Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Леонид Гартунг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

35
Заметки жизни

Сегодня смотрел на Илью и раздумывал… И такая робость на меня напала – словно мне не шестьдесят, а шестнадцать, и как будто не рукопись предстоит отдать, а девушке в нежных чувствах признаться. И как сказать, в каких словах? Так, мол, и так. Бес попутал – пописываю. Будь добр, посмотри, может, что путное? А как ему определить, путное или нет, если у меня самого в глазах двоится? Иногда полистаю – черт возьми, так это же я сам, неуклюжий, как верблюд, в натуральную величину и с репьями на хвосте. Другой раз начну читать – бред собачий.

А, впрочем, почему не отдать? Какой с меня спрос? Заметки жизни – стало быть, последовательности не обещаю. Замечать можно что угодно. И фамилию мою поминать совсем не обязательно. Под другим именем можно в роман вставить. Вдруг Илье именно меня и не хватает?

А о нем ли я забочусь? Может, я безвестности испугался? Хоть на копейку, да захотел славы? Хоть под чужой фамилией, да пролезть в литературу? Нет, чепуха все это, но заметки мои почему-то не хочется Илье отдавать. А почему? Вот пишу, вроде бы и сомневаюсь, а сам уже твердо знаю, что не отдам. Незачем отдавать и некому…

Не тот это пацаненок, который когда-то из рук моих первыми строками кормился. Когда это было? Летом сорок пятого. Именно так. Возвращались фронтовики. В выцветших гимнастерках. Когда наклонялись к стопкам книг, позванивали медали. Вот тогда появился Илья. Когда тянулся за книгой, рубашонка задиралась и видна была голая спина. На ногах чуни, надетые на «стеженки», и те матернины, изношенные.

Я вытаскивал из кармана картофелину, разрезал ее на круглые дольки, укладывал на чугун плиты. Они подрумянивались, и в библиотеке начинало пахнуть печеной картошкой. Илья называл эти ломтики «печенкой». Белобрысый, весь из косточек и кожи. В этом возрасте уже пора бы наращивать мускулы, бегать, плавать, а он был тихий, какой-то одичалый. Мать его, Ольга, неряха, неумеха. Муж уходил на войну, троих оставлял ей. Двух схоронила. Остался один Илья. Асаня – тот уже послевоенного выпуска. А мать в конце войны сдалась, отчаялась, дом бросила, ночевала в конюховке. Юбку из мешковины носила.

Тогда-то я и взял к себе Илью. В бане его отмыл, Настенька вшей повычесала, одежонку кое-какую старенькую перелицевала, пошила. Хоть бы спасибо сказал, хоть бы улыбнулся – ничего подобного. Дают – хорошо, не дают – и так ладно. И на мать никогда не жаловался, ни в чем не упрекал ее, ничего не требовал. В самое то время, когда душа складывалась, не имел он ни кола, ни двора. Кормили его, поили, а все глядел равнодушно.

Настенька одно мне твердила:

– Пустая душа. Посмотри в глаза ему. Ольгины глаза – бесстыжие.

Бесстыжести в глазах его я, по правде сказать, особой не замечал, однако было что-то. Нет, не бесстыжесть, а что-то другое, спокойствие, что ли, ледяное, не знаю, как это качество душевное назвать.

На Настенькины слова я тогда не обратил внимания, но стал задумываться: не прост Илюшка, ой как не прост. И глаза у него действительно Ольгины – водянистые, прозрачные, и словно бы видят все, а ничего в них не остается. И опять – как судить, остается или нет. Память у него была – такой я ни у кого никогда не встречал. Не только название книги и фамилию автора, любую ситуацию помнил, кто во что был одет, кто что сказал. Завидно даже…

А потом уехал – как в воду канул. Настенька на картах не раз гадала: живой или нет? По-разному выходило, а чаще всего казенный дом. Может, тюрьма, а может, университет. Потом слух дошел, пединститут Илья окончил. Рассказывала учительница одна, которая вместе с ним на заочном отделении училась…

36

Народа набралось столько, что в читальном зале не хватало мест, и из правления принесли стулья и скамейки. Один стол выставили вперед, накрыли красной бархатной скатертью и, как полагается, поставили графин с водой и стакан.

Васицкий вышел к столу, посмотрел укоризненно на тех, кто теснился в дверях, и постучал карандашом о графин.

– Уважаемые товарищи!

В зале притихли. Заплакал грудной ребенок. На мать зашикали. Молодая женщина отвернулась чуть в сторону, расстегнула кофту, вынула грудь и сунула ребенку в рот.

