце концов осточертеет… Пока молода, надо жить в свое удовольствие. А замуж – когда уже никаких чувств, когда все надоело. А тебе что, замуж хочется?

– Хочется.

– Вот так всегда. Девчонки чего-то ждут – сами не знают чего. То есть, конечно, знают, но то, чего ждут, никогда не сбудется. Муть одна…

– Откуда ты знаешь?

– Достаточно на своих предков насмотрелась. А тоже, наверно, когда-нибудь целовались.

Полежали молча. Юлька вздохнула и сказала печально и серьезно:

– Не будет у тебя счастья в жизни. Не только в любви, а вообще не будет.

– Почему?

– Больно ты уж все всерьез… Плохо это.

Странно было слушать Юльку. Многое для нее просто не существовало, и чаще именно то, что для Вари было самым важным.

– Ты почему замолчала? – спросила Юлька.

– Я подумала, что, наверно, и мужчины есть с такими взглядами.

– Вот этого я и добивалась. Чтобы ты не была наивной и глупенькой.

Варе не хотелось продолжать разговор, а Юлька вспомнила…

Томск, улица Красноармейская… Трехкомнатная квартира в бывшем генеральском доме. Первый этаж. Высокие неуютные потолки. Бревенчатая стена соседнего дома, выкрашенная темно-зеленой краской, заслоняет солнце. В комнатах всегда полутемно и от этой стены, и от разросшихся тополей, и от темной старой мебели. Общая кухня с треснувшей раковиной и запахом из уборной. Старый барометр, который всегда показывает «Осадки». Черный письменный стол работы какого-то мастера начала прошлого века, с перламутровой, кое-где выкрошившейся инкрустацией. Чучело совы над диваном. Да еще голландский пейзаж в простенке между окнами, повыше барометра. Дом не ремонтируют. Он предназначен на слом. На его месте должны построить девятиэтажный, светлый, удобный, и возможно, именно в нем они получат квартиру. Но когда-то это будет?

Мать, Вера Николаевна, из семьи известного в городе гинеколога. На наружной заколоченной двери еще осталась от него потемневшая медная табличка. От него же гарднеровский сервиз, высокие шкафы с книгами в тяжелых кожаных переплетах, пианино с потемневшими бронзовыми подсвечниками.

Отец и мать ненавидели друг друга, были на «вы». Юля смутно догадывалась, что в молодости мать увлеклась кем-то и отец не простил ей этого.

Хорошо помнит Юля, как отец отделился. Пришел человек, от которого воняло водкой, и врезал в дверь отцовской комнаты внутренний замок. Этот же человек помогал отцу перетаскивать вещи.

Им с матерью досталось пианино, гарднеровский сервиз, дубовый круглый стол, три стула с порванными соломенными сиденьями и огромный ковер. Дома его всегда называли персидским. Ковер этот очень пригодился в трудные времена. Мать, встав на колени, отрезала от него куски и отправляла на базар… Мать стеснялась продавать сама. За кусками ковра приходила хромая женщина.

Отец загромоздил вещами свою комнату до самого потолка. Мать кричала ему:

– Хоть бы рухнуло все и задавило тебя, как крысу.

– Я-то проживу, а вы без меня с голоду сдохнете, – отвечал из-за двери отец.

Вскоре у матери парализовало левую руку, и она, профессиональная пианистка, ушла на маленькую пенсию, по инвалидности.

Сломали дом, который загораживал свет, и квартиру словно раздели. Отвратительная нагота бедности проступила безжалостно: трещины на потолке, закопченные карнизы, облупившаяся краска дверей, некогда покрашенных под дуб.

После десятого класса Юля сдала на филфак университета, но без стипендии. Как раз в это время отец перестал платить алименты. Юля проучилась один семестр и ушла на курсы машинописи и стенографии. Окончив, поступила техническим секретарем в строительный трест, но не сработалась с управляющим. Была киоскером, пионервожатой, затем школьным библиотекарем, но пришла девушка со специальным образованием, и пришлось уступить место. Тогда Юля твердо решила получить специальность и поступила в культпросветшколу.

Она рано научилась скрывать свою бедность. Одеваться она старалась не хуже других, но за этим стоял тяжелый труд ночами – перепечатка толстых отчетов, диссертаций, объявлений.

А мать по-прежнему оставалась восторженной и непрактичной. Однажды, когда было особенно трудно с деньгами, мать вдруг встретила ее виноватой улыбкой:

– Юленька, ты будешь сердиться? Я знаю… Но я купила торт. Ведь сегодня восьмое июля…

Восьмое июля был день первого концертного успеха матери. Из года в год она отмечала его. Когда-то собирались гости, устраивались шумные пикники…

– А как же за квартиру? – спрашивала, еле сдерживая себя, Юля.

– Ну пусть пеня… Это же копейки, – с притворным легкомыслием отвечала мать.

Или так же неожиданно появлялись билеты в театр.

– Юля, ты знаешь… у меня с «Травиатой» так много связано.

И долги. Мать вечно занимала деньги, а отдавать приходилось Юле.

Она смутно помнила мать другой. Красивая пышноволосая женщина за роялем, руки плавно взлетают над клавиатурой. И когда умолкала музыка, в буфете еще долго звучало чистым глубоким голосом большое мельхиоровое блюдо…