Текст книги "Самая счастливая, или Дом на небе (сборник)"

Автор книги: Леонид Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц)

– Та-ак, сказал Спиноза, – и делился с Ольгой прочитанным: сообщал о челюскинцах, папанинцах, перелетах Чкалова.

Эти вечерние часы, когда они были вдвоем в их маленькой обители, Ольга любила больше всего; рядом с Анатолием было не просто интересно и надежно, он воплощал в себе целый мир.

Однажды Ольга ждала Анатолия около проходной завода и внезапно увидела, что он вышел под руку с яркой блондинкой. Ольга чуть не задохнулась от ревности и, когда муж подошел к ней, сумбурно выплеснула свое возмущение, но Анатолий сразу взлохматил ее волосы:

– Ну что ты, Олечка! Это ж Лида, наша сотрудница, копировщица. Моя приятельница.

Эта «приятельница» несколько дней не давала Ольге покоя: она чувствовала, что блондинку с ее мужем связывает что-то тайное. В подтверждение Ольгиных домыслов, блондинка однажды явилась сама. Ольга стирала в комнате, когда в дверь постучала Панка:

– Оля, это к тебе.

Ольга вышла в коридор и увидела ее, «приятельницу» Анатолия.

– Вы Оля? Можно к вам? Я пришла с вами познакомиться.

В комнате она попросила разрешения закурить и, нервно перебирая бусы, сказала:

– Я много слышала о вас от Толи. Я с ним встречалась до вас и несколько раз бывала в этой комнате. Не думайте, у нас ничего серьезного не было. Ну, да теперь это неважно. Я просто пришла посмотреть на его жену. Вы и правда красивая. Желаю вам с Толей счастья, – она решительно направилась к двери.

Позднее Ольга узнала, что на следующий день она написала заявление о переводе на другой завод. А тогда, после ее ухода, ревнивая Ольга еле дождалась мужа и, как только он вошел, обрушила на него водопад обвинений. Анатолий еле успевал защищаться.

– Ну что ты, Олечка!.. Как ты не понимаешь, ни одна женщина не сравниться с тобой. Ведь мы с тобой как две половинки ореха…

Ольга его не слушала и все больше теряла голову, настаивала, чтобы он повел ее к блондинке и при ней сказал «о любви к жене». И настояла на своем – Анатолий пошел, – и успокоилась только, когда он выполнил эту безумную и бессмысленную просьбу.

…Спустя много лет, вспоминая то глупое положение, в которое поставила Анатолия, Ольга корила себя за невыдержанность и чрезмерную ревность, но все же и оправдывала свой поступок:

– Я так сильно любила своего мужа, что ревновала его ко всем и ко всему, и не вижу в этом ничего ужасного. Настоящая любовь не может быть без ревности. Кажется, Бальзак писал: «Любовь без ревности – это тело без души».

В начале зимы соседка Ксения Максимовна взяла беременную Ольгу к себе в родильный дом и сама принимала ребенка, потом прибежала в квартиру и объявила:

– Ольга родила хорошего мальчугана. Правильно говорят – от любви и дети рождаются красивыми.

Жильцы бросились поздравлять Анатолия и готовить Ольге подарки… Спустя полтора года они с еще большим энтузиазмом повторили поздравления и вновь преподнесли подарки – уже для Ольги с дочерью.

Учебу в институте пришлось отложить, но Ольга была молода и счастлива, и ей казалось, что все успеет – вот только дети немного подрастут и они получат отдельную квартиру, тогда и займется любимым языком.

После рождения детей шкаф из комнаты пришлось передвинуть в коридор, на его место поставили две кровати-качалки. Между диваном и столом осталась узкая щель, в которую протискивались попеременно: то Анатолий за Ольгой, то она за ним; чтобы разойтись, одному из них приходилось залезать на диван.

Забот у Ольги прибавилось: целыми днями она занималась детьми, бегала в магазины, готовила на кухне, но никто не видел ее уставшей, всегда она просыпалась в хорошем настроении и всегда по утрам пела.