– Уважаемые товарищи, – продолжал Васицкий. – Сегодня у нас двойной праздник. Я бы сказал, даже тройной. Во-первых, мы празднуем открытие новой библиотеки, которую так долго ждали.

Васицкий поднял ладони, приглашая похлопать.

Хлопали с удовольствием, особенно младшие школьники, которые все же, несмотря на строгий запрет, просочились в зал и уселись прямо на пол перед красным столом.

– Во-вторых, мы должны поздравить с шестидесятилетием нашего старейшего библиотекаря района Ивана Леонтича Потупушкина.

В зале опять захлопали, но Васицкий поднял руку, давая понять, что не закончил.

– Решением райисполкома и райкома КПСС он награждается грамотой и ценным подарком. Прошу…

Последнее относилось к Ивану Леонтичу. Старик вышел к столу, Васицкий пожал ему руку и передал грамоту и что-то завернутое в белую бумагу и перевязанное розовой лентой.

К великой радости ребятишек, опять можно было похлопать.

– И в-третьих, мы рады приветствовать нашего гостя, нашего земляка, писателя Вадима Тополева.

Васицкий обернулся в сторону Тополева. Тот привстал и поклонился.

– Попросим Ивана Леонтича и Вадима Николаевича занять места в президиуме.

Тополев видел, что люди разглядывали его. Действительно, многим хотелось посмотреть на Ильку Потупушкина, который живет теперь в большом городе и называется Вадимом Тополевым. Пожилые люди помнили его мальчишкой и теперь приглядывались к нему – что же получилось из человека за эти годы?

Васицкий предоставил слово Ивану Леонтичу. Ребятишки опять было захлопали, но старик строго блеснул на них очками, оглядел зал. Да, для него это было торжество. Много лет он ждал этого замечательного момента. Кашлянул от волнения.

– Так что я хотел сказать… Прежде всего, насчет вывески. Тут некоторые товарищи высказывали мнение – вывеску сменить, заказать в городе стеклянную с золотыми буквами, чтобы было прилично и современно. Однако я считаю, что та, которая есть, хоть и старая, но заслуженная, и лучше нее нет. Ее еще Петр Пантелеич рисовал, который тогда мальчишкой был, а впоследствии в Отечественной войне свою голову сложил. Писал он ее для первой избы-читальни. И, если приглядитесь, у нее в левом углу дырка есть. Молодежь не знает, а старики могут напомнить, откуда эта самая дырка. Это след кулацкой пули… Так пусть она нам напоминает, что культура-то наша не с неба свалилась, что за нее бороться нужно было… Ничего нам забывать не следует.

Затем насчет библиотеки. Эта у нас уже третья. Первую немногие здесь помнят. Помещалась она в избе-читальне. Приехал я сюда избачом. Выделили мне пустую избу – в ней живи, в ней и библиотеку организуй. Дали надел – паши и сей, себя содержи, ибо на зарплату, все понимали, не очень-то… Правда, я надел этот забросил… Времени не было. Один раз только посеял пшеницу, да и ту кулаки спалили.

А стояла изба-читальня, где сейчас правление, чуть в стороне. Изба как изба. Четыре пустых угла и ни одной книги. Пошел я по домам собирать, что у кого есть. Нашел библию, несколько евангелий, псалтыри, а нужной литературы кот наплакал. Все же собрал кое-что. Оглядел свое богатство – совсем мало. И вздумал я разослать письма писателям нашим и другим знаменитым людям. И писал я примерно так: «Дорогой товарищ! У нас в далеком сибирском селе изба-читальня страдает от бескнижья. Очень просим что-нибудь уделить нам безвозмездно из ваших личных книг, дабы они послужили просвещению сибирского крестьянства». И что вы думаете? Редкие письма без ответа оставались. Приходили бандероли и даже посылки. И через год-два собралась библиотека.

Тут коллективизация началась, и оказалось, что библиотека наша кой-кому поперек горла встала. Я с книгами ехал, они меня подстерегли у проруби, с саней стащили, и принял я от них ледяное крещение. В прорубь меня головой вниз стали тискать. Так бы и затискали, и конец мне пришел бы, но одного они не учли – место было мелкое, я в дно руками уперся, а тут Кешка Лихачев случайно подоспел. Но и этого им мало показалось. В ту ночь они нашу избу-читальню сожгли. Из книг почти ничего вынести не удалось. Вот они, посмотрите. Книги обгорелые. Я их не списал за негодностью, хотя читать их невозможно. Но они продолжают рассказывать о том, как все было, и потому мы им почетное место определили вот здесь под стеклом.