А вечера они проводили на Чистых прудах. Вернувшись с работы и поужинав, Анатолий, сажал детей в коляску и катил на пруды; чуть позднее, прибрав в комнате, к нему присоединялась Ольга.

– Это были чудесные минуты, – вспоминала Ольга. – Я чувствовала себя самой счастливой на свете… и невероятно гордилась своим мужем, и тем, что я такая молодая, но уже мать двоих детей.

На обратном пути они непременно заглядывали в кондитерскую, где покупали ромовую бабу или фигурное печенье к чаю – оба любили сладкое. Ольге было всего двадцать два года, Анатолию – на год больше.

Летом, чтобы дети окрепли на свежем воздухе, они сняли комнату на Истре. Комната была маленькой, зато прямо в окна лезли ветви яблонь и цветы дельфиниум.

– Какие изумительные цветы! – воскликнула Ольга, увидев их впервые. – Такая гуща высоких стеблей! И какие голубые и синие граммофоны! Кажется, прислушайся – и услышишь музыку. Надо же, какое чудо создает природа!.. Но все же я больше люблю полевые цветы. Особенно ромашки. Ромашка солнечный цветок – посмотришь на него и сразу становится весело. (В самом деле, ромашки, как нельзя лучше, соответствовали ее характеру).

Теперь по утрам прямо с постели всей семьей бежали к реке. Купались на мелководье, где светлел лежащий под водой песок, а потом, взявшись за руки, брели по утреннему влажному лугу…

После завтрака Ольга провожала Анатолия до платформы и всегда подолгу махала уходящей электричке; потом в пристанционном магазине покупала продукты и весь день занималась домашним хозяйством и детьми, и все время пела.

– Я пою не только для себя, – объясняла она свой жизнерадостный настрой, – но и для детей, ведь их с детства должны окружать красивые вещи, цветы и музыка, песни. Красота обладает чудодейственной силой, она не только облагораживает душу, но и устанавливает хорошее настроение и даже вылечивает болезни.

Соседний дом снимали дачники, состоящие в «интернациональном браке» – рыжий немец журналист Рудольф Бергович и русская хохотушка Мария; у них было двое сыновей подростков. Будучи заядлым рыболовом, Рудольф Бергович часто приглашал на рыбалку Анатолия и по пути расхваливал Ольгу:

– Ваша жена, Анатолий, настоящая красавица! И так хорошо знает немецкий. И так умно воспитывает детей, а ведь еще сама ребенок. И вы – молодец, бережно к ней относитесь. Вообще, вы – идеальная пара.

По воскресеньям к Рудольфу Берговичу приезжали друзья, тоже немцы, и у них начинался «расслабленный отдых»; гости ходили по участку в шортах, много ели и пили пиво и говорили по-немецки. Иногда кто-нибудь из них подходил к забору и заговаривал по-немецки с Ольгой. В эти минуты Анатолий не скрывал гордости за жену, а про себя удивлялся ее знанием чужого языка, свободой и легкостью в общении с иностранцами.

Выпив ящик пива, немцы нестройно затягивали свои песни и время от времени восклицали:

– И Мария, и Ольга чудо женщины! Все русские женщины чудо!

Мария смеялась, подмигивала Ольге, а при случае говорила поселковым женщинам:

– Надо уметь выходить замуж, дорогие!

«Что значит уметь?! – недоумевала про себя Ольга. – Просто надо выходить замуж по любви».

На следующий год по городу покатилась волна слухов о «врагах народа». Атмосфера подозрительности губительно отразилась на отношениях между людьми – каждый в каждом видел доносчика; кое у кого из-за недоверия рушилась многолетняя дружба. Людей охватил страх. Точно зловещее облако, страх расползался, проникал в каждую семью.

Первым из знакомых, как шпиона, арестовали бухгалтера Шидлера. Потом забрали бывшего вожатого Алехина. Говорили, что он сын эмигранта, великого шахматиста и что, будучи комсомольским вожаком, «вел вражескую пропаганду». Антонина сразу же, после ареста мужа, развелась с ним, сына отвезла к матери и начала «новую жизнь». Она любила все необычное: встречалась с необычными мальчишками, необычно вышла замуж, необычно быстро развелась, а позднее уехала с иностранцем в какую-то необычную страну.