Так изба-читальня у нас погибла. Тогда мы вторую библиотеку собирать стали. И поместили ее в том самом доме, где жил Чернышев. Он избу-читальню и поджег, за что его советский суд покарал.

И вот, наконец, наша третья библиотека. И по правде сказать – завершение моей жизни. Не так-то часто случается, чтобы человек мечтал и вся его мечта до конца исполнилась. А у меня исполнилась. А почему исполнилась? Мне бы одному ничего не сделать. Вам спасибо, товарищи… А впрочем, за что такое особенное спасибо? Для себя же старались. Прежде села церквами хвастали. Одни выстроят красиво, а другие того лучше, и гордятся. А мы можем гордиться нашей библиотекой. У кого в области другая такая есть?

Вот, посмотрите – список. И знаете, кого я в него записал? Вот, прочту: «Позднышев Иван Яковлевич, Павел Шарунов, Исхак Бикмулин, Рашид Файзулин, Клавдия Семушкина…» Это безвозмездные строители. Их здесь пятьдесят три человека. Читать вслух не буду. Во-первых, вы их всех знаете, во-вторых, список этот мы в библиотеке вывесим на самом видном месте. Позднышев два года все вечера отдыха не знал, выпиливал, вырезал, чтоб украшения были. Шарунов с мужиками сколько выходных в лесу пропадал, лес готовил. Исхак Бикмулин рамы сделал. Файзулин и другие стены рубили. Семушкина Клава с девчатами штукатурила… Вот кому давайте, товарищи, скажем спасибо. Мы их трудов не забудем. Нас не будет, а дети и внуки наши придут сюда, в библиотеку, и нас помянут добрым словом…

Из-за стола поднялся Васицкий.

– Я хотел бы сказать несколько слов о нашем дорогом госте, Вадиме Николаевиче Тополеве. Мы все знаем его произведения. Писатель Вадим Тополев всю жизнь свою посвятил изучению и показу жизни сибирской деревни. И что нам отрадно? То, что он не забывает родных мест. Пожелаем же нашему земляку долгих лет жизни и новых творческих взлетов.

«И это все? – с удивлением подумал Тополев. – Не густо…»

– Говорить будете? – наклонился к нему Васицкий.

– Нет, – коротко и обиженно ответил Тополев и с досадой вспомнил, что не принял второй раз корвалол. Лечащий врач предписал ему принимать корвалол в течение двух недель регулярно или совсем не принимать. А он забыл, засуетился. Дома такого не случалось.

Из библиотеки шли, растянувшись по тропинке цепочкой. Васицкий придержал Юлю за локоть.

– Юлия Александровна, мне интересно, как сложились ваши отношения с Иваном Леонтичем?

Юля насторожилась.

– По-моему, нормально.

– А все-таки?

– Нет, правда, нормально.

Васицкому хотелось другого ответа, но что поделаешь.

Он понизил голос:

– То, что я собираюсь вам сказать, – это сугубо между нами… Сегодня еще раз подтвердилось, что Иван Леонтич уже выдохся. В старой библиотеке он, может, и был на месте. Но сейчас работа должна развернуться шире, а главное, – качественно стать другой. Сегодня мы вручали ему грамоту, почтили его старость и заслуги, и все-таки мы обязаны задуматься о завтрашнем дне. И, признаюсь, я не случайно завел с вами этот разговор… Только еще раз напоминаю, что это сугубо между нами… Какие у вас планы на будущее? Я имею в виду – по окончании училища…

– Планы обыкновенные. Работать, конечно.

– Так вот, у меня к вам конкретное предложение – работать здесь, то есть в Берестянке.

– Но…

– Понимаю ваше «но». Место будет. С открытием новой библиотеки прибавляется еще одна единица за счет колхоза. Это все уже обговорено. Вы начнете работать рядовым библиотекарем, с тем, чтобы с уходом Ивана Леонтича на пенсию, – а это время не за горами, – стать заведующей. Нам нужен человек со свежими знаниями, молодой, энергичный.

– Но Иван Леонтич не собирается на пенсию.

– Это уже наша забота. Мы сумеем намекнуть, что глупо не воспользоваться заслуженным отдыхом.

– Не знаю, – сказала Юля.

– Боитесь, что не справитесь? Об этом не может быть и речи. Если вы не возражаете, мы будем ходатайствовать перед вашим училищем, чтобы вас направили именно сюда. Во всяком случае, завтра вы заглянете к нам в отдел, и мы еще раз поговорим в более удобной обстановке.

Юльке не хотелось ответить что-либо определенное. Предложение Васицкого было неожиданным. «Для начала можно поработать и здесь, – подумала она, – но Василий?» Отношения с ним никак не могли продолжаться. А если она будет здесь… Ей очень хотелось начать самостоятельную жизнь, вырваться из тесной квартиры на Красноармейской, не слышать вечных стычек отца и матери…

Тополев, шедший впереди, остановился, ожидая Юлю. Васицкий не хотел при нем продолжать разговор и сказал тихо:

– Значит, договорились?

Тополев слышал последние слова и, когда Юлька поравнялась с ним, спросил смеясь:

– Так, так… Уже успели договориться?

Васицкий, ничего не ответив, прошел вперед. Тополев взял Юльку под руку.

– Не будем уточнять, о чем… Но насколько мне известно, Егор Егорович женат. Разве ты об этом не знала?

Юлька рассмеялась, показывая этим, что готова принять шутливые отношения, и спросила:

– А вы?

– Я свободен, как сокол в небе, – ответил Тополев. И тут же подумал: «Надо жениться… Обязательно».

Прежняя жена была, как он считал, с тяжелым характером. Упрекала его в том, что он мало работает и слишком много времени проводит у телевизора, что вечно не хватает денег. А если взять молоденькую и сразу правильно поставить себя…

– Впрочем, – продолжал он шутливым тоном, – в этой свободе мало радости. Больше одиночества…

– Не верю, чтобы вы были так уж одиноки.

– Нет, правда, абсолютно один.

То, что он сказал, было и правдой и неправдой. Последние два месяца он сблизился с машинисткой редакции, и это тяготило его – она была вульгарна и глупа. С ней он действительно был одинок…

– Чем же вы заняты?

– Читаю, пишу…

Ему не хотелось уточнять, что он работает в редакции газеты, – приятнее было представляться профессиональным писателем.

– Вы читали мою последнюю книгу?

– Еще бы.

– И как ваше впечатление?

– Мне очень понравилось.

Тут Юля солгала: книгу она прочла с трудом, чтобы только не цеплялся Иван Леонтич, но не говорить же человеку в лицо, что он пишет скучно.

Начался довольно бестолковый разговор, прыгающий с одного на другое, о книгах, о литературных героях. Юля чувствовала, что с Тополевым надо говорить что-то необычное и, чем смелее будут ее суждения, тем больше выиграет она в его глазах. Тополева же просто забавляла болтовня красивой девушки. Слушая Юльку, он думал: «Одному больше нельзя. Взять такую вот, милую, чистую, не очень глупую, и начать все сначала. И обязательно – чтоб дети. Без детей нельзя… А вообще-то, мысли о детях – значит старею…»

– Пушкин – его, к сожалению, уже мало читают. Постольку поскольку требует школьная программа… Вот здесь я живу.

– Одну минуту, – сказал Тополев.

Он подошел к фонарю, вынул из кармана экземпляр «Хоровода» и подписал на титульном листе наискось: «Юле – с уважением от автора».

Было всего десять часов. Тополеву хотелось еще поговорить, но он оступился на узкой тропинке и набрал снега в полуботинок. «Еще, чего доброго, простужусь», – подумал он с досадой.

Прощаясь, он поцеловал Юле руку.

– Возможно, мы напрасно прощаемся, – сказала Юля, – вы на свадьбе будете?

– Что за свадьба?

– Ну, не свадьба… Просто вечер. Моя подруга замуж выходит.

– Мне об этом ничего не известно.

– Асаня будет, значит и вас пригласят. Стало быть, увидимся.

– И все же, на всякий случай – до середины марта я буду в Томске. Если можно, зайду к вам.

«Ну, нет, – испугалась Юлька. – Только не это».

– Лучше я позвоню вам, как только приеду.

– Гостиница «Сибирь», номер 325. Не забудете?

– Я никогда ничего не забываю.

На углу, около магазина, Тополева дожидались Иван Леонтич, Васицкий, Асаня и Катя. Здесь их дороги расходились.

– Может, к сестре пойдем? – спросил Васицкий Тополева. Ему не хотелось одному оставаться с сестрой.

– Александр, не обидишься? – спросил Тополев брата. – Тебе сейчас не до меня. А завтра я приду.