Потом Ольга случайно на Сретенке встретила одного из сыновей Рудольфа Берговича.

– Вчера за папой пришли милиционеры, – тревожно сообщил подросток. – Сказали, что он шпион, что его посадят в тюрьму. А мы с мамой скоро поедем на поезде. Куда-то далеко.

В одну из ночей обитателей Орликова переулка разбудил скрежет тормозов «воронка»; тут же на лестнице послышался тяжелый топот, раздался резкий звонок, и в квартиру вошли мужчины в кожаных пальто, уполномоченные с Лубянки. Они произвели обыск в комнате Панки и увели с собой ее отца.

– Что вы делаете?! – кричала Панка. – Мой отец никакой не враг народа! Он преданный родине человек! Буденовец!.. Тогда и меня забирайте!..

Ольга вышла из комнаты, попыталась заступиться за соседа, но ей сразу приказали «не лезть не в свои дела», и дали понять, что всякое сочувствие такого рода рассматривается, как пособничество «врагам народа». Всю ночь на кухне Ольга успокаивала подругу; только под утро Панка ушла в свою комнату, а когда вновь появилась, Ольга ее не узнала – она поседела. А у матери Панки случился сердечный приступ, ее увезли на «скорой помощи».

Через месяц «за анекдоты» арестовали мужа Ксении Максимовны, а ей самой посоветовали «держать язык за зубами и не сеять панику». Перед этим Ксения Максимовна сказала соседям по лестничной клетке, что «в роддоме рождаются одни мальчики и это к войне». Когда уводили мужа Ксении Максимовны, все жильцы попрятались по комнатам, но Ольга вновь не выдержала и подошла к уполномоченным.

– Вы не смеете этого делать! В нашей квартире нет «врагов народа». Это какая-то ошибка или чья-то клевета…

– А вы, гражданка, помалкивайте, если не хотите неприятностей! – отчеканил один из уполномоченных и, вытолкнув арестованного, хлопнул дверью.

– Господи! За что?! Что эти люди сделали? – Ольга обращалась к Анатолию, но он прикладывал палец к губам.

– Тише, Олечка! У стен тоже есть уши. Нужно время, все утрясется, встанет на свои места.

– Я больше не могу находиться в этой квартире, – сказала Панка Ольге после всего случившегося и через несколько дней уехала на Дальний Восток на комсомольскую стройку.

Позднее, там же на стройке, как и предрекала Ольга, Панка нашла свое счастье – вышла замуж и родила дочь.

Ольгиной семьи репрессии не коснулись, только отца вызвали на Лубянку за письмо родственникам в Белоруссию, где он написал, что «стало плохо с продуктами». Его продержали на Лубянке два месяца. Вернувшись, он собрал родню на кухне, выбросил иконы и отрекся от Бога.

– Что ж происходит? – шептал ночью Анатолий Ольге. – И отца Ванюшки посадили… Здесь что-то не то. Вначале взрывали храмы, теперь сажают людей… Что-то не то… Можно строить новый мир, но зачем разрушать старый? Как можно уничтожать вековые ценности, культуру?! Какие-то жуткие перегибы… Ты, Олечка, смотри, будь осторожна. Ни с кем ни о чем не говори.

2.

Летом сорокового года в Подмосковье на станции Правда закончилось строительство заводских домов, в которые вселили живущих в подвалах и тесных коммуналках. В число новоселов попали и Анатолий с Ольгой. Поселок располагался на опушке леса и представлял собой двустенные засыпные дома с голландским отоплением; в каждом доме две комнаты на две семьи и общая кухня. К поселку от станции вела шлаковая дорога.

Ольга с радостью согласилась переехать, подумав, что жизнь за городом будет несравненно легче – ей не придется тратить время на прогулки с детьми, они смогут гулять на участке, а она тем временем займется немецким… На семейном совете решили, что следом за Ольгой в вечерний институт поступит и Анатолий. Они строили серьезные планы и намечали их осуществлять последовательно и терпеливо. Жизнь представлялась им некой лестницей, ведущей в светлый гармоничный мир, где их ждала интересная работа, семейное благополучие, увлекательные путешествия и многое другое. И они собирались взойти на эту лестницу, но ради детей были готовы задержаться на одной из ступеней.

Анатолий был на заводе, когда Ольга с детьми приехала на станцию. Открыв дверь дома, она обнаружила, что им на четверых выделили пятнадцатиметровую комнату, а смежная двадцатиметровая предназначалась бездетному конструктору Толчинскому с женой.

– Возмутительная несправедливость, – проговорила Ольга и, не дожидаясь приезда соседей, заняла большую комнату.

Став матерью она решительно отстаивала интересы семьи и порой ее решительность выглядела как своеволие.

Вечером Толчинский устроил Анатолию скандал – не стесняясь в выражениях, отчитывал своего сослуживца за «безответственность», за то, что «распустил жену», не может ее «приструнить за безрассудные выходки». Анатолий стоял, вытянув руки, как школьник, краснел, поправлял очки на переносице.

– …Конечно, конечно. Не сердитесь, моя жена погорячилась. Простите ее. Я завтра же переставлю вещи обратно.

– Ой, Олечка, что ты натворила, – вздыхал Анатолий в комнате, нервно закуривая папиросу. – Мало быть правым, надо еще уметь доказать свою правоту. В тебе энергии как у динамо-машины, но, пожалуйста, всегда советуйся со мной.

– Ты должен постоять за себя, – настаивала Ольга. – Ты же мужчина, глава семьи! Когда речь идет о благополучии семьи, нужно отбросить всякую мягкость, интеллигентность. Ты прекрасно знаешь, у нас это не ценится. Тихим интеллигентам садятся на голову. Надо уметь сражаться за своих родных, а ты сразу сдался, и просишь простить меня. Вот еще! Я и не подумаю просить прошения. Будь у этого Толчинского хоть капля совести, он сам предложил бы нам большую комнату. Я на его месте именно так и поступила бы.

На следующий день на «эмке» прикатил председатель месткома, его эскортировали члены жилищной комиссии. Осмотрели дома, комнаты, прочитали жалобу Толчинского.

– Кто вам разрешил занять комнату, предназначенную другим? – спросил председатель месткома Ольгу.

– Разве это справедливо? Они вдвоем, а у нас дети! – с жесткой прямотой безбоязненно заявила Ольга (всегдашняя ее лучезарность мгновенно улетучилась, взгляд стал строгим, непримиримым; словно тигрица, защищающая своих котят, в эту минуту она была готова противостоять любому противнику). – Если мой муж вам нужен как инженер, обеспечьте его семью достойным жильем.

Члены комиссии не ожидали такого напора и сконфуженно заулыбались, а председатель засмеялся:

– Резонно! Ваш муж как инженер нам нужен. Даже очень… Придется уговорить товарища Толчинского сделать широкий жест – поступиться несколькими метрами в пользу соседей. Ведь добрые отношения важнее всяких метров-сантиметров, не так ли?!

Переговоры с Толчинским закончились успешно, и Ольге даже стало стыдно за свою вспыльчивость и резкие слова, которые она наговорила Анатолию накануне; она вспомнила просьбы его друзей и сразу оправдала его мягкотелость.

Когда комиссия уехала из поселка, Анатолий сказал жене:

– Ну, Олечка, я поражен. И как ты не испугалась целой комиссии, как сумела их убедить?!

– А что здесь убеждать?! Каждому нормальному человеку понятно, что большая комната должна быть нашей, у нас ведь дети! И как этой комиссии не стыдно, так несправедливо распределять жилье?! Им надо бы извиниться перед нами, а они пошли уговаривать соседа. Просто смешно!

Убежденная в своей правоте, Ольга, ради детей, была способна и на более смелые действия. Позднее она призналась Анатолию, что, если бы им не дали большую комнату, она поехала бы в дирекцию завода, дошла бы до областных властей, но добилась бы своего. В тот день Анатолий понял – в его молодой жене прекрасно уживаются приветливость и стойкость, женственность и дух воина; понял, что именно она будет лидером в их семье; ему, не очень-то уверенному в себе, не умеющему чего-то добиваться и вообще непритязательному в быту, такая «спутница жизни» была совершенно необходима.