– Дело ваше, – сказала Катя.

– Нет, серьезно, без обиды. Первый день на новом месте, я же понимаю.

– Иван Леонтич, может, и вы с нами? – спросил для вежливости Васицкий.

– Счастливо оставаться, – сказал старик и пошел прочь, никого не ожидая.

Сестра Васицкого Элла Егоровна жила в большом старом доме. «Почему Элла? – удивился Тополев. – Русская женщина. Брат Егор, а у нее такое имя. Как видно, родители были с фантазией».

Встретила она гостей неприветливо. Пока Васицкий ходил куда-то добывать вина, Тополев попробовал разговориться с ней, но это оказалось не так-то просто. Элла Егоровна дичилась, за каждым вопросом ей чудился подвох.

– Огород у вас есть? – спросил Тополев, чтобы только не молчать.

– Есть.

– Сколько соток?

– Сколько полагается учителям. Нормы не превышаем.

– Муж ваш работает?

– Да разве он может работать? У него сердце больное и радикулит.

Она говорила в таком тоне, будто Тополев гнал мужа на работу, а ей необходимо было его защитить.

Васицкий вернулся ни с чем. Магазин был уже закрыт, а идти на квартиру к продавцу он не счел возможным. Элла Егоровна принесла из погреба огурцов и капусты, достала из подполья браги. Молча поставила на стол. Муж ее тоже молчал, пил и морщился. Тополев клял себя за то, что не пошел ночевать к брату. Он рано лег спать, задремывал и снова просыпался от гудящих голосов брата и сестры в соседней комнате. Пахло чем-то нехорошим, как будто что-то прокисло. Хотел почитать, но в доме не было никаких книг, кроме учебников. «Чему ж она может научить?» – недоумевал Тополев.

37

«Уважаемый наш Иван Леонтич, извините, что отнимаю у вас время. Пришла бы сама, да Лёсенька заболела. Пишу вам не просто, а потому, что мочи моей больше нет. Двенадцать лет жила я с Василием и все время была женой верной, а сейчас стала ненужной. Вот пишу, а сама слезами обливаюсь. Вчера дверью хлопнул и ушел к этой своей, не знаю, как фамилия, да и знать не хочу. Написала б то имя, которого она заслуживает, да стыдно вас. Если бы могли на нее повлиять, чтобы она послушала вашего авторитета. И зачем ей Василий нужен? Я так считаю, что только для ради забавы, как будто моложе найти не может. Но ведь это бесчестно свою забаву любовную ставить выше счастья детей, хотя бы и не своих. Они-то в чем виновные? А Василий совсем голову потерял, хотя он ей не пара и по возрасту и по характеру. А я куда без него? Разве я троих вытяну, а если б я вытянула, то все равно мне без него нет жизни, и не знаю, зачем жить, если одной. И день и ночь думаю, чем я виновата, – во многом себя виню, но все по мелочам, а потом раздумаюсь – все не то. Ведь любил же он меня, не притворялся. Ночью лежу, все слова его вспоминаю, те, которые только жена знать может и которых давно уже не слышу. Так получилось, что я замужняя и без мужа, а теперь еще хуже – слух дошел, что он за ней собирается ехать, а мне развод дать. А зачем мне развод и законные алименты, мне он сам нужен.

Сначала я была на вас в большой обиде. Вы, может быть, первый все видели и поняли, и мне ничего не сказали, и их встречам не препятствовали. И считала я, что вы всецело на ее стороне, потому у нее молодость и красота, а это всегда привлекает на свою сторону. А потом я раздумалась, что не такой вы человек и, может быть, знаете что-то такое, чего я не знаю и в чем мое спасение. Что мне теперь делать? Не могу в голове уложить, что осталась одна на веки вечные, как вдова при живом муже. Да и если б похоронила, все бы сочувствовали и утешали, а так только за спиной улыбочки. Он вроде прав, а я одна в смешном виде перед всем селом. Помогите мне, вы один можете. Не с кем, кроме вас, и поделиться. С ним поговорите или с ней, как вы умеете, но нельзя же это так оставить, чтоб совершилась такая несправедливость. Она себе сколько угодно найдет, а у меня он единственный. Да и не верю я, чтоб стала она ему женой доброй. Поиграет и бросит, попомните мое слово. Извините за беспокойство, с приветом к вам Прасковья Лихачева».

Внизу было приписано – «брошенная жена» – и зачеркнуто. Потом снизу еще написано: «с детьми». И опять зачеркнуто.