– Как здесь чудесно! – воскликнула Ольга, когда они с Анатолием расставили мебель. – Комната просторная, хоть катайся на велосипеде, из окна видны колокольчики, – раскинув руки, она протанцевала от двери к окну и устало плюхнулась на диван. – А для детей здесь будет просто рай.

Ольга посадила в палисаднике ромашки и дельфиниум, сшила на окна занавески, на пол из разноцветных бечевок связала коврик.

– Ты, Олечка, одаренная рукодельница, – сказал Анатолий, разглядывая новые «украшательства» в комнате. – Надо же, из пустяковин сотворила чудо!

– Теперь у нас есть все, о чем я мечтала, – Ольга обняла мужа и крепко поцеловала в щеку.

С женой Толчинского, тихой, неприметной женщиной, подружились сразу. Бездетная, она искреннее завидовала Ольгиному материнству, постоянно играла с ее детьми и угощала их сладостями, а Ольге ежедневно, как присказку, повторяла:

– Ты, Оля, такая счастливая.

– Счастливая, правда, – смеялась Ольга. – Даже неловко быть такой счастливой, ведь вокруг много замечательных женщин, у которых не очень удачно складывается судьба. Хотя… Все-таки каждый сам делает свою судьбу. Вот моя старшая сестра. Прекрасная женщина, но слишком быстро отчаялась и вышла замуж не по любви, а теперь жалуется на судьбу.

Жена Толчинского была намного старше мужа и отчаянно боролась со своим возрастом – покупала флаконы и кремы, изучала книгу «Как сохранить свежесть и стройность»; боясь потерять молодого супруга, всячески ублажала его, пыталась задобрить подарками, готовила изысканные блюда, а он развалится в кресле и тянет ленивым голосом: «Подай газету, милая». Или: «Что-то коленки трещат. Сделай массаж, милая».

За глаза в адрес жены он отпускал пошлые остроты, называл ее «моя старушенция», а ее любовь «любовью увядающей женщины». Он был недалеким, самовлюбленным мужчиной: слишком много крутился перед зеркалом и каждое утро в трусах, с полотенцем на голове совершал «променаж» – насвистывая мотивчики, размашисто бегал вокруг поселка, бахвалясь мускулатурой, «занимался саморекламой», по выражению его жены. Завидев детей Анатолия и Ольги, свирепо вздыхал и предсказывал суровое наказание:

– Ты, шкет, будешь лазить на забор, перестанешь расти. А ты, пигалица, будешь громко говорить, станешь немой.

Единственным его увлечением был немецкий язык, на этой почве они с Ольгой вскоре и помирились.

В бараке у леса жили холостяки и незамужние женщины, среди которых выделялась Груша, великанша с грубыми чертами лица, но с чувствительной ранимой душой. Она мечтала о «настоящем мужчине», который «однажды возьмет за руку и поведет за собой», ей хотелось встретить мужчину сильнее себя, которому она с радостью подчинилась бы, хотелось заботиться о ком-то, кому-то принадлежать; хотелось видеть в муже Бога и относиться к нему с рабской покорностью, но ее окружали «одни хлюпики, а не мужики».

– Ой, Ольга, – вздыхала она, смущенно покашливая, – так немного нужно для бабьего счастья: любимого мужа, ребенка, комнату… И все это так трудно получить.

– Все у тебя будет, Груша, – Ольга брала великаншу за руки. – Вот увидишь. Нам лет-то с тобой всего ничего, только жить начинаем. Ты обязательно встретишь прекрасного мужчину, который оценит тебя. Конечно, это дело случая, но мне кажется, тебя непременно ожидает такой случай. Представляешь, сейчас, вот в это самое время, где-то ходит, работает твой будущий муж и даже не догадывается, что скоро судьба его сведет с тобой. Я уверена, он замечательный человек…

– Не знаю, – вздыхала Груша. – Вот у тебя с Анатолием все – лучше нельзя придумать. Вы замечательная пара. Вас даже трудно представить друг без друга. Сразу видно – у вас любовь на всю жизнь. И дети у вас замечательные: девочка – куколка и мальчуган такой сообразительный.

Анатолий с Ольгой жили только на одну зарплату, но по тем довоенным понятиям, жили неплохо, даже купили этажерку, радиоприемник и фотоаппарат «Лейка», и каждую покупку отмечали, как важное событие.

– В нашей комнате уже уютно, – говорила Ольга мужу. – А когда я получу диплом и стану работать, у нас станет еще лучше. Тогда мы сможем купить красивую мебель.

– …Как странно, – позднее вспоминала Ольга. – В те дни столько фотографировались, а снимки не сохранились, как будто и не было того чудесного времени. Как будто все, что я вспоминаю – всего лишь красивые фантазии, выдумки, а ведь это было, было!

По воскресеньям приезжали родственники Ольги и друзья Анатолия Иван и Михаил; брали патефон, гитару и отправлялись на озера в Тишково. Расположившись на солнечной поляне, среди мшистых камней и широколистных деревьев, готовили обед на костре, танцевали под пластинки, Анатолий с Ольгиным братом Алексеем попеременно играли на гитаре, и всей компанией устраивали хоровое пение.

Одно время Алексей слишком зачастил на Правду, приезжал чуть ли не каждый вечер, и они с Анатолием отправлялись на рыбную ловлю в Тишково, и каждый раз на обратном пути заглядывали в пристанционную пивную, где пили портвейн, и возвращались ночью. После одной из таких рыбалок Ольга вспылила и сказала брату:

– Знаешь что! Не смей спаивать моего мужа! Если не можешь обойтись без выпивок, лучше не приезжай! – сказала с достаточной твердостью в голосе и Алексей понял – в борьбе за свою семью сестра не остановится ни перед чем.

С того дня рыбаки брали с собой только по бутылке пива и возвращались сразу же после захода солнца.

Станция Правда представляла собой нечто среднее между деревней и дачным поселком: деревянные срубы, источенные короедом, соседствовали с кирпичными домами, в палисадниках росли розы, а на улицах – полевые цветы. Около платформы высились сосны, под ними ютились обычные станционные пристройки, а на пятаке, откуда ходил автобус в Тишково, находилась керосинная лавка, пивная, магазин и газетный киоск.

Лето прожили как дачники, а осенью начались затяжные дожди, и в доме появилась сырость. Немецким Ольга так и не занималась – не было времени. За хлебом и керосином приходилось ходить на станцию, за молоком – в Тишково, за остальными продуктами – ездить в Пушкино. С утра до вечера Ольга готовила, стирала, подшивала, выкапывала овощи с грядок, играла с детьми; Анатолий уставал ездить в электричках на работу и с работы; но они были молоды, сильно любили друг друга и трудности загородной жизни рассматривали, как временные барьеры на пути, которые Ольге помогал преодолевать ее прирожденный оптимизм, а Анатолию – чувство юмора.

Зимой завьюжило, поселок засыпало снегом и до приезда мужей поселковые женщины вместе с детьми коротали время у Ольги; к ней тянулись, с ней никогда не было скучно. Жизнестойкая, активная, она умела приободрить, придумать интересное занятие, развлечь. Случалось, потрескивают дрова в печи, на полу играют дети, женщины вяжут свитера и носки, обсуждают будничные дела, вдруг Ольга встряхнется:

– Да что мы в самом деле, как старухи какие, говорим о пустяках. Давайте споем что-нибудь, – она брала гитару и громко затягивала «Катюшу», а потом, непоседливая, откладывала инструмент, вскакивала:

– Смотрите, за окном-то сказка! Одеваемся быстренько и идем встречать наших муженьков.

Шумной ватагой они направлялись к станции, а завидев Анатолия, Ольга лепила снежок и бросала его навстречу мужу.

Тот год был самым счастливым. На следующее лето началась война.

После объявления о мобилизации Анатолий пришел в военкомат, но его в армию не взяли по зрению; военком заявил:

– Как инженер вы нужнее в оборонке.

Его завод эвакуировался в Казань. В поселок прибыли грузовики; Анатолий перекидал в кузов саквояж, ящик из оцинкованного железа, наспех связанные «узлы». Ольга с детьми забралась в кабину, и машина покатила в сторону Москвы.

На вокзале была паника и давка; плакали дети, кричали женщины, Анатолий отыскал заводской состав, помог Ольге с детьми забраться в «телятник» на сколоченные из досок нары. Их провожал отец Ольги.

– Знаешь что, папа! Уговорил бы ты маму, и поехали бы с нами, – с тревогой сказала Ольга.

– Ну что ты, Оленька. До Москвы немцы не дойдут, и вообще война быстро кончится. И куда на старости лет ехать? Мы с матерью уж как-нибудь здесь. Вам-то, понятно, надо ехать, у вас дети…

Локомотив дал сиплый сигнал, залязгали сцепы, состав тронулся, покатил с привокзального полотна; Ольгин отец стоял на платформе и долго махал старой шляпой. Тогда еще Ольга не знала, что видит отца в последний раз – таким и запомнила его: седеющим, с добрым взглядом и какой-то извиняющейся улыбкой, со старой фетровой шляпой в руке.

Когда выехали за город, Ольга повернулась к Анатолию:

– Что же теперь будет?

В понурой задумчивости Анатолий пожал плечами, и Ольге стало еще тревожней; она-то думала, что он все знает – где ей было понять, что он еще в сущности сам мальчишка. Как и большинство женщин, она видела в мужчине не только защитника, но и более мудрого человека… Обняв детей и точно окаменев, Ольга смотрела в окно – в ее голове не укладывалось, как могло так случиться. Казалось, земной шар стал вращаться в обратную сторону, все перевернулось, было столько планов и вдруг… И как Германия, страна, которая дала миру столько поэтов, музыкантов, могла совершить такое?! – она вспомнила бухгалтера Шидлера, Рудольфа Берговича… Эти немцы никак не вписывались в образ «вероломных захватчиков». И вот теперь родные остались в городе, а они с детьми куда-то едут, и что их ждет впереди?!

Не успел состав проехать и пяти километров, как началась бомбежка; заскрежетали тормоза, вагон задергался и встал; послышалась команда – Выгружаться! Спрыгнув на землю, Анатолий увидел, что два головных вагона горят и вместе с другими мужчинами побежал на помощь. Огонь тушили долго, потом локомотив оттащил тлеющие вагоны в тупик, «погорельцев» распределили по другим вагонам и состав покатил дальше; он тянулся медленно, подолгу стоял на запасных путях, пропуская воинские эшелоны, спешившие на запад – из тех вагонов солдаты весело махали руками и кричали, что вернутся с победой. Молодые пареньки, почти подростки, смеялись и пели песни.

Во время стоянок мужчины собирали грибы в лесополосе вдоль путей, ловили раков в прудах и речушках; женщины ходили в близлежащие деревни за продуктами; детям «для разминки» разрешали играть у вагонов. Однажды на одном из полустанков не успел Анатолий набрать в чайник кипяток, как состав тронулся, а путь к нему перегородил встречный товарняк; когда товарняк пронесся, состав уже набирал скорость. Анатолий побежал к своему вагону; крышка чайника упала и горячие брызги обжигали руку. Высунувшись из проема двери, Ольга закричала:

– Брось чайник!

Но Анатолий упорно пытался догнать свой вагон, и только когда состав покатил быстрее, бросил чайник и вскочил на подножку одного из последних вагонов.

Около месяца состав тянулся до Казани и, наконец, встал на конечном пункте – разъезде Аметьево. На разъезде было тихо; за поворот убегали ржавые рельсы и сгнившие шпалы, на бугре стояла будка стрелочника, за ней виднелись овраги с красной глиной и деревня, за которой темнел город. Выгружались прямо на траву; через несколько часов за вещами пришли грузовики, а людей построили в колонны и повели за пять километров на территорию небольшого завода. Семьи размещали в подвалах и под тентами, одинокие приступили к постройке бараков.

Анатолию с Ольгой достался сарай, но спустя неделю, когда организовали бюро для расселения по частным квартирам, они переехали в деревянный дом на улице Малая Красная.

В доме царило запустение: поломанная мебель, пыльные полки, надбитая посуда. Хозяйка, больная женщина, Евгения Петровна, занимала две дальние каморки, в проходной комнате поселились Анатолий с Ольгой. Комната продувалась насквозь, и на ночь поверх одеял накрывались ватными телогрейками и обкладывались бутылками с горячей водой; дети спали на старой железной кровати, Анатолий с Ольгой – на настиле, сколоченном из досок.

Евгения Петровна перебралась в Казань задолго до войны. Когда-то, по ее словам, она жила в Москве и работала массажисткой; не раз рассказывала Ольге о «чудодейственных кремах», а показывая свои руки, восклицала:

– Эти руки массировали Ермолову!

Вместе с Евгенией Петровной жила ее мать, совсем дряхлая полунемка, и тощая собака Кэт. У старухи было синее, бескровное лицо и скрюченные пальцы, она еле передвигалась и постоянно бормотала какую-то молитву. Когда Евгения Петровна обедала, старуха, как затворница, сидела в стороне и голодными глазами смотрела на стол. Время от времени Евгения Петровна выдавала матери и Кэт кусок хлеба, хвосты селедок и беспощадно ворчала:

– Ты меня не воспитывала. Сама жила весело, припеваючи, а я росла беспризорницей.

Старуха молча сносила упреки, только мелко тряслась и кивала, как бы соглашаясь с дочерью и благодаря ее за подачки; порой, всплакнув, шепелявила, что «очень переживает войну» и просила прощения – не понятно у кого и за что – то ли у дочери за свое прошлое, то ли у всех россиян за немецкую нацию.

– Мать эгоистка! – объясняла Евгения Петровна Ольге. – Меня никогда не любила. Когда у меня появился жених, прогнала его… Она и Кэт не любит. Если бы не я, давно продала бы ее на мясо. У нас ведь здесь всех собак поели.

– Все равно вы очень жестоки к матери, – говорила Ольга и втайне совала старухе вареные картофелины.

В Казань прибыли станки Московского авиационного завода, и на местном предприятии началось переоборудование; вскоре часть эвакуированного предприятия уже выдавала продукцию. Ольга отдала детей в детсад и устроилась на завод контролером ОТК; по двенадцать часов в сутки проверяла детали, а потом еще стирала грязное солдатское белье, выдаваемое каждой работнице, кроме жен начальников.

Анатолий не выходил из отдела по четырнадцать часов. Случалось, его вызывали на завод и ночью – оборонные предприятия работали круглосуточно; в цехах у станков стояли женщины и подростки. Анатолий был специалистом по формам, придумывал и рассчитывал формы, в которых под давлением отливались различные детали; он внес множество рационализаторских предложений, на его столе всегда стоял красный флажок передовика. В отделе он слыл «скромником»; когда его хвалили на собрании, старался незаметно ускользнуть из зала, но если немного выпивал, хорохорился перед женой:

– Честное слово, Олечка, все, что делают инженеры нашего отдела, я тоже могу, но еще могу и то, чего они не могут.

– Я уверена в этом, – улыбалась Ольга. – Только ты ведешь себя чересчур скромно. Не обязательно выпячиваться, бить себя в грудь и говорить, какой ты талантливый, но все-таки надо держаться с достоинством, поуверенней, потверже.

Приближалась осень. Продуктов, выдаваемых по карточкам, не хватало, и перед зарплатой в доме совсем не было еды; тогда варили похлебку из лебеды, жарили «чертиков» из картофельных очисток, которые собирали у столовой госпиталя, но даже в эти дни Ольгу не покидало мужество. Это мужество непроизвольно передавалось другим, и в первую очередь ее мужу, теперь часто впадавшему в уныние. По совету жены, Анатолий купил на барахолке старый бредень, и несколько раз они вдвоем ночью ловили рыбу на Казанке; раздевались догола и, поеживаясь, брели в темной воде, среди осоки, по топкому, вязкому дну, то и дело выволакивая тяжелый бредень на мелководье, и в плотной темноте среди трав отыскивали бьющихся скользких рыбешек.